Заговор конца света

Глава 7 Власть

«Любая власть есть преступление, она является им автоматически, хочет она того или нет»^{64}. Лучше кого бы то ни было это понимал сам Кардинал, только вот истинную причину предпочитал не афишировать. Все же его рассуждения о невозможности абсолютно благого действия на ответственном посту и т. п. банальности — лишь лукавые отговорки прожженного интригана. Тщательно скрываемая тайна Кардинала заключалась в полной нелегитимности его собственной власти.

Подлинная личность человека, более известного под прозвищем Кардинал, навсегда осталась тайной. «После его смерти не было обнаружено никаких записей личного характера». По сути анонимность — крайняя степень самозванства, не случайно оно оказалось заложено в основание пирамиды власти, выпестованной Кардиналом. Почти все ее функционеры были сиротами, помнящими родителей. Причем среди родителей, как на подбор, преобладали известные люди, проявившие себя на государственной службе. Только Малахову Кардинал открыл тайну: «Фамилию ты получил в детдоме, гипновнушение — в интернате». Подобным образом скрывалось сомнительное происхождение подавляющего большинства функционеров, судьба которых в точности соответствовала поговорке: «из грязи да в князи».

Существуют два радикально отличных типа властных отношений, отражающих «этическую несводимость» основных человеческих видов — хищников и диффузных. Природа «хищной власти» коренится в неоднородности индивидов по параметру воли. В соперничестве за место в иерархии хищники (люди «длинной воли») получают неоспоримое преимущество, так как они в минимальной степени связаны социальными нормами. Табельные пистолет и мозгокрут, положенные каждому функционеру во властной структуре Кардинала, одновременно символизируют ее непременные атрибуты: убийство и гипнотическое внушение.

Любая кризисная ситуация, ведущая к дезорганизации прежних социальных институтов и, как следствие, к размыванию социальных норм, особенно благоприятствует хищникам всех разновидностей. Наступает их время — период тотальной аномии, регрессия к древнейшим, докультурным формам существования. Борьба за выживание в этом случае ведется по законам животного мира, и побеждает в ней не человек, а сверхживотное — суперагрессор («крысиный король»). «Хорошую я систему сделал, когда все здесь летело вверх тормашками, — не без недостатков, но работающую… Вовремя понял, что есть уникальный шанс, свернул шеи всем, кто мешал и слишком рьяно помогал…», — ностальгически вспоминает Кардинал.

Но насильственный захват власти одновременно ставит ей предел, вытекающий из ограниченности личной воли узурпатора. (Коль скоро нет других оснований, помимо «воли к власти».) Поэтому власть может принадлежать лишь на определенных условиях, диктующих создание властного режима. Устойчивость последнего обеспечивается путем создания различных механизмов сдерживаний и противовесов в отношении потенциальных конкурентов, что ведет к дальнейшей дифференциации власти. Структуры, подчиненные лично Кардиналу, «которых и нацбез боится», ограничивают всевластие Служб.

Логическим завершением становится формирование разветвленной системы, подавляющей в зародыше любые разрушительные импульсы. Вся мощь высшего аппарата власти теперь затрачивается исключительно на поддержание существующего баланса — равновесие сил пауков в банке. Как следствие, в обществе наступает стагнация (в «Годе Лемминга» изящно именуемая «научно-технической депрессией»). Первый же серьезный кризис, влекущий неизбежное обострение всех внутренних противоречий, может стать для такого общества последним. Подобная ситуация описана в «Мягкой посадке»: в жестокой борьбе за выживание снова возобладают законы стаи, и человечество вновь двинется по тому же порочному кругу…

Если режим «хищной власти» можно сравнить с вавилонской башней, то существование в рамках определенных сакральных норм вернее всего уподобить «лестнице Иакова», соединяющей косность Земли с чистотой Неба. На социальном плане знание Закона (высшей реальности) воплощается в форме Священной Империи. Иерархия здесь имеет «спасительный» характер — как проекция надприродной вертикали человеческой эволюции на социальный организм. При этом даже самый обычный (диффузный) человек естественным образом, вовлекаясь в социальную практику, приобретает все возможности для духовного роста, вплоть до наиболее высоких, надличностных сфер.

Энергия поступательного движения возникает уже вследствие самого давления организованной массы, дающей необходимый начальный настрой. «Кто приходил к проповеди, разумеется, искренне верил, что все дело в проповеди, и очень удивился бы, а может, и возмутился, разъясни ему кто-нибудь, что величина аудитории возбуждает его больше, чем сама проповедь»^{65}. В любом «традиционном» обществе полнота власти достигалась за счет вовлеченности масс в совокупный процесс трансляции сакрального опыта («священной тайны власти»), персонифицированного фигурой Императора — посредника между Землей и Небом. Космическая гармония, по законам которой упорядочивалась социальная среда, служила залогом максимальной стабильности социума.

Что касается неоантропов, то потенциал сознательной воли позволяет им осуществлять духовное восхождение без внешнего научения и даже наперекор хищному воздействию. В этом смысле каждый из них сам себе Император. Поэтому в плане социальной эволюции на данный вид возложена особая миссия. Эволюционные кризисы цивилизации неизбежны, что вытекает из неумолимого физического закона возрастания энтропии. Рано или поздно возросшая напряженность экологических и социальных конфликтов потребует достаточно радикальных реформ, корректирующих привычную картину мира. Только неоантропы обладают необходимой степенью независимости (от диктата власти любого типа) и уровнем рефлексивного мышления, чтобы принять этот вызов.

И только неоантроп способен на равных противостоять хищнику, преодолеть гипнотический страх жертвы. «Человек не должен терпеть того, чего он боится» 8. Внушающий ужас агрессор — не менее достойный вызов, чем любая задача, требующая предельного напряжения сил. А стремление «прорвать горизонт» — самый надежный критерий реального духовного роста, постоянного расширения границы возможного. В «Человеке, который был Четвергом» Сайм приводит замечательную притчу: «Помните старый рассказ об английском священнике, который исповедовал на смертном одре сицилийского разбойника? Умирая, великий злодей сказал: „Я не могу заплатить тебе, святой отец, но дам совет на всю жизнь — бей кверху!“ Так и я говорю вам, бейте кверху, если хотите поразить звезды».

Сближение священника и разбойника, чей символизм наиболее полно соответствует образам неоантропа и хищника, кажется странным только на первый взгляд. Ведь по своей природе неоантроп — удачный гибрид, пример полноценного синтеза качеств, присущих как хищникам (волевой потенциал), так и диффузным («уменье верить и повиноваться»). И у обоих антагонистических видов он наследует самое лучшее. Но сочетание данных комплексов мозговых структур, влекущих наложение противоположных психологических ориентаций, редко происходит без накладок. Гораздо чаще результатом гибридизации становятся различные патологии рассудка. Как утверждает математическая теория катастроф, из всех изменений в сложной самоорганизующей системе лишь 25 процентов идут ей на пользу. Но это цена, которую приходится платить за саму возможность появления более совершенного существа: «Вульгарный человек не сходит с ума»^{66}.

В видовом отношении на каждого неоантропа приходится его несовершенный двойник (и не один!) — гибрид, вынужденный балансировать между хищной агрессивностью и одновременным ее неприятием. Нередко такие гибриды демонстрируют повышенную активность, направленную в том числе и на благие цели. Вот только нравственное чувство, единственный надежный ориентир в том хитросплетении добра и зла, которым является наш мир, у них оказывается одним из наиболее уязвимых мест. Слишком уж они поглощены достижением цели, не особенно задумываясь о цене. Результатом подобной неистовости нередко становится полная «этическая невменяемость».

Поскольку зло всегда активнее и агрессивнее добра, любая попытка заигрывания с ним заканчивается поражением добра. Но избежать этого соблазна гибриды, как правило, не в состоянии. Проблема заключается еще и в том, что по многим параметрам гибриды значительно превосходят средний уровень. Ввергнутые в борьбу за Кольцо Власти, они имеют все шансы победить… Искушение, которое постоянно испытывает Румата в средневековом Арканаре, для гибрида в конце концов становится реальностью. Разумеется, не сразу — в этом его отличие от хищника, которому просто нечем рефлексировать. Терзания совести могут быть весьма мучительными, не случайно Румата цитирует знаменитый монолог «Быть или не быть?» За арканарскими декорациями явственно проступают стены Эльсинора…

Андрей Тарковский, всю жизнь мечтавший поставить свою версию «Гамлета», так охарактеризовал замысел: «Трагедия Гамлета состоит для меня не в обреченности его на гибель физическую, а в падении нравственном и духовном, в необходимости, прежде чем совершить убийство, принять законы этого мира, действовать по его правилам, то есть отказаться от своих духовных притязаний и стать обыкновенным убийцей»^{67}.

Начав мстить, Гамлет уже не может остановиться. Более того, в глубине падения он намного превосходит врагов. Необходимость убивать становится маниакальной, а убийства — все изощренней… И это при том, что одновременно он — интеллигент, выпускник Виттенбергского университета. Человек, обогнавший свое время, которому доступна совсем иная система ценностей нового, гуманного сознания. Доведенный до предела дисбаланс противоположных устремлений завершается окончательным распадом личности, срывом в пропасть безумия.

С другой стороны, в мире, пронизанном хищническим влиянием, сама проблема хищников также мыслится в категориях агрессии и насилия. Поэтому для борьбы с Терминатором (персонажем одноименного фильма, символизирующего сверхагрессора) берется такой же Терминатор, только запрограммированный на противоположные цели. Авторам подобных идей, похоже, невдомек, что цель определяют в конечном счете именно средства. По крайней мере, в фильме «Терминатор 2» был отыгран ряд моментов — забавных казусов, возникающих вследствие наложения противоположных программ поведения. Бедолага Терминатор там честно пытался соответствовать облику «настоящего» героя…

Аналогичная ситуация, но уже доведенная до гротеска, возникает в рассказе Л. Уотта-Эванса «Один из парней». Его главный герой, Капитан Космос, словно сошел со страниц комиксов о Бэтмене или Супермене. Он наделен всеми традиционными достоинствами Супергероя, но имеет весьма смутное представление о типичных человеческих чувствах. Последнее обстоятельство автор дополнительно усиливает: Капитан Космос в биологическом смысле вообще не человек (впрочем, о своей инопланетной природе он так же знает очень мало). Поскольку полноценная социальная жизнь ему не доступна, роль суперборца с преступностью становится едва ли не вынужденной. Ведь «игра в героя» ведется по очень простым правилам: «Всегда знаешь, кто плохой, а кто хороший»^{68}. Настолько простым, что собственно человеческую природу можно без труда вынести за скобки.

Чем проще идея, тем она привлекательнее. В Школе, созданной Кардиналом для выявления потенциальных функционеров, формально ставка делалась на харизматических лидеров: «не воспитание особых — отсев неособых». Однако в результате сверхжесткого отбора оставались лишь те из них, «кто горд, но ради дела языком сортир вылижет». Функционер должен быть управляемым, иначе не обеспечить стабильность. Кардинал все рассчитал точно: хищником (который вообще не признает законов) или неоантропом (который следует «нравственному закону») управлять невозможно. Остается гибрид, который занимает неустойчивое промежуточное положение и по этой причине вполне доступен для внешнего программирования.

К числу подобных гибридов относится и Малахов: «генетически ты не дворянин, ты — дворняжка…» Характерный дисбаланс сознания у него четко выражен и не может не бросаться в глаза близким: «Незабвенная Юлия, ушедшая со скандалом жена, сказала однажды, что он умеет быть либо джентльменом, либо зверем, третьего состояния ему не дано, — и он подозревал, что это правда». От полного распада Малахова предохраняет железное чувство долга, за годы обучения в Школе намертво вбитое в подкорку. Следование закону для него стало абсолютным императивом, но это — внешний, писаный закон, специально придуманный такими, как Кардинал, для таких, как Малахов.

«Я не причиню вреда никакому человеку, если этого не потребуют интересы Службы…» (Из Клятвы выпускника Школы). Людоедский режим сменился «людоохранным», только цена его осталась прежней — человеческая жизнь. «А бога никакого нет, уж ты мне поверь», — убеждает Кардинал. «Нравственный закон» как символ и атрибут Бога оказался заменен архаическим символом А-поведения: для истинного функционера «индекс социальной ответственности выше тяги к справедливости». Между тем в архаическом обществе человек вообще не имеет, строго говоря, права на жизнь. И если он живет, то не по праву, а по обязанности, как часть целого, которое обязан поддерживать. В противном случае он исчезает, и все его возражения на этот счет не принимаются во внимание…

Финал, к которому пришел Малахов, по-своему закономерен. Подобно Рэдрику Шухарту, у него в руках оказались ключи от рая, вот только ситуация изменилась на противоположную. Утопический «мир честных, активных, умных людей» — формальная цель деятельности Служб — вдруг забрезжил совсем рядом, становясь реальностью завтрашнего дня. В отличие от Золотого Шара, информация на спецдискете, оказавшейся у Малахова, наоборот, закрывала туда дорогу[7]. Но мучений выбора это отнюдь не облегчило. Шухарту и в голову не могло прийти (из-за отсутствия склонности к отвлеченным размышлениям), что за достижение рая на Земле придется заплатить жизнями двух третей всего населения.

Тарантула из «Всех способных держать оружие…» можно рассматривать как предтечу Кардинала. В качестве руководителя Отдела особых операций («Три-о») он предпочитает набирать «дурачков, мечтателей, молчунов». С трудом вписывающихся в обычную жизнь девиантов путем специальных тренировок и психологической обработки превращают в «надежные и трудноуязвимые боевые машины» — те же Терминаторы, у которых вместо сердца «атомный мотор» (причем в случае главного героя романа — в буквальном смысле слова). Они призваны охранять закон и ради его торжества готовы идти на любое преступление — в этом отношении им дается полный карт-бланш. «Только во сне мы боимся крови»^{69}.

Но чем неуязвимей противник, тем больше требуемая для победы над ним свобода действий. Логика подобной эскалации — «бей кверху!» — неизбежно расшатывает власть закона над личностью, что парадоксальным образом можно рассматривать в качестве закономерности более высокого порядка.

«Первое, фундаментальное оскорбление, которое закон наносит человеческому интеллекту, заключается в утверждении: „Перед законом все равны“.

Это истинно для закона, но не для жизни. В жизни мы все различны; жизнь есть результат непрерывной гениальности, которая может позволить себе роскошь создавать всех людей непохожими друг на друга и по-своему заботиться о каждом»^{70}.