Солнечная тропа

ВЕДЬМА ИЗ ХАРИНА

В эту ночь, придя в дом Егора, Хлопотун с Лёнькой не застали Панамки. Все прочие домовые сидели, как и вчера: Толмач — опершись о стол, Кадило у раскрытого окна, а Выжитень и Пила на лавках вдоль стен.

— Что, никак понравилось тебе у нас? — встретил Лёньку вопросом хозяин.

— Я пришёл про Егора дослушать. Можно?

— Можно, можно, — ответил за Толмача Хлопотун. — Он для тебя и рассказывал, мы-то Егора все помним, кроме Панамки.

— А где Панамка? — ещё раз огляделся мальчик.

— А кто его знает! Он где хочет, там и болтается, поди догадайся, — проскрипел Пила, недовольно зыркая из своего угла. Сегодня он показался Лёньке особенно мрачным.

Кадило хохотнул:

— Больно трудно догадаться! Наверняка у писателя отирается, где же ещё?

— Ты знаешь про писателя? — спросил Лёнька.

— Про него уже вся округа знает. Сперва своим тарантасом навонял, а потом до ночи консервными банками гремел.

— А мы с Акимычем к нему в гости ходили… — начал было Лёнька, но Кадило вдруг приник к окну.

— Ага, вот и наш бродяга идёт.

Действительно, через несколько секунд скрипнула входная дверь, затем отворился притвор в избу, и Панамка появился на пороге в своём знаменитом головном уборе.

— Долгой ночи, добрых дел! — с ходу выпалил домовёнок.

— Спасибочки, — поблагодарил его Кадило, — и вам того же. Вы у нас нынче без обновки или разжились чем-нибудь у писателя?

Панамка испуганно застыл на пороге.

— Ты что, подсматривал за мной? — спросил он прерывающимся голосом.

— Ага, замочные скважины я ещё не нюхал, — сухо ответил Кадило, оглядывая Панамку сверху вниз. — Ну, говори, чего стянул.

— Ничего не стянул, — жалобно пискнул домовёнок.

— Так мы тебе и поверили! — напустился на него Пила. — Говорили тебе, что воровать нельзя!

— Я не воровал… — всхлипнул Панамка и закрылся лапой. — Да они мне и велики-и-и…

— Кто, кто велики? — наседал Пила.

— Штаны!.. — и домовёнок горестно заскулил.

— Эх ты, — сказал Хлопотун, отворачиваясь от него, — а мы-то тебе в прошлый раз поверили!

Панамка вздрогнул.

— Я не хотел их брать! — в отчаянье выкрикнул он. — Я только хотел посмотреть, зачем так много карманов! Я хотел только примерить!..

— А ты чего вообще у писателя делал? — спросил Кадило.

— Ничего не делал, — ответил Панамка с самым чистосердечным видом.

— Как так ничего?

— Совсем ничего. Я смотрел, что он делает.

— А что он делал?

— Сначала обедал долго.

— А что ел-то? — облизнулся Пила.

— А я не понял. Он всё из банок, из коробочек ел, а пил из бутылок. Всё такое красивое, с картинками.

— А после обеда?

— После обеда он разделся и спать лёг.

— Тут ты и спёр штаны, — ухмыльнулся Пила.

— Нет, я стал ждать, когда он проснётся. Мне было интересно, что он будет делать.

— Ну, и чего ты дождался?

— Вечером он проснулся, — покорно отвечал Панамка, — и стал ужинать.

— Опять из баночек?

— Из баночек. И из коробочек…

— А потом спать лёг? — ядовито спросил Пила.

— Потом спать лёг… — пролепетал Панамка.

— Ну а ты, дурень, опять стал ждать?

— А вот и нет! — радостно ответил домовёнок. — Я стал штаны мерить!

Вслед за этим грянул такой хохот, что маленький домик Егора задрожал. Панамка понял, что его простили окончательно, и засмеялся громче всех.

— А ты, Лёнька, значит, тоже у писателя побывал? — отсмеявшись, вспомнил Кадило.

— Угу, он нас сам пригласил.

— Тебе-то хоть больше Панамкиного повезло? В смысле баночек.

— Конечно, больше. Он нас накормил по-царски, — похвастался Лёнька.

Кадило подмигнул Панамке:

— Ну, понял ты, что в гости лучше по приглашению ходить?

— Когда это я от него приглашения дождусь? — скуксился тот.

— Ну ладно, а Акимыч-то что у писателя забыл? — в голосе Кадила Лёньке послышалось недоумение.

— Так, ничего. Акимыч спросил, можно ли ему книжку про Пески напечатать, а писатель сказал, что нельзя.

Панамка навострил уши:

— Про наши Пески? А что про них печатать?

— Ну, какие они раньше были, как люди жили… А писатель сказал, что у Акимыча нет образования, и ещё… надо записаться в какой-то Союз…

— А сам-то он уже записался? — резонно спросил Панамка.

— Конечно, записался. Он в Пески приехал, чтоб сказки сочинять.

— Хе! Знаем мы уже, как он сочиняет, — скривился Пила. — Ему, видать, в городе не спалось, так он приехал дрыхнуть в Пески.

Панамке такой расклад дела тоже не понравился:

— Значит, ему можно сказки сочинять, а Акимычу нельзя?

— Сочинять можно, — объяснил Лёнька, — только никто не напечатает.

— А зачем печатать непременно? — вдруг прозвучал особый, сильный голос Выжитня, и все невольно повернулись к нему. Он же продолжил не спеша и сосредоточенно, словно беседовал с собою:

— Акимычу бы не думать, напечатают его книжку или нет, а взять да написать её, как сумеет, и пускай лежит до времени. Если есть книжка, её всё одно когда-нибудь прочитают, а то и напечатают. Такой труд в бездну не упадёт, — заключил Выжитень.

Наступило молчание. Никто не спешил высказаться, и все поглядывали на Толмача. Старый домовик повернул к Выжитню свою крупную, поседевшую голову:

— Вот и скажи Акимычу про это при случае.

— Я говорил, а он соглашался, но, видать, умом, а не сердцем.

Кадило, с величайшем интересом слушавший Выжитня, решил и его поддеть на свой крючок:

— Недюжинный ум просыпается в домовом, когда он свободен от домашних хлопот. А всего-то нужно поменять место жительства. Хлопотун, а мы чего с горшками да ухватами возимся? Айда в сарай, станем философами!

Вялая шутка Кадила предназначалась, конечно, Выжитню, но он меньше всех обратил на неё внимание. Зато Хлопотун от предложения отказался:

— Я в философы не рвусь, не всем же по сараям умничать. Мне и с горшками хорошо.

— Ну-ну, — ответил Кадило, — тебе-то хорошо… А вот у некоторых, — он сделал упор на этом слове и демонстративно уставился на Пилу, — у некоторых дела явно не в порядке, и это очень бросается в глаза…

— Что у тебя за дурацкая манера говорить «некоторые»? — окрысился Пила. — Мы что, загадки твои пришли разгадывать?

Кадило удовлетворённо потёр лапы. Подтрунивать над Пилой ему было намного приятнее, чем над Выжитнем или Хлопотуном, и Кадило принялся расставлять сети:

— Да ты ведь уже всё разгадал, и правильно разгадал, Пила!..

Вопреки Лёнькиным ожиданиям Пила ничего не ответил, он лишь съёжился, и плечи его вздрогнули.

— Эй, да что с тобой в самом деле? — озадачился Кадило.

— Пила, скажи нам, что стряслось? — подключился Хлопотун. — Ну, Запечный?..

— Может, тебя харинские обидели? Или ты с невестой поссорился? — допытывался Кадило.

— Не поссорился. И не харинские, — сдавленным голосом ответил Пила. — Ведьма меня изводит.

— Так! — воскликнул Кадило, обводя взглядом всё собрание. — Бабка Федосья опять за старое принялась!

— Я слыхал, она угомонилась с тех пор, как Николка Жохов осиновым колом её огрел, — сказал Толмач.

Пила передёрнул плечами:

— Людям она теперь будто бы зла не делает, так взялась за домовых. Я про неё сперва только слышал от харинских, но сам не видел. Позапрошлой ночью иду к Соловушке, а у околицы какая-то бабка. Встала у меня на пути и говорит:

— Ты чего сюда зачастил, лошадиный загривок? Небось жить тут намыливаешься?

Я и понял, что это Федосья Кальнова. Страшная, как кикимора, и глаза светятся. Говорит мне:

— Ты и не думай в Харине селиться. Мало тут вас на мою голову! Ковыляй в свои Пески, и чтобы духу твоего здесь не было. А не угомонишься — такой свадебный подарочек приготовлю!.. И тебе, и твоей Соловушке.

— Вот змея! — выругался Панамка.

Хлопотун тоже был невесел:

— Что же дальше, Пила?

— Не послушался я её, — удручённо продолжал тот. — Вчера после посиделок иду в Харино той же дорогой, а она опять стоит, ещё и обрадовалась:

— Что, неймётся тебе? Ну, беги, беги к своей суженой, как бы тебе не опоздать!

Я — к Соловушке, а она лежит на чердаке, как мёртвая. И чем её только эта проклятая окурила-опоила? Еле-еле отходил бедную и говорю: брось этот дом, идём в Пески. Хоть в курятнике будем жить, зато без страха. А Соловушка отвечает: я за дом не держусь, пошла бы и в курятник с тобой, но не могу хозяев оставить, очень они у меня хорошие.

— Ну а ты? — спросил Кадило.

— Я сказал, что покудова ходить не буду, пока не решу, что делать. Как придумаю — в ту же ночь приду. А ей велел от Федосьи подальше держаться.

— Это верно, — в раздумье проговорил Хлопотун. — Но одному тебе с ведьмой ничего не сделать. А что же харинские её терпят, нравится им такая соседка?

Пила поник головой:

— Харинские сами её боятся. Нынешней весной, как отелились коровы и повадилась их Федосья по ночам доить, харинские решили её поймать да прочитать над ней какой положено заговор… Собрались шестеро в хлеву, где дойная корова, и притаились, ждут. Ночью приходит Федосья с кувшином, как к себе домой, и давай доить. Корова и ухом не повела, так к ней уже привыкла. Ну, харинские выскочили, схватили было Федосью, а она раз — и сорокой скинулась. Выпорхнула из лап, одни перья им оставила. И напоследок крикнула человечьим голосом:

— Чтоб вам тут всю ночь простоять, косматые отродья!

Те и остались стоять столбами и до первых петухов не могли с места сдвинуться. С этого часа закаялись Федосью трогать, как бы чего похуже с ними не сделала.

— Ну и зря! — с сердцем сказал Хлопотун. — Николка вот не побоялся да и проучил подлую. Надолго отбил охоту на людей порчу насылать. Ты, Пила, как надумаешь идти в Харино, возьми и меня.

— И я пойду, — внезапно сказал Выжитень.

Кадило обрадовался:

— Да чего уже, пойдём все! А то бабулька Кальнова, чай, соскучилась по приключениям. Пойдём, Толмач?

— Да, зови нас, Пила, как соберёшься, — решил старый домовой.

Такая единодушная поддержка ободрила Пилу, и он расправил плечи.

— Одного я не пойму, — благодушно изрёк Кадило, — что это Соловушка в тебе нашла, что даже в курятник за тобой идти готова.

— Я и сам не пойму, — ответил Пила и неожиданно для Лёньки засмеялся.

— Ну-у-у, — протянул Кадило, — у меня вопросов больше нету. Толмач, пора тебе рассказывать про Егора.

— Ну, так слушайте дальше, — Толмач прикрыл глаза, чтобы прошедшее виделось ему яснее, и принялся рассказывать.