Заговор конца света

Глава 15 Инициация

Логическим завершением «тотальной виртуализации» становится полная атомизация социального пространства. Общество распадается на совокупность игроков, каждый из которых играет «на своем поле». В свое время Жилина подобная перспектива приводила в ужас, но за прошедшие десятилетия отношение к ней существенно изменилось.

Вполне респектабельные людены, появившиеся в последнем романе «полуденного» цикла Стругацких, меньше всего напоминают опустившихся «слегачей». Римайер оказался прав: «Раз наука дала нам слег, она позаботится и о том, чтобы слег стал безвреден». Да еще и многократно увеличит его эффективность. Скажем, Тойво Глумова уже не возьмешь, как Римайера, под локотки. Недавним начальникам теперь приходится чуть ли не хоровод водить вокруг бывшего подчиненного. (По аналогичной причине Микис Золотых откровенно подобострастничает перед своим же сотрудником Симоном Граем, узнав о его новом статусе среди Посвященных. Но перед Орлами пасует даже Владыка Шагор…)

Максим Каммерер, шеф Тойво, вынужден констатировать: «Нам теперь придется привыкать к совершенно новой ситуации. Не мы теперь определяем время бесед, не мы определяем тему… Мы вообще потеряли контроль над событиями»^{166}.

Особенно трудно привыкнуть к тому, что игровым полем становится твоя собственная Служба. Поначалу сотрудники «Трио» грешат на ставшие давно привычными происки соперничающей службы, хотя факты свидетельствуют о совершенно несопоставимой по масштабам информационной диверсии: «оказалось, что не только нас — и их, и военную каэр, и каэр флота — вдруг завалили дезой. Прекрасной дезой! Сверхидеальной дезой! В результате все подозревают всех. Никто не знает целей» 4. На самих же Игроков выйти практически невозможно. Достаточно вспомнить о печальной судьбе спецотдела КГБ, занимавшегося Посвященными…

Когда Римайер в «виртуальном» споре с Жилиным предрекал скорый конец человеческой истории, это выглядело в лучшем случае очередной антиутопической страшилкой. Сейчас, с легкой руки Ф. Фукуямы, «конец истории» стал общим местом. «Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителей. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории»^{167}.

Зато, ответили бы людены, начинается история сверхчеловечества. Такая уж специфика у прогресса, особенно «вертикального» (или «виртуального»). «Что поделаешь! За спиной — шесть НТР, две технологические контрреволюции, два гносеологических кризиса — поневоле начнешь эволюционировать…»^{168}.

Между тем еще Хейзинга, автор знаменитого исследования об игровом начале в человеке, предупреждал об опасности его абсолютизации. Здесь такая же ситуация, как и с богемой. По существу, игровой импульс у Хейзинги выступает в качестве синонима спонтанности, основе любого подлинно свободного сознательного акта. Но в сверхдозах игра начинает подрывать свои же основы: естественная спонтанность подменяется искусственно генерируемым хаосом. Хейзинга изобретает даже специальный термин «пуэрилизм» (от латинского «puer» — ребенок), обозначающий не столько детство, сколько сознательное ребячество, инфантильный балаган, в который, по его мнению, постепенно погружается современная цивилизация.

В рамках аналитической психологии Юнга становление здоровой, зрелой, целостной личности происходит в процессе индивидуации^{169}. Или не происходит. Но только таким путем возможно для людей одного и того же вида, типа и т. п. обретение подлинной (а не наигранной) уникальности.

Юнг рассматривал бессознательное как вместилище архетипов: Эго, Персона, Тень, Анима (Анимус), Самость… Захват личности любым из этих архетипов интерпретировался им как состояние одержимости — источнике наиболее глубоких психических комплексов. Скажем, пресловутый западный индивидуализм, порожденный индустриальной эрой, может служить примером одержимости Эго. Абсолютизация формального интеллекта привела человека западной культуры к отрыву от собственного бессознательного. В результате данный архетип, представляющий центр сознания, оказался в роли единоличного диктатора, узурпировавшего работу психического аппарата. Лишь немногие люди, по наблюдению главного героя из «Всех способных держать оружие…», понимают, «что человек вначале принимает решение, а потом объясняет его себе и посторонним».

«Если индивидуализм есть болезнь, то индивидуация есть исцеление»^{170}. Индивидуация тесно связана с Самостью — архетипом Целого, объединяющего сознательное и бессознательное. Самость — это Бог внутри нас, некая императивная сила, которая «принимает решения». В этом смысле Эго и Самость соотносятся между собой как движимое и движитель. Но по своей природе Самость внеморальна и бессознательна, и одержимость ею ничуть не лучше прочих комплексов. Этический выбор требует зрелого Эго, в противном случае человек, даже будучи господином своих тайных и явных желаний, совершенно утрачивает внутренние ориентиры. Он оказывается в положении первых обитателей Эдема, которые, при всей их самодостаточности, начисто лишены понятий добра и зла.

Для наступающей постиндустриальной эры, как уже отмечалось, характерно прямое обращение к бессознательному, минуя сознательный контроль. Чтение мыслей, похоже, скоро станет рутинной технической процедурой. «Любого можно заставить делать все. <…> Не нужны уже ни пытки, ни наркотики: сажаешь парня перед экраном, сканер ему на глаз, сенсоры на пальцы — и на экране возникает то, что он больше всего хочет скрыть»^{171}.

Но самые радикальные перемены поджидают нас впереди. Все громче звучат обвинения в адрес рациональной и техногенной культуры Запада — наследии патриархальной цивилизации. Она объявляется исчерпавшей себя: заря новой культурной парадигмы отныне восходит на Востоке. Разве не заманчиво научиться жить в гармонии с природой и самим собой, окончательно раствориться в нирване коллективного бессознательного? «Будда выше всех и всяческих богов, товарищи. Буддизм есть материализм и эмпириокритицизм в высшей своей стадии»^{172}. Во всяком случае, подобный вывод напрашивается при чтении «Заговора Посвященных». Чувствуется, что учение Сиддхартхи Гаутамы автор для себя открыл совсем недавно и не в силах сдержать неофитского восторга. В финале романа Будда вообще появляется собственной персоной — напутствовать Давида и читателей.

А поскольку женщина, по сравнению с мужчиной, ближе к природе, — больше открыта для бессознательного, — то ей и карты в руки. На протяжении всего патриархального периода человеческой истории женское начало подвергалось всевозможным репрессиям и едва не было искоренено окончательно. Но тут, на женское счастье, история кончилась, а экология с феминизмом оказались в числе важнейших цивилизационных приоритетов Нового мира. Единственно мыслимая утопия в постутопическую эпоху — обретение Самости в масштабе всего человечества. «Завтра и навсегда спокойствие и слияние…»

Мир Леса является превосходной иллюстрацией того, куда может завести одержимость подобными идеями. Или, на местном наречии — «одержание». Остается только позавидовать уверенной поступи хозяев (точнее, хозяек) этого общества. Настоящие амазонки, равнодушные и властные. Креатуры лилового тумана, окончательно освободившиеся от «химеры, называемой совестью».

Однако «венцом индивидуации типа является не сила Самости (центр психики в целом, центр как отношение сознательного и бессознательного), а Ось Эго — Самость, такое ее состояние, при котором Самость исцеляет Эго от односторонности сознательного, а Эго исцеляет Самость от бессовестности целого»^{173}. Иными словами, в фундаменте подлинной самореализации всегда лежит внутриличностный диалог — балансирование между двумя крайними состояниями психики.

Но нет никакой гарантии, что человеку хватит собственных сил и знаний, чтобы благополучно избежать многочисленных ловушек-одержимостей. Уже во всех без исключений архаических обществах существовала особая — инициатическая — практика, открывающая перед социализированной личностью возможность Быть, а не Казаться. Инициация и есть Посвящение в его первоначальном смысле, основа эзотеризма[19]. Чтобы разобраться в природе этой связи, обратимся к трудам Р. Генона — одного из немногих квалифицированных исследователей «священной науки», кто сам имел реальный опыт Посвящения.

Согласно Генону, любые известные религии, традиции и т. п. являются следствием различия качеств человеческой и исторической среды, в которой преломляется Изначальное Предание. Вся совокупность сакральных знаний, восходящих к сверхчеловеческому источнику, именуется Традицией, в которой можно выделить две стороны: внешнюю (экзотерическую) и внутреннюю (эзотерическую). Экзотеризм представляет «внешний закон», обращенный ко всем без исключения членам традиционного общества. Эзотеризм, напротив, подразумевает «избранных» — духовную элиту, способную освоить традиционные знания в полном объеме.

Соответственно, существует и два варианта вхождения в сферу Сакрального. Первый, наиболее распространенный, предполагает отсутствие каких-либо радикальных изменений сущности индивидуума, а тем самым — и скорых результатов. Все происходит максимально естественно, практически не требуя от неофита каких-либо сверхусилий. Главную роль здесь играет специально организованное социально-психологическое пространство, ориентирующее человека в «благом» направлении (что, впрочем, не исключает и обратного движения). Примером может служить религиозная община любого из ортодоксальных вероисповеданий, этот островок Традиции в океане современного профанического мира.

Альтернативный вариант и есть собственно инициация. Процесс, который мгновенно погружает неофита в особую реальность, где открывается возможность духовного пробуждения «здесь и сейчас». Но этот путь сопряжен со значительным риском, так как направлен против всей логики внешнего (падшего) мира. В нем нет места, как в случае экзотерика (не говоря уже о профане), неизбежному компромиссу с Системой. Даже сам религиозный закон частично отвергается инициацией, так как он рассчитан на постепенное, «эволюционное» улучшение индивидуальных качеств.

Реальная трансформация человеческой природы сопоставима только с физической смертью. Именно таким образом воспринимается субъектом отказ от привычной «картины мира» (в юнговской терминологии — «потеря души»). В некоторых ритуалах данная процедура сопровождается самой настоящей потерей рассудка, причем без всякой гарантии, что безумие окажется временным.

«Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф. 10, 39). За инициатической смертью следует «новое рождение» — человек обретает новую сущность (а зачастую — и новое инициатическое имя). Отныне его диапазон восприятия включает более тонкие уровни бытия, теоретически — весь тонкий план. Это и составляет первый этап инициации, называемый в традиционализме «Малыми Мистериями».

Теперь становится понятной убежденность Посвященных из романа Скаландиса в собственном бессмертии. Ведь Посвящение означает реальный опыт встречи со смертью и последующего воскрешения. Подобное уникальное переживание накладывает неизгладимый отпечаток на психику человека: инициация «придает получившим ее особое качество, которое не может быть утрачено или отнято, и которое дается раз и навсегда» 78. Необратимость Посвящения так же особо подчеркивается в романе: «это как национальность или физическое уродство — дается пожизненно». Наконец, получает объяснение странный посвятительный ритуал: «Стоит семи Посвященным собраться вместе в Особый день, как они узнают имя нового». На самом же деле — ничего странного, поскольку «инициация может совершаться только в присутствии тех, кто ее уже получил»^{174}.

Вновь вернемся к традиционной картине мира, разделявшей бытие на три плана: плотный (физический, телесный), тонкий (психический, душевный) и высший (небесный, духовный). Посвященные на Втором уровне озабочены исключительно переходом на следующий и т. д. Это уже чисто «техническая» проблема, которую каждый из них решает в индивидуальном порядке. Девятым уровнем исчерпываются миры «Нижних Вод». «Но Татхагатой становятся на следующем»^{175}. Оказывается, пройти весь тонкий план — еще только полдела. Необходимо преодолеть точку «разделения вод», чтобы проникнуть в высшую, небесную реальность «Верхних Вод».

В приведенной космологии индивидуальная душа имеет совершенно четкие границы существования, а вовсе не наделена, как ошибочно полагали Джойс и Ланьковский, однонаправленным «лучевым» бессмертием. Эта тонкая форма, созданная из субстанции Атмосферы, действительно способна на некоторое время пережить смерть тела («первую смерть»), однако путь на Небо ей заказан. Мир «Верхних Вод» по определению бесформенен, поэтому его граница представляет абсолютную преграду для всех сущностей, наделенных формой — так называемая «вторая смерть» (Откр. 20, 6). У Скаландиса число жизней Посвященных так же ограничено (предполагается, что их всего девять), после чего следует стирание информации об индивидууме из памяти Розовых Скал.

Второй этап инициации — «Великие Мистерии» — как раз и связан со своеобразной «инициатической смертью» души, то есть ее слиянием с духом. Переход на сверхиндивидуальный уровень Татхагаты означает полную трансценденцию личности. Окончательное и бесповоротное обретение когда-то утраченного на долгом эволюционном пути состояния единства со всем сущим.

Обратим внимание, что Посвященные двигаются к финальному этапу двумя путями. Большинство предпочитают постепенный переход с уровня на уровень, как и предписано Законом. В то же время Тристан с Изольдой (инициатические имена Давида и Анны) «путешествуют по уровням бытия с небрежностью обезьяны, перелетающей с ветки на ветку». Напрашивается прямая аналогия с двумя составляющими движения любой саморазвивающейся системы — эволюционной и инволюционной.

Как мы уже знаем, любое развитие идет через последовательное нарушение и восстановление гомеостаза. Циклическая повторяемость процессов, основанных на внутреннем ритме системы, соответствует горизонтальному, круговому движению материи. Латинское слово «evolution» хорошо передает этот путь постепенного количественного роста, развертывания имеющегося потенциала. Вертикальная составляющая, отражающая качественный скачок — переход системы в новое равновесное состояние — получила свое обозначение от противоположного по смыслу слова «involution»: свертывание, накопление критической массы.

«Таким образом, эволюция раскручивает спираль развития в линию, а инволюция, наоборот, скручивает ее, закладывая тем самым качественно новые рубежи роста системы»^{176}.

Не составляет исключение и развитие социума. По признаку «левые — правые» все социотипы разделяются на две группы (наподобие левых и правых форм изомеров) — в полном соответствии с двумя возможыми типами прогресса. Не будем углубляться в природу этого деления, нам важен следующий вывод: «нарушать гомеостаз призваны левые типы, а восстановление его ложится на плечи правых типов»^{177}. По этой причине в соционике правые типы называются эволюторами, а левые — инволюторами.

Два типа соцпрогресса — правый и левый — в кибернетической трактовке непосредственно связаны с понятиями отрицательной и положительной обратной связи. При этом эволюция соотносится с отрицательной обратной связью: правый прогресс означает консервацию, повторяемость и старение, ведущие к окончательной стагнации. Инволюция — это движение от старого к новому, скачкообразный переход на новый виток спирали. Бесконтрольный левый прогресс ведет к экспоненциальному росту инноваций, взрывающему внутрисистемную целостность — характерная черта положительной обратной связи. Заодно открывается истинный смысл деления Посвященных на Черных Рыб Глубин (поддерживающих status quo) и Белых Птиц Высот (приветствующих инновации).

Неустранимый антагонизм между этими двумя группами Посвященных объясняется, в частности, различными психологическими установками эволюторов и инволюторов. Эволюторы предпочитают существовать в простой и однозначной среде, тогда как инволюторы хорошо себя чувствуют в зоне конфликтов, где внешняя среда изменчива и труднопрогнозируема. Данная особенность нашла свое воплощение и в традиционалистской доктрине, допускающей две стратегии духовной реализации: «путь правой руки» и «путь левой руки». Уже их названия говорят сами за себя. «Путь правой руки» — «правильный», то есть по правилам. Плавное и равномерное развитие — «путь тишины». «Путь левой руки» — буйство и экстаз, яростное стремление к Богу любой ценой. Его еще называют «путем героев». Ведь герои предпочитают идти напролом, используя запрещенные (левые) приемы.

Поскольку психологические установки в значительной степени детерминированы видовой спецификой, между признаком «левые — правые» и делением на «сильных» и «слабых» существует вполне четкая корреляция: «путь левой руки» словно специально придуман для хищников и пассионариев, а «путь правой руки» — для диффузных и деградантов. Недаром Владыка Урус вполне определенно покровительствует Орлам, в то время как Шагор выделяет Микиса Золотых.

В «Гадких лебедях» Диана замечает своему «бойфренду» Виктору Баневу: «Если у тебя отобрать талант, а у меня — злость, то останутся два совокупляющихся нуля». Творчество и ненависть роднит спонтанность, даже иррациональность их общего источника, неподконтрольного нивелирующим усилиям Системы. «Если в этой стране и есть люди, ненавидящие слег, то это интели. Интели не гангстеры, это отчаявшиеся люди, патриоты… У них одна задача — расшевелить это болото. Любыми средствами. <…> Они вызывают огонь на себя, пытаются возбудить в городе хоть одну общую для всех эмоцию, пусть хотя бы ненависть…»^{178}.

Эту тему Скаландис развивает в повести «Вторая попытка», представляющей своеобразный сиквел «Гадких лебедей». Прежний христианский Бог, который «есть любовь», «либо отвернулся от нас, либо мы сами про него забыли. <…> А сегодня возник Новый Бог, и имя ему Ненависть. И новые люди молятся Новому Богу. И они понимают толк в ненависти»^{179}. Впрочем, ненависть тоже бывает разная. Скаландис упоминает «Ненависть Созидающую» — парадоксальный синтез ненависти с творчеством. «Делание добра из зла» характеризует самую суть «пути левой руки».

Сам Виктор Банев повторяет вслед за хемингуэевским героем слова, наиболее точно отражающие его собственное нравственное кредо: «Ирония и жалость!» Человек слишком слаб, чтобы противостоять давлению Системы — XX век это с блеском доказал. «Лечь бы на дно, как подводная лодка…» Остался лишь один шаг до глуховской «философии жизни», но, к чести Виктора, он его не сделал.

Если в период господства Големов процесс индивидуации для диффузных был значительно осложнен, то в эпоху распада големических структур и вовсе стал невозможен. «Иными словами, по мере дегенерации традиционных консервативных институтов — таких, как монархия, церковь, социальная иерархия, кастовая система и т. д. — наиболее актуальными становятся особые, опасные и рискованные, инициатические практики, связанные с „путем левой руки“»^{180}.