Солнечная тропа

БАБУШКИНЫ СНЫ

С приближением вечера в разморенной зноем деревне появлялось некоторое оживление. Частенько последние жители Песков выходили на улицу посидеть и покалякать в это благодатное время. Но и тогда, когда их не собирал вместе летний вечер, деревенская жизнь приобретала особый ритм и звучание.

Перед закатом солнца комары сбивались в гудящие, пугающие столбы, и те колыхались в воздухе подобно дыму из труб. Наступлению сумерек радовались лягушки в пруду у Кормишиных. Перебивая и подзадоривая друг дружку, они устраивали громкие песнопенья, которые не смолкали до рассвета. Изредка подавала трубный голос из хлева бабушкина бурёнка. Она тоже была по-своему довольна, что длинный день подходит к концу. Весь этот день корова паслась на лугу, нагуливая молоко для людей. Она знала, что, кроме неё, здешних стариков некому напоить парным молоком, и радовалась, когда его было много.

Этим вечером, сидя с бабушкой во дворе, Лёнька наблюдал, как садится солнце… Мальчику казалось, что оно падает, проваливается в недра соснового бора. В поспешном уходе светила было что-то болезненно тревожное, и, тем не менее, закат завораживал. Бабушка уже звала Лёньку домой, а он всё не мог наглядеться на небо. Уже скрылось солнце, но над дремучей головой соснового бора сиял алый венец вечерней зари. Потом и он поблёк, но тут небосклон начал менять цвета, словно многоликий камень александрит: от розового и нежно-фиолетового до изумрудного, синего, почти чёрного.

— Пойдем, Лёнюшка, а то комары заедят, — напомнила бабушка Тоня и, обняв мальчика, повела в избу.

Лёнька не торопился ещё и потому, что знал: после ужина бабушка станет укладываться спать, а ему придётся в одиночестве ждать Хлопотуна. Мальчик и ужинал медленно, как бы с неохотой. Бабушка заметила это.

— Я гляжу, ты и спать не хочешь! Иль не заморился за день?

— Не заморился. И спать не хочу. Давай поговорим лучше, а?

— Эх ты, говорун, — насмешливо сказала бабушка, однако присела рядом с Лёнькой. Погладила его волосы — и сразу вспомнила другого белоголового, стриженого мальчишку.

— Как ты на отца-то своего похож — вылитый Серёжа… Когда мне твою карточку в два года прислали, я аж всплакнула… Ещё и сон давний пришёл на память…

— Какой сон?

— А это, Лёнюшка, случилось, когда ещё и папаши твоего в помине не было. Мы с Иваном лет пять как поженились, а деток всё нет и нет. А какое счастье без детей? Живёшь как пустоцвет и не знаешь, зачем живёшь… Особенно для женщины это горько. Вот и я: опостылела мне жизнь, каждый божий день плачу. Страшно подумать, до чего бы так дошла, да только снится мне однажды сон. Сижу я в этой самой избе, и не одна, а с компанией. Компания-то чудная: свинья с поросятами — так и тычутся пятачками во все углы, наседка по горнице цыплят водит. Подошла кошка, ластится, и с ней выводок котят. А я гляжу на них и радуюсь, так-то мне хорошо с ними. И вдруг мальчонка ко мне подбегает, откудова только взялся. Хорошенький, глазёнки голубые, а волосы белые, волнистые… Я его на руки подхватила — да и проснулась.

Проснулась, а на душе мир и покой. Такая благодать на меня нашла, будто ангел крылом осенил. Я и говорю мужу: ну, Иван, я нынче известие получила, будет у нас сынок. Через год примерно Серёжа и родился. А подрос малость — мамочки, да он стал точь-в-точь тот мальчонка, что мне приснился. Жаль, нету фотокарточек его о ту пору… А когда твою карточку получила, задумалась: кого это из вас я во сне обнимала — Серёженьку или тебя? Или, может, обоих вместе?

Она и теперь обнимала и гладила Лёньку, позабыв о том, что время уже позднее и им обоим пора спать. Как ниточка из клубка, потянулись у бабушки Тони воспоминания. Одно рождало другое, за другим следовало третье, и тяжёлый клубок прожитой жизни постепенно разматывался в памяти.

— Ещё один сон я позабыть не могу, — бабушка невольно прижала Лёньку к себе. — Это уже Серёженьке пять лет было. Напился он в жаркий день холодного квасу из погреба — уж как мы со свекровью недоглядели — а к вечеру разболелся. Горит весь как печка, и горлышко разнесло так, что задыхается дитя. Мы ему горячего молока, мёда — не помогает ничего… К ночи совсем худо стало. Его бы в больницу свезти, да война уже вовсю шла, а до райцентра двадцать вёрст. И некому везти, и не на чем, и Егор, знахарь наш, тоже давно на фронте. Всего и осталось нам, что Богу молиться.

А Серёженьке хуже и хуже… Уже не узнает никого, потом вовсе в беспамятство впал… К утру, сама не знаю как, заснула я над ним. Так уж сидя и заснула… И вдруг вижу — Серёженька с кроватки встаёт и уходить хочет. Ничего не говорит, но такой тихий и чужой, что у меня и язык отнялся. Машу рукой: иди, мол, сюда, иди! А Серёженька дверь отворил, поглядел на меня — и за порог. Метнулась я за ним, уж как-то поняла, что не догоню сейчас — уйдёт навсегда!

И тут меня свекровь стала толкать: «Тоня, Тоня, вставай, Серёжа помер!» А я за свой сон цепляюсь, лишь бы не проснуться мне совсем! Вот опять вижу дверь, которую сыночек за собой закрыл. Я к ней, а идти невозможно, словно кто за ноги держит, да ещё свекровь, слышу, меня тянет. Я изо всех сил к двери-то рванулась, упёрлась в неё… Господи, говорю, помоги! Толкнула я дверь, она и подалась.

А за дверью не двор наш, а сад — весь в цвету. Я и не видала отродясь такого. Уж столько-то много цветов — и на деревьях, и под ногами… И среди них сидит на лужайке Серёженька мой, сидит-смеётся. Вскрикнула я от радости, подлетела к нему — а как схватила сыночка, так и пропало всё, ничего больше не запомнила.

Прокинулась утром — в доме солнце, а Серёжа в кроватке спит. Свекровь мне и говорит: «Тоня, что с тобой было? Будила, будила я тебя, и трясла, и по щекам била, а ты всё спишь. Серёжа-то чуть не помер давеча: забился весь, потом вытянулся стрункой и не дышит… Я в крик, мечусь по горнице, то тебя трясу, то к нему кинусь. Соседей хотела звать, да вдруг почудилось, что Серёжа вздохнул. Я затаилась и слышу: сопит, сладко так посапывает… А ты всё спишь, как сова, ничего не чуешь. Я и будить больше не стала, спи себе…» Так-то меня свекровь отчитала, а я и не оправдывалась. Молчу и думаю: толкуйте себе что хотите, а Серёженьку это я спасла с Божьей помощью. А что, не рассказывал тебе отец про это?

— Нет, никогда не рассказывал.

— Маленький он ещё был, — не удивилась бабушка Тоня, — не помнит, видать, как болел.

— Он вообще мало про деревню рассказывал, — пожаловался Лёнька, — только про лес иногда говорил.

— Да уж как-то вышло, что не деревенский он у нас, право слово, даром что вырос тут. С самого детства в город тянулся. В школу ходил всё с мечтой, что в институт поступит… Говорит мне, бывало, вот выучусь, стану конструктором, машины буду создавать, самолёты. Тогда тебя в город заберу. А я отвечаю: сынок, да что ж я в этом городе стану делать? Здесь у меня дом, хозяйство, работа — вон двадцать пять коров на ферме мои. А в городе что? Да я там со скуки помру. Смеётся Серёжка: кто же это в городе со скуки помирает? Там столько интересного, что только держись. И начнёт расписывать. А мне и обидно, что нету в нём нашей закваски, не зовёт его земля… Да и отпускать было боязно, и одной не хотелось оставаться. А что сделаешь? Пришло время — и отпустила, и сама осталась. Ну а тятенька твой поехал и выучился на конструктора. Хороший, скажи, он конструктор?

— Хороший, его друзья хвалят всё время.

— Хвалят, говоришь? — пряча улыбку, сказала бабушка. — Ну, хорошо, Лёня, это хорошо, что он нашёл свою дорожку в жизни. А то ведь не трудно и заблудиться. Тоже сколько угодно бывает… В городе ещё проще, чем в деревне.

Эта житейская мысль окончательно вернула бабушку к действительности:

— А ведь поздно уже, заболтались мы с тобой, говорун.

— Бабушка, подожди, — попросил Лёнька, — а почему такие сны бывают?

— А вещие-то? Да кто ж их знает? Спокон веков они людям снятся, а почему?.. Может, ученые и знают, ну а мы тёмный народ, верим — и вся недолга.

— И Акимыч не знает?

— А Акимыч из другого народа, что ли?

— Нет… Просто он много всяких секретов знает.

— Знает, — уважительно сказала бабушка. — Хотя тоже грамоте мало учён. Твой Акимыч сам до всего дошёл, светлая голова у него и руки золотые. Ты же в гостях у них был, видал, какие он чудеса с деревом вытворяет. Я, старая, и то приду, бывает, и гляжу, рот разинув. Фёдор во всём такой, не может ничего плохо делать, у него всё на совесть, всё на век. А ему и того мало, уж он должен так смастерить, чтобы другой такой вещи и не было на свете.

— А за что его бабка Пелагея не любит?

— Не любит? — искренне удивилась бабушка Тоня. — Да она без Фёдора и дня не проживёт, что ты! Ругает его, ворчит, да, но это характер такой, любовь тут ни при чём.

И видя, что Лёнька не может уразуметь её слов, добавила:

— Ты думаешь, любовь — это когда голубками друг с дружкой воркуют? И я так считала, когда в девках бегала. А как полюбила твоего деда, замуж за него пошла, так и узнала, что в любви, как в жизни, всё бывает — и обиды, и слёзы… А Пелагея не плохая, Лёнюшка. Вон Фёдор-то когда на фронт ушёл, Пелагея с его стариками осталась. А они больные, беспомощные, свекровь с печки сама не слезет. Пелагея за день наломается на работе так, что еле домой приползёт, а дома свёкор со свекровью, словно дети малые, их обихаживать надо. Вот она и варит, и стирает, и штопает до глубокой ночи. Свалится спать как убитая, а тут и утро, на работу пора. Легко ли ей было так всю войну? А ведь ходила за стариками как за отцом с матерью, последний кусок им отдавала, ни разу не попрекнула. Вот и думай, какой она человек… Пелагее, Лёня, с детства тяжёлая судьба досталась. Осиротела рано, у чужих почти людей росла. За Федю только вышла, тут война началась. А после вернулся Фёдор живой, новый дом поставил. На дюжину детей, Пелагея смеялась… А вышло так, что ни одного родить не смогла, надорвалась на работе. И как облепили её разные болячки, всё оттуда же, с войны. На всю жизнь наследство. Видишь, как Пелагеина-то жизнь сложилась, а ты думаешь, что она такая-сякая, злая.

— Я не думаю, — смущённо ответил Лёнька, всё же чувствуя вину перед бабкой Пелагеей.

— И Акимыч твой её любит, — уверенно сказала бабушка, — любит и прощает всё.

— Любит?.. — в замешательстве переспросил Лёнька. — А разве…

Он умолк на полуслове, чувствуя, что продолжать не нужно. Бабушка Тоня поднялась с лавки.

— Что-то беседа у нас вышла больно серьёзная, а всё ты меня разговорил. Давай-ка мыться и спать, вон поздно-то как.

«Поздно, — подумал Лёнька, поглядев в окно, к которому вплотную подступила летняя ночь. — Значит, скоро придёт Хлопотун».