Все случилось летом

УПРЯМЫЙ

Все произошло молниеносно, он даже не успел опомниться. Сначала дверь не открывалась, казалось, изнутри ее держат, а когда Стабулнек рванул изо всех сил, она распахнулась, и сильная рука сграбастала парня. Его голубая рубаха затрещала по швам. Чье-то лицо придвинулось вплотную, пыхнув горячим дыханием. Лицо было похоже на придорожное жнивье — опаленное солнцем, с порыжелой стерней бороды, а под нею землистая корка пыли, хотя человек, как видно, недавно лицо сполоснул, и оно еще не просохло. До белесых выгоревших бровей, по самые уши, была нахлобучена пилотка с красной звездой.

— Кто такой?

Стабулнек попробовал улыбнуться, но чужая рука сжимала все крепче, пытаясь оторвать его от земли.

— Говори, гаденыш, откуда у тебя винтовка? И что тебе здесь надо?

— Сидоров, отпусти его! — послышался в стороне чей-то голос.

Тот, кого назвали Сидоровым, отступил, и только тут, переведя дыхание, Стабулнек обнаружил, что его окружают еще человек десять. Но прежде всего он обратил внимание на отдавшего приказание. У бровки тротуара стоял молоденький военный с монгольскими чертами лица. Одной рукой он придерживал автоматическое ружье. Гимнастерка в нескольких местах была порвана, грудь нараспашку, в петлицах лейтенантские кубики. Темный блестящий слой пота покрывал воротник, зато подворотничок был свежий, белый, будто только что пришитый.

— Ты кто такой? — повторил вопрос лейтенант.

Подошел еще кто-то. Полосатая тельняшка плотно облегала атлетическую фигуру. Голова обмотана грязными бинтами, сквозь них проступала спекшаяся кровь, а поверх повязок, словно из тюрбана, торчали светлые вихры. Моряк встал таким образом, чтобы пленник, чего доброго, не вздумал бежать.

— Видно, придется его обработать, разговорчивей станет. Наверное, из этих сволочей диверсантов. Пятая колонна… — протянул моряк.

— А может, он не понимает по-русски? — усомнился лейтенант, который был, очевидно, за старшего. И тут же крикнул: — Эй, латыш, иди-ка сюда!

На камне тротуара, вытянув ноги на булыжник мостовой, сидел человек лет тридцати в сером помятом костюме, на голове была военная пилотка, на коленях лежала винтовка. Он грыз черствую горбушку, но, когда его окликнули, проворно вскочил и, отправив в рот оставшиеся крошки, подошел к ним.

— Слушай, латыш, это, наверное, кто-то из ваших, — обратился к нему лейтенант. — Спроси, кто такой, откуда у него винтовка.

Поняв, что от него хотят, пленник оживился, с облегчением вздохнул, облизал пересохшие губы. Достав из кармана паспорт, протянул его лейтенанту. Тот посмотрел фотографию, потом глянул на Стабулнека. Полистал, поднял паспорт на свет и вернул безо всякого почтения.

— Больше у него ничего нет?

— Других документов нет? — повторил переводчик.

Из второго кармана Стабулнек достал комсомольский билет. Лейтенант был как будто удовлетворен. Он сказал Сидорову:

— Возьми у товарища винтовку, а сам пусть идет своей дорогой.

— Отдай винтовку, — сказал Сидоров, протягивая руку.

Стабулнек отскочил к стене дома, обеими руками прижав винтовку к груди.

— Не дам! — закричал он. — Не имеете права! Не от вас получал! Я расписку давал. И номер записан. Я за нее отвечаю! Я охраняю пост, понимаете?

Переводчик едва успевал переводить.

— Перед кем ты отвечаешь? — устало спросил лейтенант.

— Как перед кем? Перед теми, кто вручал оружие!

К нему подскочил матрос и молча вырвал из рук винтовку.

— Балда безголовая! Что, не знаешь, наши еще вчера город оставили? Здесь армии больше нет! Немцы в городе, они повсюду! На что надеешься? Мы-то солдаты, а ты? Первый же немец к стенке поставит. Капут! Понял? Как козявку! — И, сделав пальцами выразительный жест, он добавил: — А винтовка попадет к врагам. Теперь тебе ясно?

Когда ему перевели, юноша упрямо тряхнул головой.

— А как же он? — спросил Стабулнек, указывая на переводчика в гражданской одежде. — Почему ему можно, а мне нельзя?

— Он взрослый, знает, что делает, а у тебя молоко на губах не обсохло. Ну, проваливай, пока цел!

Сидоров даже ногой притопнул, давая понять, что будет плохо, если тот ослушается. И упрямцу ничего другого не оставалось, как уйти. Его смуглое, нежное, почти девичье лицо раскраснелось от обиды, и, отойдя на несколько шагов, он обернулся и сказал:

— Все равно я вернусь! И опять достану винтовку, так и знайте. Нечего меня уговаривать, знаю, что делаю.

Стабулнек двинулся дальше, с каждым шагом все больше поражаясь необычному виду города. Солнце клонилось к горизонту, близился час, когда после полуденного зноя улицы заполняются народом, а теперь не было ни души. На мостовой лежала раздавленная подушка, кружился белый пух. Можно было подумать, что здесь задавили птицу. Чуть дальше валялся велосипед, неизвестно почему и кем брошенный.

По временам то справа, то впереди, то слева раздавался странный перестук, будто с небольшими перерывами строчила гигантская швейная машина, а в промежутках великан молотобоец дубасил по наковальне, огромной, как дом. Город укрывала дымная пелена, запах гари пощипывал ноздри, от него першило в горле, а солнце сквозь грязный полог проглядывало мутное, бледное. Но к этому Стабулнек успел привыкнуть в предыдущие дни. Необычной была пустота улиц. Страшное, гнетущее затишье, когда кажется, вот-вот случится что-то непоправимое.

Охваченный недобрым предчувствием, Стабулнек невольно замедлил шаги. И все-таки идти надо, другого выхода нет. Надо достать винтовку. Винтовки должны быть в порту, в рабочем общежитии, в его общежитии, в подвале, где раньше стирали белье. Четыре дня назад, когда он получал свою, там оставались лишние. Наверное, и сейчас стоят. У плиты с большим вмурованным котлом…

Из калитки выскочила старуха с мешком за спиной. Стабулнек чуть не сбил ее с ног. От неожиданности старуха выронила мешок, и над ним взметнулось облачко мучной пыли. Старая испуганно выбросила вперед руку, и он разглядел, что кожа руки шершавая, желтая, а пальцы узловатые, высохшие, и еще он разглядел, как по морщинистым щекам текли слезы, и старуха никак не могла их унять.

— Господи, господи, что с нами будет? — запричитала старуха. — Неужто немец город займет? Господи! Мои-то молодые оба воевать ушли, троих детишек на меня оставили, чем их, крох, теперь накормишь? Мал мала меньше.

Она утерла слезы и, решительно кинув мешок на спину, потащилась дальше, перегнувшись пополам, как не раскрытый до конца перочинный ножик. За серой мешковиной ее едва было видно.

Общежитие, казалось, вымерло. За оголенными окнами не раздавалось ни звука. Но когда Стабулнек приоткрыл дверь в подвал, оттуда пулей выскочила кошка. В сводчатом низком помещении скамейки были повалены, пол усыпан осколками стекла, в углу, на куче какого-то хлама, валялась окровавленная шинель.

Какая драма здесь разыгралась?

Но три винтовки еще стояли у плиты. Он взял одну.

Обратный путь показался коротким. Стабулнека словно окрыляла висевшая на плече винтовка, и он заранее ухмылялся, представив себе, как удивятся красноармейцы.

Он был почти у цели, когда началась перестрелка. Но кто стрелял, откуда? Пули щелкали по каменным стенам, по булыжнику мостовой, отлетали рикошетом в разные стороны — со свистом, со стоном и всхлипами, а под конец, обессиленные, жужжали, совсем как увесистые шмели. Стабулнек спрятался в подворотню — переждать, оглядеться. С той стороны улицы его кто-то окликнул:

— Эй ты, ненормальный, чего таскаешься с этим поленом на плече! Живо пристукнут!

В парадном напротив стоял парень, обвешанный гранатами. Одну он держал наготове. Стабулнек где-то видел его раньше — может, на митинге или где-то еще.

— Айда со мной! — крикнул тот через улицу. — Я пробираюсь к парку Райниса, там сейчас наши.

— Не могу, — прокричал в ответ Стабулнек. — Мне велено стоять на посту. Бегал за винтовкой. Я должен вернуться… А город в окружении, знаешь? Мне красноармейцы сказали.

— Брехня! Это фашисты слух распустили, мы их сами окружили, и они хотят прорваться хоть куда-нибудь, только бы вырваться из кольца. Ну что, пошли?

— Не могу.

— Ну и шут с тобой. Ладно, увидимся после победы.

И он побежал, прячась в подворотнях, парадных и нишах.

Подходя к своему дому, Стабулнек услышал окрик, чтобы не стреляли.

Это, наверно, его держали на мушке. Теперь тут царило совсем другое настроение, не то что раньше. Красноармейцы куда-то исчезли, во всяком случае, их не было видно, хотя слух улавливал тихий говор, отдельные восклицания, звон металла, чувствовалось, что у этой улицы, этих дворов, крыш и подвалов, калиток и парадных есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и оружие, чтобы защищаться.

Стабулнек подошел к своей двери и остановился, не говоря ни слова. В приоткрывшуюся щель он различил Сидорова и моряка в тельняшке, затем из глубины подошел переводчик-латыш с лейтенантом. Стабулнек упорно молчал, ожидая, что будет дальше. Стоявшие за дверью тоже хранили молчание, только смотрели на него, на винтовку, смотрели так, будто видели его впервые. Наконец моряк заговорил хрипловатым голосом, а латыш переводил:

— Что ж ты… Что ж ты, товарищ, так неосторожен? Сам знаешь, что в городе творится. Еще б немного, и на тот свет отправился. Чуть огонь по тебе не открыли.

— Это мой город, чего мне бояться! Видите, я достал винтовку.

Сказав это, он покраснел. В душе он ликовал оттого, что теперь может разговаривать с ними как равный с равными.

— И что ты намерен делать? — спросил лейтенант.

— Пойду на свой пост.

— Где он находится?

— Здесь, на третьем этаже.

Его пропустили внутрь.

— Покажи где, — сказал лейтенант.

Юноша обернулся, кивком указал на лестницу, приглашая следовать за ним.

— Сидоров, останешься здесь, — приказал лейтенант.

Они поднялись на третий этаж, прошли по узкому коридору, потом Стабулнек толкнул какую-то дверь. Девушка, сидевшая на табуретке у единственного окна, бросилась было навстречу, но, увидев незнакомых людей с винтовками, отступила, прижалась к стене, широко раскрытыми глазами глядя то на одного, то на другого. Комната, если не считать двух табуреток и длинного дощатого ящика, была совершенно пуста. На ящике лежал продолговатый предмет, затянутый в серый чехол. Нетрудно было догадаться, что в нем хранится знамя. В углу на полу были расстелены одеяла, на подоконнике стояли три гранаты, а рядом на листе бумаги початая буханка черного хлеба, комочек масла и кружка с водой.

Лейтенант вопросительно посмотрел на Стабулнека. Тот объяснил:

— Мне велели охранять заводское знамя и документы. Пока не пришлют замену.

— Ясно! — произнес лейтенант с тяжким вздохом. — Все ясно. А девушка что тут делает? Латыш перевел. Стабулнек немного замялся, потом твердо сказал:

— Она тоже на посту.

— И давно вы тут охраняете?

— Четвертый день. Нет, пятый…

В наступившей тишине грохот жуткой наковальни казался нестерпимым. Поблизости разорвался снаряд, и в углу с потолка посыпалась штукатурка. Девушка сгребла известку ногой. Страхи ее как будто рассеялись. Моряк, взглянув на девушку и осыпавшийся потолок, сказал:

— Да, место не очень-то надежное. Одно прямое попадание, и от этого скворечника ничего не останется. Вам бы в подвал перебраться. Есть тут у них подвал?

— Не знаю, — ответил Стабулнек. — Наверное, есть. В каком доме нет подвала.

— Полундра, сходи разведай, — приказал лейтенант.

Когда моряк вышел, латыш достал из кармана складной нож и, подойдя к подоконнику, отрезал от буханки ломоть, намазал его маслом.

— Война войной, а брюхо своего просит, — проговорил он с деревенским спокойствием, откусывая большой кусок. — Знаешь, чего бы я с удовольствием поел? Копченой камбалки. Такой, знаешь, тепленькой, с дымком, прямо из коптильни. Да… А не лучше ли все-таки девушку домой отправить? Тут будет горячо. Очень горячо. И долго ждать не придется.

— Я одна никуда не пойду!

— Так идите вдвоем.

— Не могу, — сказал Стабулнек. — Сам видишь.

Лейтенант отошел в сторону и принялся изучать рисунок на обоях. Он, видимо, не хотел мешать разговору, все равно для него непонятному. Внезапно латыш отложил начатый ломоть на подоконник и схватился за голову. Лицо его побледнело, черты заострились. Стабулнек невольно вздрогнул: такими он видел обреченных на смерть, когда ему однажды случилось навестить друга в больнице.

— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?

Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?

Девушка дружелюбно кивнула. Вернулся моряк.

— Подвал не ахти какой крепкий, но все-таки там безопасней, — сообщил он.

— Тогда давайте вниз. Быстро! — скомандовал лейтенант. Все пришли в движение, похватали прислоненные к стене винтовки, взяли знамя, ящик с документами. Латыш скатал одеяло.

— Пригодится, — проговорил он наставительно. — В подвале, наверное, сырость. Кто знает, сколько придется там проторчать.

Подвал во всю длину разделен узким коридором, пол усыпан опилками, щепками, стены из неструганых досок, со множеством дверей, за которыми жильцы, должно быть, хранили дрова. В конце коридора чуть брезжило окно. Пахло смолистым деревом, трухой, плесенью.

Сложив все на полу у окна, военные поспешили уйти, только лейтенант обернулся и печально повторил на прощание единственную фразу, которую знал:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю!

И развел руками, будто говоря, что сделал все, что в его силах, и пусть не обижаются, если что не так.

Шум сражения долетал сюда подобно отголоскам дальнего грома — с мягким ворчанием, приглушенными раскатами. Отчетливей звучали отдельные выстрелы, как будто стреляли прямо под окном. Временами гулко содрогалась земля, казалось, все тот же великан молотобоец катал теперь по мостовой тяжелую фуру, доверху груженную камнями.

Они уселись на ящик с документами, сверху накрыв его одеялами, и девушка прижалась к Стабулнеку.

— Я боюсь, — шептала она. — Наверху все-таки лучше. Хоть в окно посмотришь. А здесь — как в могиле. У меня такое ощущение, что все три этажа оседают прямо на нас.

— Ласма, не бойся, — так же шепотом успокаивал он ее. — Что ни говори, здесь надежней. Хорошо, что нас привели сюда. Не думай об этом, лучше почитай мне стихи. Ну, пожалуйста, почитай…

Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, потом, коснувшись ладонью горячей щеки, несмело начала:

Ее голос дрогнул, она замолчала. Немного погодя спросила:

— Где ты так долго пропадал? Я уж думала, что-то случилось.

— Пришлось задержаться. Не стоит об этом говорить. Я же с тобой. Разве мог я оставить тебя одну. Но ты не докончила…

Девушка продолжала:

Она шумно вздохнула:

— В голове такой сумбур! Ничего не помню. Давай просто посидим.

Сумрак все больше сгущался, и это был странный сумрак, он двигался, словно живой, зловеще посвечивал. Помимо грохота теперь возникали еще и другие непонятные шумы, и, казалось, они запускали свои страшные щупальца сюда, в подвал. Словно сговорившись, парень и девушка вскочили с места, приникли к окну. За ним полыхало трескучее пламя, а понизу плотными клубами подкатывался дым. Стабулнек схватил винтовку и стал торопливо рассовывать по карманам обоймы с патронами.

— Ты куда? — вскрикнула Ласма.

— Я должен… Туда… Понимаешь, должен! У меня винтовка. Здесь какой от нее прок. А на улице она пригодится. Не бойся, я тебя не оставлю.

— Но мне же не с кем будет поговорить! В этой темени так хочется поговорить…

— Ласма, пойми, я не могу, я должен…

Он выбежал из подвала. Парадное, лестница были в дыму, в доме начинался пожар. Стабулнек толкнул дверь и, споткнувшись обо что-то, выскочил на улицу, из конца в конец объятую пламенем. Оно хрипело, бросая кверху снопы искр. Небо застилала кроваво-красная мгла. Что-то страшно взвыло и — жвахт! Жвахт! Стабулнека подбросило, словно щепку, и тут же швырнуло на мостовую. Придя в себя, он почувствовал боль в ушах. Треск пожаров, стрельба, взрывы — теперь все приходило словно издалека. Винтовка была при нем, но пальцы сжимали ее так судорожно, что их пришлось распрямлять с помощью другой руки. Он выстрелил, затем еще и еще, посылая пули наугад, не целясь, в красноватую мглу, откуда надвигалась смерть, и с каждой отдачей приклада сознание все больше прояснялось, мысли приходили в порядок.

Перебегая улицу, кто-то перепрыгнул через него. Склонившись посреди мостовой, этот человек в лихорадочной спешке устанавливал пулемет. Подбежал второй, плюхнулся рядом, и опять застрочила швейная машина: та-та-та…

И вот они показались в красном сумраке, в дыму. Они скользили, как призраки, с двух сторон улицы — появляясь, исчезая, но с каждой минутой все ближе. И снова послышался вой… Жвахт! Жвахт! В лицо полыхнуло пламенем. Пулемет умолк. Черная фигура пыталась отползти, но застыла красноватым сгустком на булыжниках, а над ней зыбко плясали отсветы пожаров.

Дым ел глаза, закладывал горло, в этом жутком кипящем мраке окружающие предметы были едва различимы. Стабулнек бросился к фонарному столбу, чтобы лучше видеть и целиться. Но те приближались, подтягивались, подползали… Все ближе и ближе… Что-то случилось с винтовкой, где-то заело, она не стреляла. Жвахт! В глазах зарябило, весь он стал таким легковесным, и, крутанувшись волчком, Стабулнек выронил винтовку и осел на тротуар. Но только на мгновение. Инстинкт подсказывал: бежать, спасаться, сейчас, сию минуту, не то будет поздно. Вытянув вперед руки, он бросился в горящую дверь, в этот адский костер, еще недавно называвшийся домом. Там, за морем огня, должна быть вторая дверь, ведущая во двор, и Стабулнек с дымящейся одеждой, с опаленным лицом и волосами добрался до этой двери. Потом перелез через забор, пробежал через сад, перемахнул через второй забор и очутился на соседней улице, но, пройдя немного, рухнул посреди какого-то сквера.

Припав к земле, широко раскинув руки, вцепившись ими в прохладную траву, он дрожал всем телом и плакал, как никогда еще в жизни не плакал. Утирая слезы, он дотронулся до лица, и пальцы нащупали рану. И рубашка оказалась в крови, от нее слиплись волосы, руки тоже были липкие. Стабулнек поднялся, снял рубаху и, приложив ее к ране, пошатываясь, поплелся по улице, не соображая, куда и зачем идет.

— Руки вверх!

Будто из-под земли выросли двое немцев. Непокрытые головы, в руках автоматы, рукава синевато-серых кителей закатаны. Третий — он его почувствовал — сзади ткнул в спину твердый холодный предмет. «Сейчас выстрелит, — подумал Стабулнек. — Вот и конец. Как просто!» И на душе стало спокойно и хорошо, будто он стоял у моря и любовался заходящим солнцем, которое перебросило через серый простор лучезарный мост, приглашая его к себе. Вот сейчас он ступит на этот мост, высоко подняв на ладони свое сердце — светоч верности, отваги, и — конец всем страданиям…

Но снова проснулась жажда жизни. Видение растаяло, и Стабулнек заговорил на хорошем немецком языке, которому его обучили в школе:

— Зачем же так строго? Я из того горящего дома. На меня обвалилось бревно, едва жив остался. Вы открыли такую пальбу! Что же мне теперь делать?

Немцы переглянулись и заржали. Ствол автомата уже не давил больше в спину. Один из солдат сказал:

— Шустрый парень! Ты что, немец?

— Нет.

— Ничего, — снисходительно заметил второй, похлопав Стабулнека по плечу. — Такому и с нами будет неплохо. Вон там, за углом, перевязочный пункт для гражданских. Топай туда.

Метрах в пятидесяти через улицу метнулась серая тень. Три автомата залаяли разом. Беглец качнулся и повалился ничком, а немцы, громыхая сапожищами, кинулись дальше.

Осторожно пробираясь в дымных сумерках, Стабулнек добрался до перевязочного пункта, расположившегося в домоуправлении большого дома. При свете карбидной лампы он, как в тумане, разглядел женщину в белом и еще каких-то людей, неизвестно откуда приходивших, неведомо куда уходивших. Его усадили на стул у застеленного простыней стола, заставленного металлическими коробками с инструментами, склянками, бинтами и марлей. На лице женщины, смотревшей его рану, отразился ужас. Подошел врач. Стабулнек узнал его. Их школьный врач, старик Кравец. Еврей. Он прочистил рану, сделал укол, боль прошла. Потом раздался злобный и словно простуженный голос:

— А это что за птица?

Врач поднял и тут же опустил глаза.

— Какой-то паренек. Говорит, дом обвалился, деревяшкой по голове угораздило. Чудом жив остался.

— Записывайте всех, кому оказываете помощь! Как звать, где живет… Понятно?

— Как товарищу будет угодно.

— Мерзкая твоя рожа! — Простуженный голос задыхался от злости. — Я покажу тебе такого товарища, зубов не перечтешь.

Врач еще ниже опустил голову.

— Не знаю, о чем вы говорите. Я не привык к таким речам.

— Самое время привыкнуть!

Незнакомец отошел. Кравец, закончив перевязку, проводил Стабулнека до дверей.

— До рассвета ты должен исчезнуть, — проговорил он тихо, убедившись, что никто не слышит. — Днем такое начнется… Слышишь?

— Я должен вернуться.

— Глупый, упрямый мальчишка!

— Я должен, я не могу иначе. Не могу…

И он отправился обратно тем же путем. Его задерживали вооруженные патрули, но при виде свежих бинтов пропускали, решив, что парень уже где-то прошел проверку и нет нужды на него тратить время. Добравшись до горящего дома, наполовину обвалившегося, он впервые в эту ночь растерялся и не знал, что делать.

— Ласма, где ты? Ласма, отзовись! — выкрикивал он в отчаянии, сам понимая, что никто его не услышит.

И все равно Ласму надо найти. А может, она погибла? Погибла… Стабулнек склонился над телом, лежавшим посреди улицы, там, где недавно строчил пулемет, — и узнал моряка. Но пулемета не было, его кто-то унес. В другом неподвижном скрюченном теле у тротуара он опознал латыша. Винтовку его тоже кто-то подобрал. Страх разрастался, юноша отступал дальше и увидал третьего мертвеца: тот сидел, как живой, свесив на грудь голову, спиной прислонившись к столбу, у ног чернела скатившаяся каска. Стабулнек притронулся к плечу, и тело, лишившись опоры, скользнуло на мостовую. Лейтенант…

Неужели здесь никого не осталось в живых? Он обежал всех по очереди, своих и врагов, лежавших на земле, но той, кого искал, не нашел.

А вдруг Ласма в подвале? Может, и сейчас она там?

Входная дверь рухнула, на том месте алела груда углей. Он вспомнил про окно в конце коридора, окно, откуда они наблюдали за отсветами пожаров. Сначала пришлось перелезть через забор. Во дворе он подобрал какую-то жердь, ею выбил стекла, потом выломал раму. Сразу подул сквозняк, и вместе с ним из погреба потянуло дымом. В темной глубине плясали языки пламени. Стабулнек спустился в этот кромешный ад и, задыхаясь в дыму, нащупал распростертое тело Ласмы. Все дальнейшее было похоже на кошмарный сон с редкими проблесками сознания, а когда Стабулнек наконец пришел в себя, он обнаружил, что вытащил девушку из подвала, отнес ее в сторону от горящих развалин и уложил под кустами смородины. Она же, безмолвная, тихая, пребывала в том зловещем покое, в каком он только что видел валявшихся на улице, и, когда окликал ее по имени, не отзывалась. Стабулнек попробовал усадить ее, но она беспомощно повалилась на траву, едва только он отнял руки.

Может, обморок? Потеряла сознание? Он ухватился за эту утлую надежду. Ласму нужно отнести к доктору Кравецу, он добрый, он свой, он сделает все, чтобы спасти ее. Но силы были на исходе, он понял, что не донесет. И тогда, оставив Ласму в саду, Стабулнек бросился опять на перевязочный пункт.

Двое санитаров, захватив носилки, согласились пойти с ним. Дорога туда и обратно казалась мучительно длинной. Он и сам не понимал, что пытался втолковать санитарам, только все время их поторапливал, а потом, ослепленный ярким светом, вконец обессиленный, стоял, прижавшись к дверному косяку, с ужасом, с надеждой дожидаясь приговора доктора. Тот пощупал пульс девушки, заглянул в глаза и, отвернувшись, сказал:

— Мертвых сюда не вносите. Складывайте во дворе.

Санитары исполнили приказание. Девушку уложили под забором. Седьмой по счету. По ту сторону забора рос жасминовый куст, все вокруг было усыпано белыми лепестками.

— Она кем тебе доводилась? — спросил санитар. — Сестра? Невеста?

Не дождавшись ответа, вздохнул и ушел.

Во двор вышел доктор Кравец, у него были длинные руки, сутулая спина, голова втянута в плечи, и потому казалось, доктор Кравец постоянно ждет удара. Подойдя к Стабулнеку, он сказал:

— Смотри, уже светает… Чего ты ждешь? Или жить надоело?

Стабулнек смотрел на доктора, будто спросонья. Во взгляде была пустота, скорей даже бездонная пропасть, и доктор Кравец, не выдержав, отвернулся.

— Запомни, самое позднее, к вечеру тебе надо сделать перевязку. Бревно, э-э, которое свалилось на голову, задело кость. Надо вынуть осколки.

Стабулнек молчал.

— И выброси из карманов все, что там есть, — продолжал Кравец, снова входя в роль школьного врача. — Слышишь? Сию же минуту выброси.

— Не имею права, — сдавленным голосом ответил юноша, с трудом шевеля губами. Он неторопливо вынул обоймы с патронами, подбросил их на ладони и сунул обратно в карман. — Я должен раздобыть винтовку. Патроны еще пригодятся. А правда, светает… Ну, я пойду. Спасибо вам, доктор Кравец.

Он зашагал, ступая не очень уверенно, в окровавленной разодранной одежде, с грязной повязкой на голове. Он шел на окраину, туда, где город опоясывали форты, в былые времена оберегавшие его от неприятеля. Накануне там проходили ожесточенные бои, и он надеялся в тех местах подобрать винтовку. Узкие, поросшие травой улочки ласково приглушали шаги упрямца. С садов, и полей тянуло утренней свежестью. Казалось, укрывшиеся в зелени домики еще спят, и только задетая неосторожной рукой занавеска, мелькнувшая в слуховом окне тень говорили о том, что окраина не дремлет, чутко прислушивается к шагам необычного прохожего.

За городом, у земляного вала, соединявшего форты, Стабулнек расслышал тихий голос, доносившийся будто из подземелья. За вереницей древних лип на вытоптанном поле он увидел сидящую девушку. Она была не одна. На коленях у нее покоилась голова того, кто лежал на траве, завернутый в чистые простыни. Лицо его было желто, с голубыми тенями. И женщина уголком платка вычищала ему набившийся в глаза песок. Как ни в чем не бывало, она продолжала свое занятие, даже не посмотрев на подошедшего.

— Сын, ты что тут делаешь?

Только теперь Стабулнек заметил за стволом липы в свежевырытой могиле немолодую, но крепкую на вид женщину.

— Я ищу винтовку, — ответил он. — Вам не попадалась?

Женщина перестала копать, покачала головой.

Потом заговорила о своем:

— Поди, больно ему было… А может, и не больно. Такая смерть, она быстрая. Третьего дня убили, тут и закопали. Разве можно так? Спихнули в яму, и дело с концом. Вот мы и… Это место отметим, чтобы после войны в братскую могилу перевезти. — Она смахнула слезу и кивнула на девушку: — Дочь моя, только замуж вышла и вдовой уже стала. Что же это творится-то, а? Меня, старуху, на кладбище впору везти, а вот копаю могилу для молодого. Да когда ж это кончится? В первую мировую отца с братом, теперь — зятя… Тебе нужна винтовка? На что тебе? Что с ней сделаешь? Ты вот послушай…

Стабулнек прислушался: где-то робко подал голос зяблик, вдалеке ворковал лесной голубь. Но птичьи голоса перекрывали недобрые звуки, доносившиеся справа, оттуда, где пролегало шоссе. По нему — вперед, все время вперед, рокоча моторами, катилась война. Он взобрался вверх по земляному валу и увидал грузовики, битком набитые немецкими солдатами. Они мчались по городу. По обочине тянулись вереницы пленных. Сопровождавшие конвоиры ехали верхом на лоснящихся, откормленных лошадях. Вдоль полотна железной дороги были разбросаны покореженные паровозы и вагоны, а еще дальше лениво дымились развалины кирпичного завода.

Стабулнек отвернулся от войны и перевел взгляд на зеленый простор, начинавшийся сразу за валом и тянувшийся к горизонту с синеватой полоской лесов. По зеленому лугу с мычанием плутали коровы, ожидая, что кто-нибудь придет и подоит их.

Юноша закрыл руками лицо и лег на траву. Ему страшно хотелось пить, и он смочил губы росой. Душисто пахло подмаренником, белой кашкой и другими июньскими травами. Погружаясь в тягостный, похожий на смерть сон, он еще думал о винтовке, которую надо раздобыть, потом мысли оборвались, но путеводная нить осталась где-то поблизости, чтобы, проснувшись, он мог ухватиться за нее и идти дальше.

Проснувшись, он долго не мог сообразить, где он и что с ним. Будто за тридевятью стенами прозвучал чей-то голос:

— Сын, вставай. Мы уходим. Солнце уже высоко. Сюда могут прийти.

Стабулнек открыл глаза. Над ним, поддерживая свою дочь, стояла старая женщина. Тело его разламывало, оно ныло, точно разверстая рана. И страшно хотелось пить.

— Мы сделали то, что положено. А вечером, когда стемнеет, можешь прийти к нам. В сарае найдется для тебя укромное местечко.

Он молча кивнул и, не отрывая глаз от синеватой полоски лесов, спустился с вала на зеленый луг. Отойдя, оглянулся и увидел, что женщины по-прежнему стоят на валу, словно памятник чему-то бесконечно великому, что люди еще не научились выражать словами.

1967