Все случилось летом

СЫНОВЬЯ

Никто нас не знакомил, и все же мы знали друг друга. В последнее время мне случалось бывать по делам в небольшом городишке Н-ского района, и всякий раз мы встречались с ним в чайной, просторном доме, стоявшем на городской площади рядом с автобусной станцией. В общем-то, это была не станция, просто навес с тремя стенами, под которым разгуливал ветер, и потому в холодную погоду пассажиры предпочитали дожидаться автобуса в чайной. Вот там я и встречал его.

Это был старичок, бедно одетый, изрядно потрепанный жизнью, но с какой-то особенной, детской улыбкой. Такое лицо приходится видеть не часто, чем-то оно напоминало изображения Деда Мороза, только без традиционных усов и длинной седой бороды. Много людей встречаешь в жизни, большинство проходит, так и не оставив в памяти следа. Но с этим стариком все обстояло иначе. Что ему нужно в этой чайной? Он не ел и не пил, и автобуса не ждал, просто сидел, прислушивался к разговорам, временами посмеивался вместе с другими, а если случалось встретить знакомого, охотно соглашался разделить компанию, хотя к чужому столу садился несмело, на самый краешек стула, и долго отнекивался, прежде чем принять предложенный стакан пива. Может, у него не было своего дома? А может, дом его холоден, пуст, неуютен, и одиночество заставляло все это искать в другом месте?

Зимним вечером, часов в девять, я снова открыл дверь чайной. Погода была прескверная, резкий, холодный ветер носил по площади колючий снег. А в чайной было хорошо, светло: в углу топилась круглая печь. Дверцы ее были раскрыты, и по стенам, на полу плясали языки пламени. За столиками ужинало человек семь-восемь. Официантка переговаривалась с буфетчицей. Из кухни плыл запах тушеной капусты, звон посуды, гулко звучали молодые голоса поварих. Все было знакомым, привычным, даже картины на стенах — копии с русских классиков, прилежно выполненные местным художником.

Я сел поближе к печке, заказал себе ужин и стал смотреть, как огонь обтекает сосновые поленья. В тот момент я совсем забыл про старика, которого прежде встречал здесь, но потом, еще раз окинув взглядом чайную, почувствовал: чего-то не хватает. Долго не мог вспомнить, чего же именно, и наконец понял: не хватает его. Хотел расспросить официантку, которая подошла помешать в печке дрова, однако не знал ни имени старика, ни его фамилии.

За окном бесновался ветер, его порывы заглушали голос репродуктора, висевшего за окном на столбе, он то кричал, то стихал. И в одно из таких затиший вдруг заскрипела дверь, и в помещение ворвался холодный ветер. Я повернул голову и увидел вошедшего, тот в нерешительности переминался с ноги на ногу, словно выбирая, где бы получше устроиться. Вероятно, больше всего на свете ему хотелось сейчас согреться, потому он и направился прямо к печке. На ногах у него были старые валенки с самодельными клееными галошами; серое, некогда добротное пальто из-за множества заплат стало пестрым; и варежки, которые он держал в руке, тоже в заплатах. Под мышкой у него было что-то завернутое в мешковину. Вероятно, пила, топор, долото или что-то в этом роде. Свою ношу он бросил в угол, рядом с печкой, и, немного отогрев руки, снял потрепанную ушанку, завязанную, как у детей, под подбородком. И только тогда я узнал его. Он тоже как будто вспомнил меня и приветливо кивнул. После этого мы перекинулись несколькими фразами о дровах, которые горели в печи, о том, что из-за метели автобус сегодня, надо думать, запоздает. Потом он подсел к раскрытой дверце печи и, протянув к огню свои старые жилистые руки, спросил:

— Наверно, в Ригу едете?

Получив утвердительный ответ, старик заметно оживился.

— Да ну? — переспросил он. — Так, может, моего старшего сына случалось встретить? Он там большой начальник… как это называется…

— Ну, что вы! — засмеялся я. — В Риге столько начальников, не счесть. И все большие.

— Это верно, — протянул старик. Он как будто обиделся, но продолжал с детским упрямством: — А все же он поглавнее многих больших начальников будет. Вот у меня тоже есть начальник — домоуправ. Но куда ему до моего сына! Сегодня, к примеру, говорит мне: «Слышь, старик, иди-ка ты в овощную лавку и заколоти как следует дверь кладовой. Да поживей, говорит, чтоб морковь не померзла». Ну, скажите, дорогой товарищ, разве так начальник разговаривает? Разве это культура? Мужик необразованный, больше ничего. А мой сын — уж будьте покойны!..

Стариковские глаза сверкнули радостным блеском, и мутная слеза скатилась по щеке, ветер, что ли, на улице был злой; старик смахнул ее.

— И живет он прямо как барин, — продолжал старик. — На улице Ленина три комнаты, полы паркетные, раковины фарфоровые, разные там ванночки, шкафчики. А жена из себя видная, белая, за версту шапку перед нею снимешь. Уж будьте покойны!

Он гордо выпятил грудь и провел ладонью по скатерти, будто смахивал невидимые крошки. Тут к столу подошла официантка, пышнотелая, молодая женщина. Сначала я не мог понять, отчего у нее такая странная, вертлявая походка — будто опасалась, что вот-вот упадет. Присмотревшись, я увидел, что на ней черные туфли на высоких и тонких, как иглы, каблуках. Выражение лица официантки было настолько необычно, что я даже немного опешил: сторона, обращенная ко мне, улыбалась, а другая, та, что смотрела на старика, перекосившись от злобы, прошипела:

— Опять притащился! Ничего не заказываешь, скатерть только мараешь. Место занимаешь… Нам тоже свой план выполнять…

Другая сторона заискивающе, любезно:

— Извините… Не углядела, как он подсел к вам. Я его мигом…

— Ничего, ничего, — сказал я, — пусть посидит человек, отдохнет. Принесите нам пива.

Лицо официантки сразу выровнялось, обе половинки его выражали теперь внимание и удивление.

— Два?

— Да, две кружки.

— Больше ничего?

— Ничего.

Старик сердито посмотрел ей вслед и проворчал себе под нос:

— Вишь, расфуфырилась… Хоть под венец… Невеста…

Принесли пиво. Он бросил в кружку щепоть соли, достал из кармана узелок — когда-то белую, а теперь замусоленную тряпку, развязал ее, однако там ничего не оказалось, лишь хлебные крошки, должно быть, остатки обеда. Старик осторожно пересыпал их в ладонь и, запрокинув голову, отправил в рот.

— Так, так, — произнес он, — значит, вы из Риги?

— Да, из Риги.

— Тогда, может, моего второго сына знаете? Он там тоже вроде как начальник. Работает… в этом… ну, соргпоргморгторг — никак не припомню, слово такое трудное… Его-то не встречали?

Я снова отрицательно покачал головой. Старик с минуту удивленно смотрел на меня, потом вдруг улыбнулся широкой улыбкой — ну прямо ребенок. Лицо у него было розовое, глаза голубые, а голова совсем лысая, только по бокам торчали редкие волоски.

— Ну, уж вы шутки шутить со мной вздумали, это со стариком-то… Да как же вы, в Риге живя, ни одного моего сына не знаете? Быть того не может. Наверное, сами из Сигулды или из Цесиса.

Он засмеялся.

— Разыграть хотели? Нет, не выйдет. Старика так просто не проведете.

Я хотел было оправдываться, доказывать, а потом махнул рукой: не все ли равно, что он подумает о моем местожительстве. А старик, время от времени большими глотками отпивая пиво, продолжал рассказывать:

— Этот-то у меня болезненный был, хворый, уж думал, не выживет. А потом ничего — оклемался. Зато голова… Ох, умная голова, дай бог такую каждому! На своей машине летом ко мне приезжал. Не совсем чтобы, значит, в гости, а так, мимоездом. С женой, с детишками. Прибежал, запыхался. «Ну, как, отец, говорит, поживаешь? Еду мимо, дай, думаю, загляну». — «Где жена-то, машина?» — спрашиваю. «Времени, говорит, нет. Бензин покупает». — «А как это ты машиной разжился, спрашиваю, много зарабатываешь, что ли?» — «Трудновато, отец, трудновато, — это он мне, — нелегко достается». Да и тут же убежал. И поговорить не успели. Гостинец мне оставил — знатных таких папирос, «Казбек» или как их там… Не забыл старика, значит. Хоть у самого времени нет, а вот вспомнил… Что ни говори — начальник, ученый человек, уж будьте покойны. А этот… мой домоуправ… этот…

Старик собрался было сплюнуть, но, заметив, что официантка, разговаривая с буфетчицей, смотрит в нашу сторону, только в кулак прошипел:

— Я-то не курю, а так иногда прихвачу сыновний гостинец. Даю домоуправу… Да разве этот понимает, что такое вещь? Не берет. «Сигареты, говорит, лучше. От них не кашляешь». Мужик настоящий! Не пойму, как он в начальники пролез.

— А всего сколько у вас сыновей? — спросил я.

— Трое. И все трое — умнющие головы! В отца пошли… Все моего сорта. Когда я молодым был…

— А третий что… тоже начальник?

— Начальник, начальник. Правда, небольшой. Молодой еще. В прошлом году из армии пришел. В МТС где-то работает. Забегал и он к отцу, забегал. Взял три рубанка. «Тебе, говорит, больше с топором приходится работать. На что тебе такой тонкий инструмент». Обещался занести, да пока не приходил. Наверно, работы по горло. Да разве я не понимаю? А домоуправ мне говорит: «Слушай, у тебя ведь раньше были такие вот и такие рубанки». Понадобились они как раз. «Были, да сплыли, — говорю. — Какой из тебя начальник, говорю, если даже инструментом не можешь обеспечить? У сыновей моих поучись, как нужно все устраивать». Да куда ему? Только щерится. Да сигаретки посасывает. Еще разные бесстыдные слова про моих сынов говорит. Ну да разве на такого дурака можно обижаться?

Старик вздохнул и, допив свою кружку, утер ладонью рот.

— Вот так-то, дорогой товарищ. Сыновья у меня что надо — уж будьте покойны! В меня пошли…

К печке подошла официантка и, помешав угли, закрыла дверцу. В окно чайной ударило два ярких луча; кто-то крикнул: «Автобус!». Я встал, чтобы уплатить за ужин. Старик тоже поднялся и стал шарить по карманам.

— Не надо, — сказал я. — Еще встретимся… тогда…

Официантка сорвала со стола скатерть и, зыркнув на старика, изо всех сил встряхнула ее. Старик нагнулся за своим мешком, и я увидел, что локоть его пальто прохудился и туда наложили заплатку, а когда протерлась эта заплатка, не нее нашили другую, поменьше, потом третью, еще меньше, и все разного цвета, пришиты неумело, грубыми нитками.

Мы вышли на улицу и там, на пороге чайной, расстались. Прощаясь, он улыбался, точно Дед Мороз у новогодней елки, и совсем не слушал меня. Мысли его были далеко: он думал о своих сыновьях.

Ветер все еще кружил по площади, взметывая мелкий, колючий снег. Молчавший репродуктор вдруг зашипел, и диктор объявил, что сейчас выступят венгерские скрипачи.

Мне казалось, что скрипки плачут. Я сел в автобус, отогрел в замерзшем окне маленький кружок и приник к нему.

Над дверью чайной горела лампа, освещая небольшое пространство перед домом. Засунув руки в карманы, маленький, жалкий, отвернувшись от ветра, шел мой знакомый. Он был уже на грани света и темноты, как вдруг поскользнулся. Чтобы удержаться на ногах, он раскинул руки. Его ноша упала в снег и развалилась. Старик зачем-то огляделся по сторонам, опустился на одно колено, завернул свой инструмент в мешок и медленно встал. Потом сделал несколько шагов и растаял в темноте, словно его и не было.

Через освещенное пространство перед дверью чайной проносились сотни и тысячи маленьких белых точек, и казалось, что все они устремились ко мне, в кружок оттаявшего стекла.

— Все сели? — спросил кондуктор. — Все! Тогда поехали.

1955