Ветер сулит бурю

Глава 7

Вырваться из дома им с Комином удалось не сразу. Сколько Мико ни сопротивлялся, его усадили возле очага на маленькой скамеечке, которую миссис Коннолли предварительно протерла парусиновым передником, и хотя он только что поел у дяди Джеймса, ему всунули в руки чашку чаю, заставили выпить и съесть кусок обжигающей руки жареной, насквозь пропитанной золотистым маслом лепешки. Ему пришлось выдержать целое сражение, чтобы только не есть смуглого яйца, теплого, прямо из-под курицы, которым его настойчиво угощали.

Это был не дом, а настоящий бедлам, но бедлам очень счастливый. Из детей самым старшим был Комин. Ему недавно минуло восемнадцать лет. Остальные — все погодки — следовали за ним. Отец Комина, Тиг, сидел в углу напротив, двое маленьких висли у него на шее, а самый маленький, крошечный, пухлый детеныш, лежал у него на коленях и сосал соску, в упоении пуская пузыри. Тиг был высокий, худой мужчина с седеющими усами. У него были веселые глаза, и он считался величайшим вралем на всю западную Коннемару. Но надо отдать ему справедливость, врал он исключительно смеха ради, и все это знали.

Он умел рассказывать с совершенно серьезным лицом самые невероятные истории, и только по глазам видно было, что в душе он просто умирает от смеха над доверчивыми слушателями.

— Пусти! — говорил он маленькой белокурой девочке, повисшей у него на шее, так что платье задралось и видно было голое пухлое тельце. Он легонько шлепнул девочку. — Пусти, чертово семя, тебе говорят. Дай мне с Мико поговорить! Ты слышал, Мико, что Комин-то наш сегодня выкинул?

— Нет! — заорал Мико, стараясь перекричать грохот посуды, которую мыла миссис Коннолли у стола, придвинутого к стенке, где на деревянных крюках была развешана сбруя, и шум, который поднял во дворе Комин, загонявший в хлев взбунтовавшуюся свинью («У-у, зараза, да пойдешь ты или нет? Тут с вами из дому не выберешься!»), в то время как двое младших мальчишек катались по полу, сражаясь не на живот, а на смерть из-за какой-то старой глиняной трубки.

— Ну, так вот, — начал Тиг. — Взял он нашего осла, чтобы привезти торф из-за горы. Да перестаньте вы! Слушай, Пиджин, я тебя предупреждаю: вот возьму сейчас нож и выпотрошу тебя. Ну, ты ведь знаешь это топкое место у реки, где торфяная делянка Портного? Приходит он туда, и вдруг не успел он оглянуться, как осел увяз в болоте по самое брюхо. «Ну, пропали мы теперь», — говорит Комин. Как бы не так! Знаешь, что потом случилось-то? Ты, верно, ни одному слову моему не поверишь, а?

— Да уж как-нибудь постараюсь, — сказал Мико.

— Ну так вот: Комин как начал тянуть осла за хвост! Потом бросил, за морду взялся. Да, думаешь, его сдвинешь? Черта с два! Он так увяз, что его до второго пришествия не вытащить. Ну а Комин, конечно, до смерти боится домой идти, мне рассказать, что случилось. Знает, что со мной шутки плохи, что отлуплю я его так, что он света Божьего не взвидит.

— Хотел бы я посмотреть, — буркнул себе под нос Мико.

— Ну вот, — сказал Тиг, с очевидным наслаждением обдумывая дальнейшие подробности. Но ему не суждено было кончить свой рассказ, и Мико так и не узнал, что случилось с Комином и с ослом, потому что сам Комин, загнав наконец свинью, появился в дверях, споткнулся о барахтавшихся на полу мальчишек и упал на них, засмеялся, стукнул их лбами и сказал:

— Пошли, Мико, а то не успеем мы туда прийти, как уже надо будет возвращаться.

И после долгих обещаний непременно зайти до отъезда попрощаться, и передать поклон матери от семьи Коннолли, и не забыть сказать, что все они ею очень интересуются, Мико поднялся, и вот после небольшой суматохи они наконец выбрались на дорогу, и желтый, разбухший диск всходящей луны подмигнул им огромным глазом.

Комин был очень высокий. Уж Мико был рослый, а оказалось, что он ему только чуть повыше плеча. Ходил Комин в кепке, кожа у него была чистая, а зубы очень белые, крупные и ровные. Мико нравился Комин. Что-то было между ними общего. Он мало говорил («Я это старику своему предоставляю, он за двоих наболтает»), но много думал, и мысли его, как и сам он, были неторопливы и обстоятельны. «Опять-таки вроде меня», — подумал Мико. Комин всегда сдвигал кепку на глаза, и это придавало ему залихватский вид — надо сказать, совершенно незаслуженно.

Они вооружились ведром и лопатой. Кроме этого, Комин захватил еще странного вида нож с загнутым концом.

— Это чтобы их выковыривать, — пояснил он. — Вот погоди, увидишь.

Ночь была чудесная.

Сейчас, при лунном свете, дорога уже не выделялась резко, а на торфяники, расстилавшиеся по обе стороны дороги, легла сплошная пелена и смягчила суровость окружавшего пейзажа. Они прошли торфяники и озерко и свернули мимо церкви к морю. Чужому морю. Разницу можно было сразу определить, если вы умели разбираться в запахах. Мико втянул в себя воздух и закрыл глаза. Перед ним было море, набегавшее на бескрайные просторы золотистого песка. Даже если бы он не знал этого раньше, он понял бы это, как только до него донесся запах только что промытого морской водой песка и того, что оставило позади отступившее море. Пахло медузами, выкинутыми на берег, моллюсками, еще не успевшими зарыться в песок, и этими таинственными пескороями. Пахло совсем не так, как пахнут большие, покрытые водорослями скалы, в расщелинах которых постоянно что-то гниет.

— А на что пескорои похожи, Комин? — спросил он.

— Как бы тебе сказать… Да ты сам увидишь, — сказал Комин.

— Ага, теперь я уж их себе точно представляю, — засмеялся Мико.

— Но они как раз такие, что трудно объяснить, — сказал Комин, — их нужно видеть.

— Расскажи-ка, — сказал Мико, — что у тебя случилось с ослом на болоте Портного.

— Ты о чем это? — спросил Комин. Голос у него был низкий и приятный.

— Отец твой только начал мне рассказывать, как осел у тебя провалился в болото. А тут ты пришел, так он и не кончил.

— А, да просто его вечные россказни, — сказал Комин. — Не обращай ты на него внимания. Сраму не оберешься от его выдумок, больше ничего. Теперь он заладил рассказывать о моей непомерной силе. Ходит и спрашивает всех: «А знаете, что Комин сегодня выкинул?» Ему говорят, нет, мол, не знаем. А что? «Ну, так, — говорит, — слушайте. Решили мы привезти стог сена, ну и надо же было, чтобы у телеги колесо отлетело. Тут Комин и говорит: „А, чего там! Я сам управлюсь“, и, — говорит, — хоть вы, наверно, ни одному слову моему не поверите, только слез мой Комин, обвязал стог веревкой, взвалил себе на спину и в два счета притащил домой, мы еще даже за чай сесть не успели. И хоть бы травиночку по дороге обронил!»

Мико рассмеялся.

— По крайней мере, вам с ним не скучно, — сказал он.

— Хотелось бы мне, чтоб он меня в покое оставил, — сказал Комин, — а то я прямо настоящим посмешищем стал по его милости.

— Молодец он, — сказал Мико. — Ты посмотри, как все его любят.

— Да, он ничего, — сказал Комин. — Ну, вот мы и пришли. Она сказала, что будет ждать нас у Мэри Каванаг.

Сердце у Мико глухо застучало. Как раз об этом он мечтал весь вечер. Это была одна из причин, почему ему не хотелось уезжать домой. Несколько дней тому назад они с Комином встретили ее вечером по дороге из церкви. Мико с восхищением наблюдал, как свободно обращается с ней Комин, разговаривает и шутит спокойно, точно с сестрой.

— Значит, покидаешь нас, Мико? — сказала она.

— Да, уезжаю домой.

— Доволен небось? Ведь тебе как раз этого хотелось, уехать в свой любимый Кладдах. Эх ты!

— Видишь ли, если я не уеду сейчас, то, пожалуй, больше уже никогда не вернусь домой.

— Неужели мы так тебе полюбились? — спросила она.

— Еще бы! — вырвалось у Мико от всего сердца, и, уже сказав, он покраснел в темноте и только надеялся, что они ничего не заметили.

— Ой! — сказала она тогда. — Ой, Комин, нельзя же, чтобы он уехал домой, не дождавшись осеннего полнолуния и пескороев. Нужно сводить его за пескороями.

— А это что еще такое? — спросил Мико.

— О Господи! Он не знает, что такое пескорои! А еще рыбак называется. Уж чего-чего, а пескороев у вас в Голуэе наверняка нет. Мы их песчаными угрями зовем, — пояснила она.

— Может, и есть, почем я знаю? — возразил Мико. — Я раз был на озере, когда ловили угрей. Их сваливают прямо в большой деревянный садок и держат там живыми. Я видел раз такой плавучий ящик, в нем их было невесть сколько.

— А они что, большие? — спросила она.

— Большие. Черные и коричневые. Их отправляют англичанам. Мне они не нравятся. Поешь, а потом кажется, что у тебя внутри что-то живое ползает.

— Вот ужас, прости Господи. Да ведь это же простые угри. Пескорои совсем не то. Пескороев ловят только на отмели Ома во время осеннего полнолуния. Это очень даже романтично, правда, Комин?

Мико почувствовал, что стоявший рядом Комин вдруг забеспокоился.

— Романтично! Скажешь тоже. Опять, наверно, книжек начиталась.

Она засмеялась. Смех ее разлился в ночной темноте серебряным колокольчиком, и от этого Мико лишился окончательно дара речи.

— Комин — просто чурбан, — сказала она. — Если он пойдет с какой-нибудь девушкой ловить при луне пескороев, так и то, наверно, не догадается, что с ней делать.

— Ну, нам пора домой, — сказал Комин и пошел прочь, к большому неудовольствию Мико.

Это все потому, что Комин был застенчивый и тихий. Бывает, правда, что в тихом омуте черти водятся, но Комин был действительно застенчивый и действительно тихий. Некоторые тихие бывают себе на уме, но Комин был не из таких.

— Так приведи Мико, — крикнула она ему вдогонку, — приведи его к Мэри в полнолуние! Я буду вас ждать.

Вот как это вышло.

Они прошли ряд домиков, потом постояли немного и посмотрели. А посмотреть было на что. Море только что ушло с отмели. Прилив здесь был какой-то чудной! Он подкрадывался к отмели сразу с обеих сторон острова и встречался в центре ее. Подкрадывался осторожно, а потом с виноватым видом исчезал, как будто хотел сказать:

«Вы уж извините, что побеспокоил. Рассматривайте меня как неизбежное гигиеническое мероприятие, так вам будет спокойнее».

Море никогда по-настоящему не заливало необъятные пространства песка. Даже во время прилива расстояние до острова можно было перейти вброд — вода доходила только до пояса. Луна поднялась уже высоко, и в ее сиянии поблескивал еще мокрый песок, а вдали виднелась узкая полоска острова, словно повисшего в воздухе. Под ногами у них была мягкая трава, словно они шли по толстому ковру, а издалека слышно было, как булькают и журчат отдельные лужи, которые оставило за собой изгнанное море.

— Ой, как здорово! — сказал Мико.

— Ага, — медленно ответил Комин. — Здорово. А тихо-то как, и кругом ни души.

— Ага, — со вздохом отозвался Мико.

— Ну, пошли к Мэри, — сказал Комин.

Он оставил лопату и ведро у ограды крайнего домика, потом они с Мико, перескакивая через поросшие высокой травой кочки, перепрыгивая через лужицы и вспугивая каких-то устроившихся на ночлег птичек, добрались до незаметного поворота в маленький проулок, который, извиваясь, уходил вдаль. Они шли по нему, пока наконец за холмом не показался беленький домик со светящимся окошком. В дверях стояла девушка. Свет падал на нее сзади, и платье ее казалось почти прозрачным. Она сразу же на них накинулась:

— Однако вы не торопитесь! Я чуть было уж не отчаялась и не ушла домой.

— Это она! — прошептал Мико.

— Заняты были, — сказал Комин. — А потом, кто тебя просил ждать? И шла бы домой. Сама затеяла идти за пескороями, не мы.

— Только послушайте, какой грубиян! — весело сказала она. — Чему тебя учили в школе? Если хорошим манерам, ты бы не разговаривал так с приличной женщиной.

— Еще неизвестно, как бы я стал разговаривать с приличной женщиной, доведись мне ее встретить, — отозвался Комин.

— Ого! — сказала она со смехом. — Во всяком случае, входите и поздоровайтесь с Мэри.

Потом она отступила немного в сторону, и они прошли в освещенную кухню.

— Привет хозяйке, хозяину и человечку в колыбельке! — сказал Камин, направляясь к стоявшей возле очага деревянной люльке, в которой спал маленький ребенок.

Люлька была самодельная, сколоченная из досок и поставленная на два загибающихся вверх полоза, так что, если наступить на один конец, люлька начинала раскачиваться, и можно было тихонько петь песенку, если вы хотели укачать ребенка. Комин подошел, нагнулся над малюткой, протянул ручищу и погладил ее по лицу, а молодой человек, сидевший на койке, тихонько напевая, выпрямился и закричал:

— О, чтоб тебя, Комин Коннолли, только я ее укачал!

— Вот это дело! Чтобы взрослый человек додумался качать бедняжку, когда у самого голос, как у неоперившегося птенца. Да она и не думает спать, просто закачал ты ее до бесчувствия. Ну, как поживает моя маленькая Нуала? — поинтересовался Комин, и ребенок поднял пухлую ручку, вцепился в его палец, загугукал и окончательно проснулся.

— Здравствуй, Мико, — сказал отец семейства, рыжеволосый молодой человек с веселыми глазами, чем-то напоминавший Мико Питера. Был он хоть и худой, но, по-видимому, крепкий и ловкий. — Мэри испекла тут к вашему приходу пирог, так что, когда вы вернетесь с пескороями, мы сможем немного подзакусить.

— Вот хорошо-то, — сказал Мико, глядя на Мэйв, которая стояла посреди кухни и смотрела каким-то, как показалось Мико, странным взглядом на громоздкую фигуру Комина, склонившегося над ребенком.

Сегодня она не такая, как всегда. На ней была красная вязаная кофточка и легкая развевающаяся юбка, а на ногах красовались туфельки на высоких каблуках. От этого да еще от того, что она перехватила сзади красной лентой волосы, убрав их от лица, она выглядела совсем по-новому. «Она вся прямо так и сияет, точно на свиданье с королем собралась», — решил Мико. И она была ужасно хорошенькая.

— Надо ж! Казалось бы, каждый человек в своем уме решил бы, что Комину давно уж дети понадоели, у них своих полон дом, — сказала Мэри.

— Да что с такого дурня возьмешь? — сказала Мэйв. — Ты только посмотри на него.

Но Комин не обратил на это ни малейшего внимания и продолжал возиться с ребенком.

— А вы пойдете с нами за пескороями, Падар? — спросил Мико.

— Нет, куда там, — ответил тот, поднимаясь с койки, подошел к окну, взял с подоконника большую коричневую трубку и принялся чистить ее ножом. — Кончились мои золотые деньки. Не далее как год назад сходил я с одной девушкой при луне за пескороями, и посмотри, чем все это кончилось. — Он трубкой указал на ребенка.

— Поговори у меня, трепло ты этакое, — сказала жена и швырнула в него горстью муки, засыпав ему все лицо.

Он неторопливо отряхнулся, и глаза его улыбались, когда он смотрел на нее. Мико сидел поодаль, у кухонного шкафчика, и наблюдал за ними. «Вот счастливая пара», — решил он. Мэри Каванаг была маленькая и стройная, с пушистыми кудрявыми волосами. Подбородок у нее был, пожалуй, длинноват и нос тоже, но только это ее ничуть не портило. Глаза у нее были голубые и почти всегда смеялись, и даже слепой увидел бы, что они без ума друг от друга.

— Если мы вообще собираемся идти, — сказала Мэйв с подчеркнутой вежливостью, — не кажется ли вам, что лучше отправиться сейчас? Да и мистеру Коннолли следовало бы оставить ребенка в покое и дать ему уснуть.

— Да уж, — сказал Падар, — если он так любит возиться с детьми, так пусть своего заводит.

— Дело за матерью, — сказал Комин, — ты забрал себе единственную, которая меня устраивала.

— Скажите, какие комплименты! — засмеялась Мэри.

— Разве может со мной равняться какой-то Коннолли? — сказал Падар. — Будь он сильнее Финна Мак Куда — передо мной он ничто.

— О Господи, неужели отец уже успел и тебе наговорить?

— Да, уж можешь быть спокоен, — сказал со смехом Падар. — Когда мы все умрем, слава твоя, Комин, затмит самих фэнианов. Помни мое слово — о тебе будут ходить легенды, как о знаменитом Комине, который в ярости бросился кусать землю и отгрыз небольшой кусочек — отмель Ома так получилась.

— Ну, пошли за пескороями, — сказал Комин, взяв Мэйв под руку и ведя ее к дверям. — Идем, Мико, и, если к нашему приходу нам не приготовят чаю и чего-нибудь поесть, мы им скажем все, что мы о них думаем.

Они снова вышли в чудесную ночь, а вдогонку несся смех Падара.

Мэйв взяла Мико под руку. Это было приятно. Она была так близко, что он ощущал теплоту ее тела. Ее рука огнем жгла ему руку. Он ступал очень осторожно.

— А Мико-то уезжает от нас, Комин, — сказала она.

— Да, — ответил Комин, — а жаль! Только он привык к нам и работать подучился…

— А ты будешь скучать без нас, Мико? — поинтересовалась она.

— Боюсь, что да.

— И нам без тебя будет скучно, — сказала она и крепче сжала его руку. — А может, ты еще когда-нибудь вернешься к нам?

— Трудно это, — сказал Мико. — Когда я приеду домой, мне придется работать. Надо будет помогать отцу на лодке. Мой дед — рыбак, каких мало, да стареет он. Боюсь, что он уже не тот, что прежде, так что я им еще пригожусь. Прямо не знаю, смогу ли еще когда-нибудь приехать к вам.

— Приедешь, — сказала она уверенно. — Если уж Бог свел хороших людей, то не для того, чтобы они навек расстались. Правда, Комин?

— Звучит разумно, — сказал Комин.

— Ну вот, не будем грустить о том, что Мико уезжает, а давайте ловить пескороев, и гулять, и веселиться, чтобы потом долго помнить эту ночь. Так, что, когда бы нам ни довелось встретиться снова, мы могли бы сказать: а помнишь ту ночь, когда мы ловили при луне пескороев на отмели Ома?.. Смотрите! — повелительно сказала она и остановилась там, где начинался песчаный берег. Свободной рукой она притянула к себе Комина. Они стояли все вместе и смотрели.

С отмели до них доносились голоса и беспечный смех, и можно было различить согнутые фигуры людей, рывшихся в песке, а в стороне, не замечая того, что луна светит прямо на них, прижавшись друг к другу, стояли парень и девушка и на виду у всех обнимались. Они были похожи на силуэт, вырезанный из черной бумаги. Можно было различить кепку на его склоненной голове и ее растрепанную прическу.

Мэйв вздохнула. У Мико отчаянно заколотилось сердце.

— Здорово же они ловят пескороев, — заметил Комин скептически. — Ну пошли! — и прыгнул вниз на мягкий песок. — Тащи ведро и лопату, Мико! Начнем!

— Ладно, — сказал Мико и пошел искать под стеной, где они их оставили.

Мэйв сняла туфли на каблуках, сначала один, потом другой, и поставила их на каменную ограду. В темноте их очертания казались нелепыми.

— Захвачу на обратном пути, — сказала она, спрыгнула на песок и побежала прямо туда, где все было залито ярким светом луны. Ее распущенные волосы струились по спине, а тонкая юбка взлетала выше колен.

— Вот что делает луна с некоторыми, — сказал Комин, неторопливо шедший вместе с Мико позади.

— Вот это девушка! — сказал Мико.

— Нравится тебе? — спросил Комин будто так, между прочим.

— Еще бы, — ответил Мико, стараясь не показать своих чувств.

— И мне тоже, — сказал Комин.

— Вот уж никогда бы не поверил, — сказал Мико немного более резко, чем нужно. «Как он позволяет себе с ней разговаривать! Отвечать ей! Будто он ее отец».

— Всяко бывает, — прозаично ответил Комин.

Мэйв остановилась, упершись руками в колени.

— А ну, поторапливайтесь! — крикнула она. — Тащитесь, прямо как на поминки.

Они догнали ее. Теперь согнувшиеся фигуры были уже совсем близко. Повсюду виднелись нарытые кучи мокрого песка. Одни смеялись, другие были серьезны, особенно мужчины, когда собирались по нескольку человек вместе. Но стоило появиться между ними девушке, как сразу же начинался смех, крики, притворный визг.

— Томмин Тэди, ты рукам воли не давай!

— Не буду, не буду.

— Вот тебе.

— Интересно, чем это пескорои там занимаются под прикрытием скалы?

Томмин Тэди, заработав пощечину, отскакивает назад, хватаясь за щеку. В тишине удар разносится, как пушечный выстрел. Общий смех. Томмин Тэди представляется, что у него сломана челюсть, и, шатаясь, ходит по кругу. Со всех сторон доносятся приветствия:

— А, это ты, Комин? Что это за страшную штуку ты приволок? Ты называешь это лопатой?!

— Нет, а Мэйв-то! Послушай, Мэйв, ты что это таскаешь за собой маленького Мико? Совращением малолетних занялась, что ли?

— Хорош маленький! Пожалуй, побольше моего отца будет!

Все это безобидно и весело. И ночь была чудесная и серебристая. Даже самые грубые голоса звучали здесь мелодично, и казалось, что обманчивый свет луны сглаживает все резкие линии и заливает голубовато-зеленым сиянием громоздкие бурые скалы, покрытые водорослями. Вокруг было очень тихо, не слышно ни топота шагов, ни стука лопат о камень.

Только изредка раздавался какой-то странный, всхлипывающий звук, когда ботинок увязал в мокром песке, да чавканье и плеск, когда его вытаскивали.

— Вот! Лучше не придумаешь, — сказал Комин, выбирая себе место.

Он нагнулся, держа наготове свой загнутый нож.

— Теперь смотри, Мико.

Мико нагнулся рядом с ним. Комин воткнул нож в песок, выждал секунду, отвел нож в сторону и вытащил. На загнутом конце извивалась рыбка, похожая на обрывок серебристой тесьмы.

— Вот, — сказал он, — это и есть песчаный угорь.

Мико взял пескороя пальцами и поднял кверху, так что на него упал свет. Это была очаровательная серебряная рыбка, вершка четыре длиной, узенькая и заостренная, как лезвие перочинного ножа. Самая настоящая рыбка с длинной, суживающейся головкой и жабрами. И глаза на месте, и хвост есть. «В чем же разница между пескороем и обычной рыбой — хоть гром меня разрази, не знаю. Разве только, что он такой узенький и гладкий». Мико и не заметил, что вокруг него все прекратили работу и наблюдают за тем, как он тщательно изучает пескороя. Он посмотрел на Комина.

— Какой же это угорь? — сказал Мико. — Просто какая-то поганая рыбешка.

Тут последовал такой взрыв хохота, что, наверно, и в Ньюфаундленде слышно было. Даже Комин улыбнулся.

— Чего это вы нашли смешного? — слегка обиделся Мико.

— Ничего мы не нашли смешного, — сказала Мэйв. — А за что ты бедного пескороя обзываешь?

— Да, — не успокаивался Мико. — А чего вы их угрями называете, раз они рыбы?

— А угорь что, по-твоему, не рыба? — спросила Мэйв.

Мико хотел было что-то ответить, но, поразмыслив немного, решил лучше промолчать и сам захохотал.

— Ладно, — сказал он, — только все равно странно как-то.

И принялся копать пескороев.

Никто не знает, откуда появляются вдруг пескорои, глубоко зарывшись в песке отмели. Их никогда не найдешь здесь раньше положенного срока. У них есть свои определенные места на отмели, и в полнолуние они неизменно бывают там. Вот и все, что о них известно. Никто не интересовался, бывают ли они там и в другое время. Вернее всего, что нет. Во всяком случае, для своего появления они выбрали удивительно удачное время. На отмели осенью в полнолуние чудо как хорошо. Запустите руку в песок и, когда почувствуете, что между пальцами извивается какая-то непонятная штука, тащите — вы вытащите пригоршню песка, в котором копошатся маленькие рыбки. Когда делаешь это впервые, испытываешь ощущение, будто мурашки по спине бегут: вытаскиваешь руки, а в них, оказывается, полным-полно трепещущих, покрытых песком рыбок. В песке пескорои передвигаются с той же скоростью, что и в воде. Это удивительное явление. А если вытащить их из песка рукой, или лопатой, или изогнутым ножом, они сначала трепещут, а потом замирают и делаются похожи на серебряные монетки, которым искусный мастер придал диковинную форму. Но к чему им песок, если они так же хорошо приспособлены к жизни в море? И уходят ли они когда-нибудь из песка? Или, может быть, они приходят сюда метать икру или еще за чем-нибудь? Не знаю, и никто не знает, и очень мало кого это интересует. Главное — это быть на месте в нужный момент, и выкапывать их, и наполнять банки, ведра, а если хочешь, то нагружать ими и тележки, запряженные осликами. Ну а если устанете копать, рядом всегда найдется девушка, и может статься, что она невзначай заденет вас бедром, а может, прядь ее волос коснется вашей щеки или, когда вы копаете, ваши руки встретятся в песке в горячем пожатии, которого даже грудам холодного песка не охладить; и сердце замрет на миг, а потом глухо застучит, так что придется облизнуть пересохшие губы, а в голове мелькнет мысль: «Слава Богу, ночь что надо!» И начнете перебирать в уме все укромные уголки по пути домой, где можно задержаться на минутку, а потом и вовсе забыть о времени. И право же, ничего нет удивительного в том, что пескорои бывают повинны в стольких браках.

Когда они втроем подошли к берегу, Мико почувствовал вдруг сильную усталость. Ведро они с Комином тащили вдвоем, потому что оно было полное и тяжелое, и Мико подумал, что, наверно, он и в самом деле утомился, если уж ему начало казаться, что между Комином и Мэйв воцарилось какое-то напряженное молчание. Мэйв молчала, а это что-нибудь да значило. Она шла, опустив голову, и волосы падали ей на лицо, совсем как тогда, когда они встретились с ней в первый раз. Одну руку она заложила за спину и ухватила ею локоть другой руки, а сама шлепала босыми ногами по встречным лужам. А Комин брел, подняв лицо к звездам, и грудь его тяжело вздымалась, как будто ему трудно было дышать. «И с чего бы? — недоумевал Мико. — Такой здоровенный парень и вдруг задыхается после такого пустяка?»

«Интересно, — раздумывал дальше Мико, — женятся ли когда-нибудь в пятнадцать лет? Мэйв, должно быть, года на два старше меня, но это ровно ничего не значит. Что, если бы остановить ее да сказать: „Я знаю, ты считаешь меня мальчишкой, но, ей-же Богу, я совсем не такой уж мальчишка. Каждый раз, когда я тебя вижу, сердце у меня несется куда-то, как парусник с попутным ветром, и трепещет, как ласточка в бурю… и колени у меня слабеют, а когда я ложусь спать и вдруг представляю, как ты улыбаешься мне, вижу ямочку на твоем подбородке, меня просто в дрожь бросает…“ Если сказать ей все как есть, может, она и поймет, что это значит, и, если она ко мне так же относится, может, она и согласится подождать, пока я подрасту, ну, скажем, года два, или, в крайности, пока я не стану таким, как Комин. Эх, если бы только согласилась! Тогда, клянусь Богом, в один прекрасный день я подойду к клегганской пристани на отцовском баркасе, и заберу тебя, и увезу домой, и повезу тебя, как королеву, мимо Ома и Клифдена, и Костелло, и Розмака, и Спиддала, и Фурбо, и Барны, пока мы наконец не приедем в наш залив и я не высажу тебя на пристани в Кладдахе, а там уж все будут стоять, ожидая нас, мы повенчаемся в церкви, и станешь ты королевой Кладдаха, и будем мы счастливы до скончания века».

Он вздохнул.

Они удивленно посмотрели на него.

— Ты чего это, Мико? — спросил Комин.

— Как чего? — спросил Мико.

— Вздыхаешь, — сказала Мэйв. — Ты вздыхаешь прямо как лосось, которого тюлень поймал.

— Ох, я рад, что еду домой, что и говорить, но только я так привык здесь, что больше уж и не знаю, где мой дом.

— Понятно, — отозвался Комин глубокомысленно.

И тут все рассмеялись, и тогда Комин хлопнул Мико по спине, а Мэйв взяла его под руку, и все они вместе пошли к домику Мэри и Падара.

Из пескороев готовят замечательное блюдо. Какими бы маленькими они ни были, их надо почистить, как настоящую рыбу, и отрезать головки, а когда начистите штук сто, бросьте их в котелок с кипящей водой. В воде они сразу же перевернутся брюшком вверх, и оказывается, тут уж их и вынимать пора. Потом их надо выложить на горячую тарелку, размять немного и положить сверху сливочного масла. Когда они хорошенько пропитаются маслом, съешьте тарелочку-другую с жареными лепешками и запейте горячим чаем. Будьте уверены, что такого великолепного блюда вам не скоро удастся отведать.

Они ели пескороев и хохотали. Комин опять разбудил ребенка, и Падар изругал его. Ярко светила керосиновая лампа. Много было смеха и разговоров, прежде чем они втроем пошли домой.

И вот тут Мэйв и разбила сердце Мико.

— Давай, Комин, — сказала она, — давай покажем ему.

— Ладно, — сказал Комин.

— Идем, Мико, — сказала Мэйв, взяла его за руку, и они перепрыгнули через низенькую каменную ограду.

Она побежала, и он побежал вслед за ней, а Комин, медлительный, как всегда, замыкал шествие. Она перескочила еще через одну ограду и свернула к морю через поросшие отавой луга, спугнув по дороге возмущенное семейство жаворонков и несколько бекасов. Они перелезли еще через один забор и подошли к маленькому полю, с одной стороны примыкавшему к невысокой горке, загораживавшей ту часть моря, где оно прорывалось между сушей и островом Ома. Поле было ровное и какое-то удивительно уютное. Она остановилась возле горки, заросшей боярышником, по-стариковски согнутым и устало уворачивающимся от натиска никогда не стихающих здесь ветров. Это местечко было защищено от ветра, и отсюда начинался пологий спуск к морю, которое было совсем недалеко; только пройти три участка, и начинался песчаный пляж. А внизу виднелась залитая огнями гавань и все пространство южнее острова Ома, вплоть до самого Атлантического океана.

— Ну как, хорошо здесь? — спросила она.

— Еще бы, — сказал удивленно Мико.

— Ну, так вот, мы с Комином построим тут наш дом, — сказала Мэйв.

Комин наконец догнал их. Она подошла к нему и встала рядом, взяла его под руку и, прижав его огромную руку к своей груди, посмотрела на него снизу вверх.

— Когда мы поженимся, — сказала она и вздохнула.

Смысл ее слов не сразу дошел до сознания Мико, а когда он понял наконец, в чем дело, то порадовался, что вовсю светит луна, при которой обычно не видно, если человек покраснел. Он чувствовал, что лицо его пылает. «Впрочем, — подумал он, — не все ли равно при моем-то багровом пятне? Ну вот, опять все сначала, опять мое лицо о себе напоминает. Какой же я был дурак, — думал он, — что раньше ничего не заметил. Все эти их перебранки, и как она смотрела на него, когда он возился с ребенком Падара, и этот разговор, что Комин не знает, что делать с девушкой при луне. Да мало ли что еще. А тот раз, еще раньше, когда они с Комином встретили ее. Как он грубил ей, и все для того, чтобы скрыть свои чувства, а это его как раз и выдавало».

— Вы с Комином… — сказал Мико, и голос у него сорвался, — что ж, это очень хорошо, я очень рад.

— Ага, — сказал Комин, — только это будет не скоро. Мне придется подождать, пока у нас еще кто-нибудь не подрастет, чтобы помогать по хозяйству. Да и дом не скоро строится. Я смогу им заниматься только в свободное время. Может, мы начнем с этой зимы или, уж во всяком случае, с будущей. Ведь надо построить дом, крышу навести, обстановку сделать. Нам надо еще работать и работать, потому что, Мико, не так-то просто жениться в Коннемаре.

— Да, но зато потом вам хорошо будет, — сказал Мико.

— Мы пока молчим, — сказала Мэйв. — Никто еще об этом не знает. А то скажут, пожалуй, что мы слишком молоды. Знаешь, здесь ведь никто раньше тридцати-сорока не женится. А мы не согласны, и мы не хотим уходить из Коннемары, как некоторые, только потому, что мы молоды и бедны. Мы построим свой домик и поженимся, и у Комина будет своя лодка. Лодку ему тоже придется самому строить, и мы получим от его отца и от моего отца по клочку земли и сможем сажать картошку. Да, Комин еще станет рыбу ловить, так что голодать мы не будем.

— Ага, — сказал Комин и взял ее за руку.

— Мы сказали тебе, Мико, чтобы ты, когда будешь думать о нас, всегда бы мог представлять себе это место и наш домик. Он будет камень по камню расти. А когда мы поженимся, мы пришлем тебе весточку, так что, если ты к тому времени нас не забудешь, ты сможешь закрыть глаза и представить себе, как Комин и Мэйв смотрят на море, стоя у себя на поле, и как они счастливы.

— Я всегда буду думать о вас, — сказал Мико очень тихо.

— Правда, хорошо? — спросила она, трогая его за рукав.

Мико стоял, отвернувшись к морю.

Он расстался с ними там, где ей надо было сворачивать к себе, за церковью направо. Мико стоял и смотрел им вслед. Они долго шли до поворота дороги. Очень долго. Они шли, тесно прижавшись друг к другу. «Комин такой славный, — уговаривал себя Мико. — Уж если кто-то должен на ней жениться, пусть это будет лучше Комин. Комин очень хороший парень, он ее никогда не обидит. Ведь мне же, в конце концов, только пятнадцать», — говорил он себе, сворачивая домой и глубже засовывая руки в карманы. Он еще долго убеждал себя, но вся прелесть ночи тем не менее для него исчезла.

Прочь из Коннемары!

Дядя Джеймс дожидался его. Он сидел у очага на табуретке, на его красном носу красовались стальные очки, казавшиеся совершенно неуместными. Он читал «Коннот трибюн», придерживая пальцем раздел под заголовком «Новости Коннемары».

— А, вернулся, Мико? — сказал он.

— Да, дядя Джеймс, — ответил Мико, садясь на табуретку напротив него.

— Если хочешь чаю, то чайник кипит.

— Спасибо, я пил, — ответил Мико, — у Падара. И еще мы пескороев ели. Они очень вкусные.

— Сколько из-за этих самых пескороев несчастных дураков попадается на крючок, — сказал дядя Джеймс. — Я даже не знаю, есть ли на свете другой такой источник бедствий… Надеюсь, тебя не закрутила там какая-нибудь девка, Мико?

— Нет, — сказал Мико устало. — Нет, дядя Джеймс. Охота была девушкам возиться с такими, как я.

— Гм… — сказал дядя Джеймс. — Нам всем будет очень жалко, когда ты уедешь. И мне будет тебя недоставать.

Тогда Мико поднял голову и посмотрел на него. Добрый человек дядя Джеймс и шутник большой! И в море на байдарке с ним ходить было одно удовольствие. Чувствовалось, что он уверен в себе. И знает он много, почти столько же, сколько дед. Да, много еще что можно будет вспомнить потом о дяде Джеймсе.

— Мне у вас хорошо было, дядя Джеймс, — сказал он. — Я вас боялся до смерти, когда сюда ехал. Мне очень жаль от вас уезжать.

Он совсем непроизвольно подчеркнул слово «вас».

— Кто-нибудь тебе что-нибудь наговорил там на отмели, Мико? — спросил дядя Джеймс.

— Вовсе нет, — смутился Мико. — Просто… Да, просто я устал, вот и все.

— А… — сказал дядя Джеймс. — Ну пошли спать, Мико, поспишь — забудешь про это дело. Во сне почти все забывается, даже осенние пескорои. Иди-ка ты спать, мальчик.

— Хорошо, — сказал Мико и пошел.

Легко переспать любое обстоятельство, если можешь уснуть, но Мико не спал, почти не спал. Он без конца ворочался в постели, и дядя Джеймс слышал, как он ворочается, и беспокоился за него. Но, будучи философом, он думал, что понимает, в чем дело.

— Вот окаянные, — бормотал он в подушку, — даже ребенка не могут в покое оставить.

А луна тем временем ушла далеко, сделалась маленькой, а потом вдруг выросла и пропала, и Мико от всей души захотелось быть сейчас дома. А Мэйв сонно поеживалась в объятиях Комина, и уютно им было в зарослях вереска на горе, над самым озером, где они сидели, встречая рассвет.