Шашечки и звезды

НА КРЫЛЬЯХ НА РОДИНУ

В Карловке велись последние приготовления к отправке летного состава. Летчики в это время находились в полной готовности. Проводились учебные и тренировочные полеты, теоретические занятия, но все жили мыслью о скором отлете.

Зима приближалась к концу, и ее капризы сильно досаждали нам, делая невозможным отлет полков на новое место. Перепад температуры днем и ночью, частые снежные заносы, морозы и оттепель приводили к тому, что взлетно-посадочная полоса то покрывалась снегом, то превращалась в огромную лужу или ледяной каток, не давая возможности взлетать даже одиночным самолетам. В подразделениях опять усилилось недовольство вынужденным бездельем среди пилотов, тем более что наземный персонал давно покинул Карловку. Уже несколько раз назначали дату торжественного прощального вечера, но потом откладывали и его в ожидании того времени, когда метеорологические условия позволят взять старт.

Наконец в субботу 24 марта состоялся торжественный вечер, включавший и художественную часть и танцы на всю ночь. Зал заполнили жители Карловки и окрестных селений. Одежда гражданских лиц и форма военных создавали цветастую, красочную мозаику. В первых рядах сидели представители местных властей и офицеры из штаба дивизии, дальше — местная молодежь и летчики.

Официальная часть продолжалась недолго. Как штатским, так и военным нелегко было говорить. Горло сжималось от волнения, охватывающего обычно перед расставанием. После официальных речей началось последнее в Карловке выступление кружка художественной самодеятельности летчиков 11-го истребительного полка. Несмотря на хорошую подготовку — времени для этого было достаточно, — у летчиков некоторые номера программы проходили не совсем гладко. Это было совсем не то, что несколько месяцев назад на памятном первом концерте для тех же самых зрителей. Тогда тоже было волнение, но совсем иного рода.

Бурными аплодисментами зрители встречали каждого исполнителя, подбадривали летчиков. Скибина выступил с новым репертуаром. Кроме стихов Маяковского зрители услышали и произведения других поэтов. Но больше всего понравились стихи, прочитанные им в сопровождении старых солдатских песенок, которые тихо напевала группа из нескольких человек. Глубокий и чистый голос Славека наполнил весь зал и захватил всех присутствовавших. Слушали его как зачарованные. Аплодисментам не было конца.

После концерта начались танцы. Продолжались они до самого утра. Перед рассветом, нежно обнявшись, из клуба стали выходить многочисленные пары. Это летчики в последний раз провожали своих девушек домой. Долго, очень долго продолжались эти прощальные прогулки. Давались пылкие заверения и обещания. Трудными были эти минуты даже для закаленных фронтовиков.

Обычно веселый и задорный Коля Федин вел под руку Настю. Шел он удивительно подавленный и серьезный.

Следом шагал Ваня Зимаков, обнимая свою заплаканную подругу. Пытался что-то ей объяснить шепотом, но в ответ слышал только приглушенное всхлипывание и тяжелые вздохи.

Они вошли в небольшой палисадник, окружавший одноэтажный домик. В темных сенях девушка обвила руками шею Вани и прижалась мокрым от слез лицом к его плечу, а он крепко обнял ее. Она прильнула к нему всем телом, и он, почувствовав ее горячее, учащенное дыхание, губами отыскал ее губы. Целовал заплаканные глаза и мокрые щеки. Время как бы остановило свой бег, а мир перестал существовать.

Звезды уже гасли, когда Славек со своей девушкой покинул зал. Они медленно шли, не говоря ни слова, вслушиваясь в скрип снега под ногами.

— Ты хорошо сегодня читал! Очень хорошо, — сказала вдруг девушка.

— Да? Тебе правда понравилось?

Его подруга кивнула головой и глубоко вздохнула.

— Ты что, Галя? — спросил Славек.

— Не знаешь? — ответила она вопросом.

— Догадываюсь, — вздохнул он.

— Поедешь не сегодня-завтра. А я останусь. Мне тебя так будет не хватать! — Голос девушки дрогнул. — А я не хочу оставаться одна, не хочу волноваться о тебе, письма ждать, понимаешь?

— Понимаю, но ты же знаешь, я должен…

— Знаю, знаю. Что из того, что знаю? Мне от этого разве будет легче?

— Жди окончания войны, — пытался Славек смягчить волнение Галины.

— Кто знает, захочешь ли ты после войны сюда вернуться… Не останешься ли навсегда в Польше? Ведь…

Славек остановился и обнял девушку.

— Обязательно вернусь! А если даже не вернусь, то ты ко мне приедешь, — уверенно сказал он.

— Правда?

— Конечно! — Он неловко чмокнул ее в щеку.

Пошли дальше, замедляя шаг: дом Галины был совсем рядом.

— Зайду к тебе? — несмело предложил Славек.

— Нельзя. Разбудим всех. Может, завтра…

— Ну так до завтра, Галя.

В понедельник с рассвета аэродром огласился рокотом авиационных двигателей. Машины выруливали на старт, набирали скорость и исчезали в небесном просторе. Это покидал Карловку соседний 9-й полк истребительной авиации. Его путь шел через Прилуки на запад.

На следующий день утром на аэродром прибыли новые гости. Жители Карловки и окрестных селений, в большинстве молодежь, пришли проводить летчиков 11-го полка. Аэродром был покрыт толстым слоем снега, а на очищенной вчера взлетной полосе стояли лужи. Легкий ветерок рябил их поверхность. Погода была не из лучших. Взлет звеньями, как предусматривалось по плану, нельзя было производить. По этой причине прощание было коротким. Последние рукопожатия, поцелуи, пожелания — и летчики направились к самолетам.

Взлетали поодиночке. Машины разгонялись по полосе, разбрызгивая колесами лужи, и брызги воды, отбрасываемые назад струей воздуха из-под винтов, создавали облачка тумана, тянувшиеся за самолетами.

Стройные «яки» поочередно взмывали в воздух. Над аэродромом самолеты соединялись в звенья, выстраивались эскадрильями и, покачав на прощание крыльями, уплывали на запад. Заметные сверху фигурки провожающих уменьшались в размерах, пока не стали совсем неузнаваемыми.

Лейтенант Александр Смирнов вышел на круг и выровнял машину. Входя в левый разворот, бросил взгляд назад, пытаясь увидеть летчиков своего звена, которые уже должны были находиться в воздухе. Однако вместо этого заметил совсем другое: группу людей, стоящих на аэродроме и приветственно машущих руками. Смирнов вдруг ощутил на своих губах тепло нежных девичьих губ. В ушах зазвенели прощальные слова любимой.

Вновь взглянул вниз и мысленно одернул себя. Нашел время для воспоминаний! Еще момент — и прозевал бы второй разворот! Накренив самолет, увидел две машины, идущие за ним.

«В порядке, — подумал он, — звено собирается как следует».

Минуту спустя эскадрилья построилась, сделала последний круг над хорошо знакомой местностью и последовала за капитаном Марковым, взяв намеченный курс.

Последний самолет уже давно скрылся за горизонтом, но группа провожающих все еще стояла на размокшем снегу аэродрома. Множество пар глаз вглядывалось в небо, где исчезли маленькие точечки — самолеты с близкими, а теперь такими далекими людьми. Не одно сердце терзала боль и тревога. Вернутся ли? Правда, конец войны уже близок, но многим еще предстояло встретиться со смертью.

Слезы медленно текли по щекам людей, нескрываемые слезы печали и заботы, преданности и любви. Кучка медленно таяла. Девушки расходились по своим домам, возвращались к делам, обязанностям, однако мысленно были далеко отсюда. Они находились там, в кабинах самолетов, рядом со своими парнями. Теперь девушки будут жить ожиданием маленьких треугольников — писем с фронта. А если письмо не придет никогда?

Пилоты 11-го истребительного полка замыкали строй дивизии. Перед ними летели машины 10-го полка. Трасса перелета вела через Миргород на известный всем аэродром в Прилуках. На этот раз погода здесь была относительно благосклонна к пилотам. После однодневного вынужденного отдыха, вызванного плохой погодой, самолеты могли двинуться дальше, на запад.

Недавняя оттепель сменилась внезапным морозом, и лужи на взлетной полосе превратились в сверкающие зеркала, отражающие солнечные лучи. Взлет был несравненно легче, чем во время памятного старта в Прилуках. В воздух снова поднимались поодиночке и собирались на кругу.

Вел майор Полушкин. Следом за ним шла эскадрилья Бородаевского. Вначале думали, что перелет до Киева будет легким, но вскоре оказалось, что погода и на этот раз приготовила злой сюрприз. За Прилуками летчики наткнулись на полосы тумана, который внезапно сменился густыми хлопьями снега.

В наушниках Полушкина заскрежетало — отозвалась земля. Киев сообщал, что из-за бушующей над аэродромом метели будет трудно принять самолеты. Спустя минуту сообщили, что условия ухудшаются с каждой минутой. Посадка стала невозможной. Командир полка про себя выругался. Не хватало опять возвращаться в Прилуки!

А в воздухе между тем было вовсе не весело. Нижний слой туч доходил до двухсот метров от земли, видимость тоже не превышала двухсот. Дул довольно сильный и порывистый северо-западный ветер.

Самолеты вышли из первой снеговой тучи. Пилоты были вынуждены снизить высоту полета. Но и там видимость не была хорошей, так что это не помогло. А снижаться больше было опасно. На незнакомой местности могли оказаться высокие строения или линии высоковольтных передач.

Майор Полушкин после долгих колебаний принял решение возвратиться в Прилуки. Казалось, летчикам и на этот раз не удастся преодолеть заколдованные «ворота ада». Однако помог Бородаевский, превосходный штурман и опытный пилот. Он лучше других знал эту местность и взялся вести полк дальше. Он предложил: миновав Киев, посадить самолеты на аэродроме, несмотря на плохую видимость. Полушкин согласился.

— Внимание, все самолеты! В эскадрильях и звеньях увеличить интервалы! Высота триста, скорость четыреста! Курс на Скоморохи! — раздалась команда.

Машины двадцать минут летели почти в абсолютной темноте. В эфире еще не раз звучал знакомый голос Василия. Бородаевскому поочередно отвечали все командиры звеньев, докладывая, что все в порядке, что полет идет нормально.

Вскоре небо немного прояснилось, и летчики стали различать очертания земли. Рискованный полет прошел удачно, только три экипажа сбились с пути и сели на аэродромах в Киеве и Львове.

После трудного перелета экипажам полагался отдых. Этому ничто не препятствовало, тем более что метеорологические условия все еще не улучшились. Таким образом, дальнейший перелет на польскую землю, в Уленж, полк начал только 30 марта.

Красуцкий встал перед рассветом. Он был очень возбужден. Ведь сегодня они должны последний раз взлететь с советской земли. Им предстоит приземлиться в Польше! Сколько времени он мечтал об этом дне! Почти в деталях продумал, как все будет происходить. Итак, прежде всего будет солнце. Много, очень много солнца. Все вокруг будут добрыми, улыбающимися, радостными. Там, на родине, возможно, уже весна. А с какой радостью их встретят там! Будут толпы народа, как показывали в кинохронике о вступлении частей Красной Армии и Войска Польского в Люблин. Толпы народа, слезы радости, цветы…

Действительность оказалась совсем иной. Вначале командир звена наворчал на него за какую-то мелочь. Потом он подвернулся под руку капитану Грудзелишвили, который в тот день был не в наилучшем настроении. Красуцкий спросил его, когда они будут взлетать, но Шота только показал ему на самолет и коротко бросил:

— Садись и жди. Придет время, взлетишь.

Наконец-то взлетели! Набирая высоту, прошли над опушкой леса, над железнодорожной линией, ведущей в Бердичев, и собрались в воздухе, построившись эскадрильями. Перелет прошел быстро и без происшествий.

Аэродром Уленж лежал у развилки дорог на Коцк и Баранув, на границе Люблинского и Варшавского воеводств. Взволнованный Красуцкий даже не заметил, когда они пересекли границу, и теперь под крыльями самолета распростерлась родная земля. Он внимательно разглядывал местность, над которой пролетал. Но ничего особенного не увидел. Совсем не так он себе это представлял. Земля лежала внизу серая и печальная, местами покрытая потемневшим снегом. Голые, без листьев, деревья и кустарники производили грустное впечатление. Картину омрачали развалины и пепелища городов и деревень, через которые недавно прокатился стальной шквал войны. На шоссе, идущем на запад, виднелись машины, иногда целые автоколонны. Фронт все время продвигался вперед и требовал тысячи тонн различного снаряжения.

Размышления молодого пилота прервал голос капитана Грудзелишвили:

— Внимание, эскадрилья! Перед нами аэродром. Первое звено заходит на посадку, остальные на круг!

Садились поочередно на травяное, немного размокшее поле аэродрома. Офицеры из штаба дивизии уже ждали их. До полудня все полки 3-й дивизии успешно приземлились на польской земле.

…Уже несколько минут Славек беспокойно вертелся в кабине своего «яка», ожидая момента пересечения границы. Он неоднократно бывал на родине, когда доставлял самолеты. Но тогда было совсем другое дело. Тогда он приземлялся, передавал самолет, мчался в столовую, чтобы перекусить чего-нибудь горячего, и как можно быстрее возвращался на аэродром, чтобы на транспортном самолете вылететь назад, в Рогань. Времени не хватало ни на что: ни на осмотр окрестностей, ни на беседы с земляками, которых, впрочем, на полевом аэродроме он почти не встречал. «Теперь, наверное, будет по-иному. Пожалуй, более торжественно, — думал Скибина. — Возможно, устроят даже какую-нибудь официальную встречу…»

Летчик нетерпеливо посматривал вниз. Под ним простиралась заснеженная равнина. Проплывали деревеньки, рощицы, мелькали автомобильные дороги и железнодорожные линии. Слой снега заботливо прикрывал раны и увечья, нанесенные этой земле войной. Однако опытный глаз летчика-истребителя даже под снежным покровом видел очертания покинутых траншей, многочисленные впадины — воронки от взорвавшихся бомб и артиллерийских снарядов. Повсюду торчали почерневшие одинокие трубы — мертвый след, оставшийся от деревенской усадьбы, где когда-то кипела жизнь.

Прямо перед собой Славек видел машину Еремина. Но что это? Ведущий дважды накренил самолет на бок. Это какой-то знак. В чем же дело? Ах, вот что! Пилот бросил взгляд вниз и увидел контуры реки, местами замерзшей. Ведь это Буг! Пролетаем над границей! Мы уже в Польше!

Благодарное чувство к Еремину смешивается со злостью на себя за невнимательность. Как он мог так задуматься во время полета? Еще чуть-чуть — и прозевал бы границу! Переполненный радостью, Славек тут же включил радиостанцию.

— Костя! Горячо тебя приветствую и поздравляю над польской землей. Наконец-то мы дома.

Но в наушниках вместо голоса Кости раздался голос Василия Бородаевского. Командир эскадрильи не в восторге от нарушения молчания в эфире частными разговорами. В соответствии с уставом это не положено делать.

— Я тебя, Скибина, тоже приветствую. А радио не частный телефон, запомни!

— Слушаюсь, — ответил Славек.

Пристыженный, он внимательно вглядывается в бортовые приборы. Здесь все в порядке. Чтобы дать волю чувствам, пилот легонько передвигает рычаг вправо и влево. Послушный самолет качается с боку на бок. Скибина оглядывается по сторонам и замечает, что соседи справа и слева повторяют его маневр. Почти вся эскадрилья, пролетая над границей, приветствует польскую землю покачиванием крыльев. Славек широко улыбается. «Это хорошо, они молодцы», — тепло думает он о товарищах.

Под крыльями проплывают какие-то населенные пункты и селения. Скибина смотрит на карту. «Да, это наверняка Лысобыки. Сейчас начнем приземляться».

В этот момент капитан Бородаевский сообщает данные для приземления. Первое звено идет вниз. Второе и третье отходят влево, на круг. Славек смотрит на землю. Невдалеке от небольшой деревеньки виднеется посадочное поле. Изъезженный колесами, смешанный с землей снег выглядит грязным пятном на белом фоне. Самолеты поочередно приземляются и отруливают на обозначенные стоянки. На аэродроме копошится большая группа людей. Рядом с военными видны и штатские. Среди них — маленькие фигурки детей. Пользуясь тем, что взрослые не очень-то присматривают за ними, взволнованные прибытием необычных гостей дети подбегают к останавливающимся на стоянках машинам.

Приземлились уже два звена. Теперь очередь Славека. Он летит сразу же за Ереминым. Постепенно убавляет газ, высота все меньше и меньше. Славек выпускает закрылки и шасси. Машины идут, слегка опустив нос. Пилот спокойным движением выравнивает самолет и спустя минуту чувствует знакомый толчок. Колеса коснулись земли… Славек ставит машину на место, указанное дежурным механиком, выключает мотор и отодвигает фонарь. В кабину врывается резкий мартовский ветер, а вместе с ним — радостные возгласы детей, восторженно встречающих каждого летчика.

— Е-е-есть!

Славек отстегивает ремни, выбирается на крыло и сбрасывает парашют прямо в руки механика. Спрыгивает на землю и подходит к Еремину, окруженному детьми. Не говоря ни слова, крепко жмет ему руку. От волнения перехватывает горло. Вместе идут к группе офицеров, ожидающих их на аэродроме. Чуть поодаль стоят несколько человек — штатские, жители близлежащей деревни. Машут руками в знак приветствия. А между тем детвора бросилась к следующему самолету. И не боится ничего, хотя дежурные механики делают сердитые лица и пытаются отогнать ее от подруливающих машин.

Бородаевский собирает свою эскадрилью. Он уже доложил об успешном перелете в Польшу.

— Ну, ребята, теперь пойдем немного отдохнем. Вечером состоится торжественная встреча с местным населением. Надо будет, пожалуй, выступить?

— Конечно, — соглашаются все единодушно.

С жителями Уленжа летчики подружились очень быстро. Население Уленжа жило бедно. Скудные хозяйства, вдобавок грабительски разоренные оккупантами, находились в плачевном состоянии. Не хватало инвентаря, машин, зерна для посева хлеба. Однако были горячие приветливые сердца. После выступления летчиков с концертом, который очень понравился зрителям, начались продолжительные дружеские беседы. Крестьяне интересовались событиями на фронте, спрашивали, когда же наконец «черт возьмет этого прохвоста Гитлера», когда кончится война. Летчики рассказывали о проведенных боях, о создании Войска Польского, о помощи Советской страны, о союзе с Красной Армией. В небольшой избе иногда собиралось более десятка человек.

— Так как же будет с землей, пан поручник? — спросил у Скибины старый сгорбившийся крестьянин. Узловатые, натруженные руки он сложил на коленях, голову наклонил в сторону Славека.

— Я хорунжий, а не поручник. А землю получите. Отберут ее у господ и дадут тем, кто на ней работает.

— Ой, так, так, пан поручник. Извините, пан хорунжий. Но будет ли так наверняка?

— Наверняка. Манифест Польского Комитета Национального Освобождения читали, наверное? Там сказано, что и как. Земля будет для крестьян, заводы для рабочих…

— В восемнадцатом году, сам помню, тоже нам обещали. Тоже были разные манифесты, а потом все как-то изменилось, — медленно сказал старик.

— Теперь ничего не изменится. Ведь на освобожденной земле уже осенью прошлого года начали проводить аграрную реформу, — возразил Славек и подумал: «Как хорошо, что майор Волков все это говорил нам на политзанятиях, фактически подготавливал нас к тому, с чем здесь встретимся».

— Только бы так было, как вы, пан военный, говорите, — подключился к беседе крестьянин, сидевший у печи. — А то некоторые здесь говорят, что господскую землю нельзя брать, это все равно что рукой за чужим добром потянуться.

— За чужим? А кто эту землю пахал? Пан помещик или вы? А кто сеял, кто убирал урожай?

— Понятно, мы…

— Вот именно. Так кому она должна принадлежать?

— Но говорят, что господское есть господское, а не наше.

— В таком случае неправду говорят! — возразил Скибина. — Мой отец всю жизнь на помещика работал, батрачил, а когда вместе с другими восстал против этого, то помещик против них полицию вызвал. Теперь так уже не будет. Теперь будет рабоче-крестьянское правительство, наше, родное. А против трудящихся никто не станет вызывать полицию!

— Ой, только бы так было!

— Должно так быть, и так будет. Увидите сами. Разобьем гитлеровцев, возвратимся домой и начнем восстанавливать, строить…

— А они? — недоверчиво спросил старик, указывая головой на сидевшего рядом со Скибиной Еремина.

— Наши советские товарищи? Вот вместе с ними разобьем фашистов, а потом они вернутся к себе домой.

— Наверняка?

— Конечно. А что им здесь делать? Костя, — обратился он к товарищу, — что ты будешь делать после окончания войны?

— Как что буду делать? Сразу же поеду к своим, как только можно будет.

— А здесь не останешься?

— Остаться здесь? Зачем? Сейчас вместе сражаемся, но война кончится, и мы не будем вам нужны. Сами будете обучать молодых летчиков. Нам хватит работы и на родине…

В воскресенье полк отдыхал. С утра командир дивизии вместе с командирами полков вылетел в Кутно, чтобы проверить, готовы ли там к принятию частей.

В Уленже продолжались бесконечные беседы летчиков с жителями. Майор Волков ходил по деревне и довольно потирал руки.

— Молодцы ребята! — сказал он встретившемуся Баскакову. — Чуть ли не в каждой избе сидят наши летчики и беседуют с крестьянами. И как беседуют! С умом, с толком, по-человечески! Разъясняют, убеждают… Даже те, кто прежде на политзанятиях редко выступал, здесь показали себя настоящими пропагандистами. Целый полк агитаторов!

Баскаков улыбнулся.

— Это твоя заслуга, Сережа. Научил наших летчиков политически мыслить, а это самое важное. Если человек умеет мыслить, рассуждать, то и говорить сумеет, и дельный аргумент в споре найдет.

Волков опустил глаза, смутившись от похвалы, показавшейся ему не совсем заслуженной.

— В чем тут моя заслуга? Это жизнь научила их мыслить, смотреть, делать выводы. Я только старался им немного помочь, вот и все. А ты сразу — «твоя заслуга»! Заслуга общая! И командира, и твоя, и командиров эскадрилий…