Ступени жизни

МЕЖДУГЛАВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ СТОН ДУШИ

Это из записей того времени.

Хотя стыдно, может быть, писать мне эти возвышенные слова, мне, не принявшему непосредственного участия в этом великом походе.

А может быть, и нет. Не знаю. Вины моей я за собой не чувствую. Я не прятался, не уклонялся, не притворялся, я жил и действовал как рядовой гражданин, по законам этого, моего, вставшего на дыбы государства, по его державной воле. Им я был освобожден от войсковой службы по физической непригодности еще в горячем 1919 году, в самый первый советский призыв в Красную Армию, шедшую на смену Красной гвардии, и так, по сути дела, всю жизнь проходил в «белобилетниках».

Правда, после знаменитой обращенной к народу сталинской речи от 3 июля 1941 года я записался в народное ополчение, но пробыл в нем только три дня, а потом, при ближайшем знакомстве с личным составом, наше ополченское командование меня забраковало.

— Нам нужны бойцы, а вы… Простите! У нас вы будете балластом, — сказали мне. — Война предстоит большая, она вам место найдет.

А потом… я не знаю, как это забыть? Да и можно ли? Да и нужно ли? Тот, сорок первый, даже точно — 16 октября, день, начавшийся самой лаконичной за все время войны утренней сводкой: «Положение на Западном фронте ухудшилось». И… растерянность, а у кого-то, может, и озлобленности «Бегут!» А куда бежать? Зачем? Как будто можно убежать от войны, от судьбы, от России, но все равно: «бегут», — чуть ли не с ненавистью бросали вслед людям с чемоданами, спешащими в поезда. Правда, на деле оказывалось, что они вовсе не бегут, а просто едут, по командировкам, мандатам, едут куда-то и по разным, очень важным делам — строить заводы среди чистого поля, налаживать какие-то порванные войной связи, выполнять очень срочные, по-военному срочные поручения. Но… Но чувство растерянности оставалось. Да как ему не быть, если Малоярославец стал фронтовым городом? Как? Когда настежь открыты двери опустевших учреждений и пепел, как черный снег, почему-то носится в воздухе. Как?! Как подавить в себе черный тоже, холодящий ужас от своей беспомощности и безнадежности?

Да, все это давно ушло и, можно сказать, забыто за победными залпами и ликующими вспышками салютов, но это было, и все это прошло через душу. Прошлое не мертво, и душа ничего не забывает.

А как забыть вечер, когда мы с Анатолием Глебовым, чудесным человеком и честным писателем, первым, пожалуй, в своем рассказе «Правдоха» нарисовавшим образ нашего советского правдоискателя, — когда мы шли с ним из клуба писателей, где во дворе мы, все не призванные в армию, проходили военную подготовку, занимались нелепой шагистикой и бросали деревянные «гранаты». А рядом, тут же за углом, на площади Восстания, три мальчика в мешковатых солдатских шинелях устанавливали пушку дулом к зоопарку и дальше через Красную Пресню, на запад. И от этого похолодело сердце. «Неужели, действительно, в Москву ждут?»

А потом я медленно брел по Москве, такой же ушедшей в себя, как и я сам, шел домой, на свою Смоленскую площадь, и думы, как черный снег, кружились и кружились в моей голове.

Неужто ждут?.. Как же так получилось? И почему? Об этом мы только позже, много позже, стали сначала догадываться, а потом разбираться, пока на страницах «Правды» не появился полный текст пьесы Корнейчука «Фронт», пьесы, обошедшей вслед за тем все сцены Советского Союза и обнажившей все, о чем мы не говорили, а думали про себя. А тогда… Ведь, пожалуй, не везде, не со всех еще стен были содраны плакаты совсем недавних дней — «Воевать на чужой земле малой кровью».

Такой же примерно плакат, красочно оформленный, я совсем недавно видел в 56-й школе на Можайском шоссе, где моя Мария Никифоровна была классной руководительницей десятого, выпускного класса, почти целиком ушедшего в ополчение во главе со своим директором Григорием Ефимовичем Косаревым.

Мне невольно вспомнился тогда Тюрин, паромный перевозчик из рассказа Короленко «Река играет», когда он в отчаянную, решающую минуту взял в руки багор и провел свой паром через буруны взыгравшейся реки. Скажут, масштабы не те: великое и малое. Но великое растет из малого, в том числе и из Тюрина, из толстовского капитана Тушина, из Ивана Сусанина, в конце концов из Ильи Муромца, из духа народного. И неужели теперь не найдется?.. Нет, найдется, конечно, найдется какой-то Тюрин и теперь, потому что русский народ не может погибнуть, как не может погибнуть и та великая идея правдоискательства и правдостроительства, то историческое дело, которое он взвалил на свои плечи.

А потом… Само государство указало мне потом место, когда фронт подошел к Наро-Фоминску, и я с семьей в составе целого эшелона писателей был эвакуирован в далекую глубинку, в Казахстан, где и подсмотрел свою «Марью» в ее первородных истоках и зародышах.

…Дождливая, предвесенняя пора. Степь. И в степи, под мелким, моросящим дождиком, пашут одиннадцати-двенадцатилетние ребята, на быках, в легких пиджачишках и промокшей обувке, и не сходят с борозды, пока не выполнят норму. А вечером, при тусклом свете «летучей мыши», идет собрание, премируют этих ребятишек.

— Как победитель в соревновании пахарей премируется поросенком Матвеев Петр… Петька! Петро! Где он, паршивец, запропастился?

А победитель свернулся калачиком здесь же, под столом президиума, и спит без задних ног. Смех и грех!

…А еще позднее, в последний год войны, на крайнем напряжении сил, я, изначальный, с 1919 года, «белобилетник», тоже был призван в армию и стал солдатом запасного полка. Но когда там производился набор в роту самокатчиков и я записался в нее, то и здесь я получил от ворот поворот: «очки соскочат», — сказали мне.

И в результате медицина признала меня годным опять-таки только для нестроевой, тыловой службы, и я год проработал на заводе, изготовлявшем знаменитые «катюши» и мины, и как контролер ОТК пропустил через свои руки не одну сотню, а быть может, и тысячу этих чугунных мстительных чушек.

А ратному делу я, вместо себя, отдал самое дорогое — единственного нашего сына.

Я ощутимо, до боли, помню наш прощальный мужской поцелуй в Семипалатинске, где я поймал Володю — так получилось — в самый последний момент отправки воинского эшелона, у теплушки, в которую он вскочил уже на ходу поезда.

А вот его последнее письмо, писанное для емкости бисерным, еле различимым почерком на миниатюрненьких клочках бумаги.

Вечная ему память!

Я стою у могилы. Хотя могилы, собственно, не видно: она завалена цветами. Больше венки от организаций и — что, пожалуй, еще важнее и трогательнее — множество маленьких букетиков. От людей. От каждого. От каких-то отдельных, самостоятельно бьющихся и живущих своей жизнью сердец. Но, значит, все-таки не отдельных и живущих не только своей узкой и личной жизнью. Значит, есть какие-то связи, глубокие, внутренние связи между тем, Неизвестным, кто лежит здесь в земле, и теми, живыми и разными, которые идут сейчас мимо его могилы, поднимаются по ступеням, снимают шапки, стоят у Кремлевской стены — а у стены опять венки, венки, венки — и медленно обходят могилу, не спуская с нее долгого прощального взгляда.

Значит, есть эти связи. Конечно, не одинаковые, конечно, разные по своему наполнению, жизненному и эмоциональному.

Вот стайка девчат, присмиревших и торжественных. Может быть, они пришли сюда сейчас же, прямо с выставки, расположенной совсем рядом, через дорогу, в залах Манежа. «Разгром фашистов под Москвой»… Может быть, девчата видели там все «то» на картинах, фотографиях и по-своему поняли и прочувствовали это, как можно прочувствовать мертвые фотографии. Но сюда они принесли свои живые сердца.

Вот букетик с простой рукописной надписью: «Моему папе».

А вот: «Дмитрию Соловьеву, пропавшему без вести, от жены, сына и внука, носящего имя твое».

А вот пожилой человек, мужчина морщинистый и лысый, согбенный, слегка загребающий ногами. Он идет и вытирает глаза снятой шапкой. Нет, это уже не от фотографий, это от той неистребимой боли, от той незаживающей раны, которая кровоточит в его, видимо, много пережившем сердце.

Кровоточит оно и у меня, разрываясь от того, что не выплачешь и не выкричишь. Вот по этому Александровскому саду, мимо этих кремлевских стен шел когда-то мой сын Володя, шел с девушкой и обошел с нею весь Кремль, и было для них в этом, видимо, что-то святое, то, что поднимает сердце, и высекает в нем озаряющую искру и раскрывает для самых светлых и благородных чувств. И было это, видимо, настолько огромно и так чисто, что он принес это нам, отцу и матери, и мы были тронуты этим.

Это было перед самой войной. А после войны эта девушка пришла к нам проведать, узнать о судьбе Володи, и мы вместе поплакали с ней.

С тех пор прошло двадцать пять лет, четверть века, а все это живет и не уходит из памяти. Да и уйдет ли? Да и нужно ли, чтобы ушло? Течет река времени, и пройдет еще четверть века, или, может быть, меньше, или, может быть, больше, я не знаю — да и вряд ли кто знает, сколько времени еще потребуется, чтобы снять зловещую тему фашизма. Но даже и тогда нельзя будет забыть о ней, как мы не можем забыть об инквизиции, о нашествии гуннов и татарском иге, как нельзя забыть о самой идее порабощения. Она слишком живуча, она — об этом говорит суровый опыт жизни! — способна отращивать новую голову даже тогда, когда кажется совсем, навеки обезглавленной. Она, как ядовитый цветок, способна вырастать из любого соцветия слов. Это нужно помнить!

Это нужно помнить всегда и обязательно тем, кто нарождается вновь, для которых жизнь — неоглядное и нехоженое поле с немеркнущими звездами кремлевских башен и девичьих глаз, а война — это картинки, увлекательные кинофильмы и скучные поучения стариков.

Мы тоже так думали и тоже пели о последней, всеочищающей войне, о последнем бое, после которого воспрянет род людской. Все оказалось куда сложнее. За мир и счастье еще нужно бороться и бороться. Пусть не умолкнет тревожный колокол Бухенвальдского набата и предупреждающий голос Юлиуса Фучика: «Люди!.. Будьте бдительны!» Пусть не обольщаются, особенно они, молодые люди» новые подросшие Володи, видимой безоблачностью жизни.

Об этом и о многом другом я думал там, у могилы Неизвестного солдата. По обе стороны от нее стояли часовые почетного караула, а ярко начищенные сапоги сверкали парадным блеском. А мимо шли и шли люди, и, вглядываясь в них, вдумываясь в их думы, я старался постигнуть те внутренние связи, которые объединяют их, незнакомых друг другу и обособленных как будто бы друг от друга людей, которые через минуту разойдутся в разные стороны и займутся каждый своим делом.

Да, у каждого из нас свои дела и заботы, и большие и малые, и для каждого, конечно, очень важные. Но есть одно главное дело и одна главная, всех объединяющая забота — забота о своем большом доме, о стране, о Родине и о народе, так много пережившем и так много совершившем. И о том, что нужно еще сделать и завершить, и о том, чтобы осуществить те святые и великие исторические цели, которые он себе поставил. Да и не только себе. Чтобы спокойнее и теплее было жить на земле. И разумнее. И честнее. И справедливее. А главное, чтобы победить страх, смерть, истребление, порабощение — зло, недостойное человеческого звания.