Адмирал Канарис — «Железный» адмирал

ХОЧЕШЬ ЖИТЬ — УМЕЙ ВЕРТЕТЬСЯ

Новый шеф появился 2 января 1935 года ровно в 8 часов. Швейцар Галлмюллер — коренной берлинец, вот уже много лет охранявший двери в таинственном особняке № 72–76 по набережной Тирпица, — вытянулся в струнку, когда мимо него проскользнул невысокий, рано поседевший мужчина в синем мундире морского офицера.

Пройдя мимо швейцара, капитан первого ранга Вильгельм Канарис оказался в запущенном, узком многоэтажном здании с темными извилистыми коридорами. Не спрашивая дорогу, он сразу направился к старенькому лифту. Новый руководитель отлично помнил, что некогда в этом доме с окнами на Ландверканал помещалось ведомство военно-морского флота. В нем сразу после первой мировой войны служил капитан-лейтенант Канарис.

Столь же хорошо ему были известны и соседние здания, куда можно было попасть по крытым переходам. В ближайшем из этих строений в свое время помещалась квартира министра рейхсвера, оттуда — по таким же переходам — можно было добраться до самого министерства. Бывшему адъютанту Носке частенько доводилось хаживать и туда.

Призраки прошлого обступали Канариса со всех сторон. На Ландверканале знакомые ему офицеры расправились с Розой Люксембург. В соседнем здании он мечтал, надеялся, разочаровывался в дни Капповского путча. А ведомство флота? Сколько с ним было связано надежд! Тогда, в 1919 году, он был молодым, бодрым, полным сил офицером. Прошел какой-то десяток лет, и жизнь загнала его в тупик: «капитан из Свинемюнде» уже и не надеялся когда-либо вернуться в Берлин…

И вот новый поворот судьбы, что он сулит? Новые надежды или новые разочарования? Канарис уже не испытывал особых иллюзий по поводу собственной одаренности. Ему просто повезло: фортуна снова подняла его на гребень волны… Ну а там будь что будет. Лучше все-таки быть здесь, чем прозябать в Свинемюнде…

Лифт остановился на четвертом этаже. Канарис вышел. Перед ним открылась решетчатая дверь, защищавшая помещения абвера от непрошеных посетителей. В тот час большинство кабинетов еще пустовали — так рано разведчики на службу не приходили.

На ходу новый начальник окинул взором доставшееся ему хозяйство: ободранные, давно не видавшие ремонта, какие-то жалкие, мрачные помещения. Один из бывших сотрудников абвера той поры оставил нам такое описание интерьера: «Письменный стол, обычный стол, несколько стульев, узкий платяной шкаф, умывальник и походная кровать — все как в казарме. Только, пожалуй, сейф говорил о том, что здесь работают с секретными документами. Правда, в кабинетах группенляйтеров (руководителей групп. — Авт.) появлялся некий намек на роскошь — одно или два изношенных кресла, а порой даже софа и радио».

В конце коридора располагались комнаты шефа: небольшая приемная, где Канариса уже поджидала его секретарша Вера Шверте, и собственно кабинет. Заглянув в него, Канарис ужаснулся: единственным его украшением остался балкон — всю мебель Пат-циг вывез.

Впрочем, вскоре прибыли грузчики, и в комнате появились кожаная софа, письменный стол, стол для заседаний, полки для бумаг, непременная походная кровать, кипы книг, настольная модель крейсера «Дрезден» и даже китайская безделушка — три бронзовые обезьяньи фигурки, которые символизировали главные доблести разведчика — умение слышать, видеть и молчать.

Настроение Канариса повысилось — можно сказать, обустроился, пора принимать гостей. И он попросил секретаря созвать руководителей групп и подгрупп — группенляйтеров и унтергруппенляйтеров. Многие входили с некоторым смущением и даже опаской — прежнего шефа, ставшего жертвой интриг, почти все любили, а каким-то окажется новый?

Очевидцы вспоминали, что многие из них испытали шок при виде нового начальника. В кабинете, где еще недавно восседал бодрый, решительный Патциг, теперь сутуло поднялся им навстречу какой-то вялый, робкий человечек, говоривший чуть ли не шепотом.

Позднее они, конечно, пообвыкли, но все равно даже друг Канариса Хартмут Плаас считал необходимым предупреждать посетителей, впервые направляющихся к начальнику абвера: «С виду адмирал, конечно, неказист, зато ума — палата».

Да, Канарис поначалу казался человеком бесцветным, невзрачным. Вот что отметили своим наметанным глазом разведчики, явившиеся по приказу нового шефа: рост — 160 сантиметров; волосы — седые; лицо — обветренное, покрасневшее; брови — густые; взгляд — усталый, утомленный; фигура — худощавая, даже хрупкая; походка — штатская; китель — потертый, хотя и с Железным крестом I степени. Стиль поведения замкнутый; на вопросы чаще всего отвечает встречным вопросом; говорит тихо, иногда сбиваясь на шепот.

«В общем, по сравнению с бодрым, мускулистым капитаном Патцигом, — вспоминал бывший офицер абвера Герхард Хенке, — он показался нам слишком старым, изношенным человеком, чтобы занимать такую должность. Даже свою приветственную речь, отдававшую национал-социалистским душком, зачитал по бумажке».

Слушая отчеты о проведенной работе, он, казалось, с трудом удерживался от того, чтобы не зевать от скуки. А комментируя их, то и дело сбивался на национал-социалистские лозунги. Между тем в абвере не любили повторять эту пропагандистскую болтовню. Патциг — тот даже не скрывал, что ему новый режим не по нутру. И бывший шеф, конечно, не одобрил бы программу Канариса, который собирался поддерживать тесную связь с НСДАП, не ссориться ни с одним из органов этой коричневой партии и даже «по-товарищески сотрудничать» с гестапо.

Итак, офицеры выслушали приветственную речь, отчитались и разошлись. Они были растеряны, раздосадованы, удручены. Тьфу, с кем придется работать!

Их досада, пожалуй, только усилилась, когда со стороны стали поступать новые сведения о шефе. Так, выяснилось, что Канарис верит в астрологию, человек мнительный, постоянно страшащийся чем-нибудь заболеть, а потому горстями глотает таблетки и тем не менее часто страдает от невралгии и жалуется на бессонницу. Что не мешает ему, впрочем, после обеда обязательно подремать на кожаной софе в своем кабинете. Вечерами же, какие бы у него ни были служебные или личные дела, в 22.00 бросал все и нырял в постель.

Когда однажды в его кабинете кто-то невзначай чихнул, он вскочил со стула как ужаленный и приказал подчиненному тут же отправляться домой и не разносить бацилл по учреждению. Многие вспоминают, что Канарис был до мозга костей фаталистом и все время ждал худшего; причем чем выше заносила его жизнь, тем больше он боялся упасть вниз. Может быть, поэтому он не любил видеть возле себя больших, высоких людей, пышущих энергией и здоровьем.

Порой он продвигал человека по службе лишь за то, что ему была приятна его внешность, и наоборот, если что-то в облике человека вызывало у него антипатию, он постоянно к нему придирался. Так, люди невысокие, умеющие четко формулировать свою мысль, были ему очень симпатичны, а люди рослые, тем более с маленькими ушами, почему-то весьма нелицеприятны. Как-то раз в Данциге он вместе с Хенке посетил тамошнего начальника полиции Фробесса. Возвращаясь, он спросил у Хенке, заметил ли тот что-нибудь странное? Нет. Канарис опешил: «Вы не заметили, что у него маленькие уши? С этим человеком надо быть начеку!»

Особенно же ненавистны были ему люди, не любившие собак и лошадей. Канарис всерьез говорил: «Если человек плохо относится к животным, значит, он дрянь». С такими людьми он сразу прерывал отношения. В отелях, где запрещалось держать собак, не останавливался. Своих любимых такс не позволял обижать никому, какой бы пост этот человек ни занимал.

И уж конечно горе было тому сотруднику абвера, который не оказывал должного почтения «песикам» шефа, которых тот привел с собой на службу через несколько дней после вступления в должность. Теперь две жесткошерстные таксы — Зеппель и Сабина — сопровождали Канариса каждое утро, когда он выходил из черного служебного «мерседеса», доставлявшего его на набережную Тирпица. И хотя собаки нередко делали лужи прямо в его кабинете, он не только терпел их, но и считал главными утешителями в жизни. Случалось, Канарис запирался в кабинете и принимался играть с собаками, наплевав на служебные дела.

Таксы настолько нравились Канарису, что он даже писал о них заметки и небольшие психологические эссе, отводил им целые страницы в своих дневниках, таинственно исчезнувших в 1945 году. Так вот, один из немногих сотрудников абвера, читавший эти дневники, вспоминает: «Многие страницы были заполнены пространными сообщениями о его собаках… Несколько раз он снова и снова пишет, что собака лучше женщины».

Обе таксы отправлялись с хозяином даже в служебные командировки. В отелях Канарис непременно заказывал номер на двоих — на второй кровати размещались его собаки, и хозяин их бывал немало раздражен, когда замечал, что служащие отеля небрежно обходились с его питомцами. Когда же ему доводилось расставаться с собаками, то, куда бы он ни уезжал, он непременно каждый день звонил и расспрашивал, какое настроение у его собак и какой у них был стул.

В абвере рассказывали, что шеф испанской тайной полиции, подслушивавший телефонные разговоры Канариса во время его приездов в Испанию, весь извелся, не понимая, почему глава могущественной разведки каждый день звонит в Берлин и спрашивает, не страдают ли поносом или запором некие Зеп-пель и Сабина. Какое ему дело до запора у какого-то Зеппеля, когда решаются мировые проблемы?

По возвращении со службы Канарис первым делом спрашивал у адъютанта: «Как дела дома?» Но не жена и не дочери интересовали его, а одни только собаки.

Офицеры и секретарши немало потешались над причудами своего шефа, не подозревая или попросту не желая знать, что за этой экзальтированной любовью к собакам кроется личная трагедия. Канарис никогда не говорил коллегам о своей семье. Он был несчастлив в ней. Он женился на умной, образованной женщине, дочери промышленника, хорошо разбиравшейся в искусстве. Зачем? Их интересы совершенно разнились, и в семье с самого начала не было гармонии.

Оба они давно уже были чужими друг другу людьми, хотя на людях старались «всегда держаться единым фронтом», как выразилась одна их знакомая. Фрау Канарис занималась музыкой блистала в обществе и даже увлеклась антропософией. Ее муж не разделял ни ее занятий, ни ее идей, и, пусть сам он тоже был интеллектуалом (на столе в его кабинете всегда лежала стопка новых книг), верил, что жизнь людей скорее определяют звезды, чем теории «антропософствующих» умников.

Итак, Эрика бубнила о «высотах человеческого духа», а с другой стороны, как подметила другая их знакомая, была «очень капризной и колкой» бабой. Легкоранимый Канарис оставался беззащитен против ее ядовитых замечаний. Он ушел в себя и никакого участия в жизни семьи не принимал. В доме на Деллештрассе, 11, он старался бывать как можно реже: жена, встречающая ледяным взглядом, да еще и домашние концерты — младшая дочь и жена, вооружившись скрипками, принимались пиликать, терзая его нервы… Канарис радовался, только когда приходили гости. В такие часы капитан был весел, шутил…

Все остальное время он был чужим в своих четырех стенах. Отношения с дочерьми — Евой, родившейся 16 декабря 1923 года в Киле, и Бригиттой — на три года моложе — тоже не складывались. Обе они держались в стороне от других детей, не умели ни с кем сойтись и даже одевались не по возрасту. Эрика тоже была матерью неласковой, суровой. Она с трудом перенесла удар судьбы, когда у Евы выявились серьезные умственные изъяны и из обычной школы ее пришлось забрать (позднее девочку приняли в протестантскую благотворительную школу в Бетеле). Зато вторая девочка, Бригитта, нравилась матери; вдобавок она унаследовала музыкальный дар. Правда, с годами она тоже стала агрессивной занудой, и знакомым порой казалось, что у этой девочки тоже «немножко не все дома».

Итак, Канарису оставалось лишь бежать из семьи и с тем большим усердием предаваться работе. Он не ездил никуда с семьей, не любил выходные и праздники. Нет, только работа, работа! До его прихода отдел абвера вел уютную, размеренную жизнь, с появлением Канариса сотрудники скоро заметили, что их новый шеф — человек очень энергичный. Хенке, так поначалу раздосадованный заурядным обликом Канариса, быстро переменил свое мнение — всего через пару недель ему, как и другим разведчикам, стало ясно: шеф крутится сам и умеет заставить крутиться других. А главное, вряд ли кто искуснее сумеет отстоять интересы абвера перед новым руководством страны, чем Канарис.

Он поделился с ближайшими помощниками своими планами: абвер надо сделать ударным орудием немецкого шпионажа, важнейшей разведывательной службой рейха. И для достижения своих целей шеф был готов пустить в ход все свои дипломатические и прочие таланты.

Между тем отношения между военными и национал-социалистами переживали глубокий кризис. В стране пошли слухи, что военные замышляют «какой-то путч». Немецкие эмигранты выступают на страницах зарубежных изданий с уверениями, что «в рейхе Адольфа Гитлера вот-вот грядет гражданская война».

По официальной терминологии «наци», армия и партия были двумя «столпами», на которых зиждился «новый порядок». В самом деле власть Гитлеру в 1933 году обеспечил лишь альянс между военными и национал-социалистами. Министр рейхсвера генерал-полковник Вернер фон Бломберг был увлеченным поклонником фюрера. Вместе со своим ближайшим помощником — генерал-майором Вальтером фон Рейхенау, начальником отдела вермахта при министерстве рейхсвера, — он с самого начала стремился действовать во всем заодно с партией, дабы обеспечить военным широкое участие в политической жизни страны.

Бломберг и Рейхенау смирялись с любым идеологическим вывертом нацистов, принимали как должное проводимые ими акты насилия. Между тем национал-социалистский режим разогнал политические партии и профсоюзы, начал войну против священников-нонконформистов, загоняя несогласных с «политикой унификации» в концентрационные лагеря. Руководители рейхсвера по-прежнему молчали. Мало того: по их приказу были вооружены расстрельные команды СС, которые 30 июня 1934 года расправились с мятежным вождем штурмовиков Эрнстом Ремом и его сторонниками. Бломберг даже похвалил «солдатскую решительность и образцовое мужество», с которыми фюрер разгромил «предателей и мятежников».

Однако вскоре и сам рейхсвер был втянут в кровавый передел власти. После «ночи длинных ножей» в выигрыше оказался прежде всего рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер — он освободился от навязчивой опеки Рема; он теперь единолично правил империей концентрационных лагерей. Впрочем, и этого ему показалось мало. Гиммлер стал создавать свою армию — войска СС, противопоставляя их рейхсверу.

Вскоре руководители рейхсвера почувствовали, что они «под колпаком» у гестапо и СД. Телефонные разговоры всех высших военных чинов прослушивались гестаповцами. Члены партии, служившие в армии, обязаны были представлять отчеты о всех действиях военных, подрывающих авторитет партии. Между солдатами рейхсвера и войск СС происходили драки. Гестаповцы стали добиваться, чтобы им разрешили проверять благонадежность офицеров. Фанатичные сторонники НСДАП вновь и вновь говорили, что «армия противопоставляет себя партии». Военные же жаловались на «планомерную травлю вермахта». В это время вожди СС и стали распространять слухи о том, что армия готовит путч.

Тревожные сообщения поступали из разных частей страны. Наконец, генерал артиллерии барон Вернер фон Фрич, командующий сухопутными войсками, рекомендовал своему министру твердо и четко разграничить полномочия. Фрич всерьез верил, что армия может отгородиться от режима и защитить своих солдат от безудержной нацистской пропаганды — для этого нужно якобы подчиняться одному лишь «вождю и рейхсканцлеру», стоящему «над партией».

Сдружить армию с эсэсовцами и надлежало Канарису. Он поддерживал контакты с гестапо и, как сейсмограф, мог регистрировать любые изменения в отношениях друзей-соперников. Рейхенау был своего рода Макиавелли, и, по его разумению, капитан Канарис оказался нужным человеком на нужном месте. Люди такого пошиба, как этот морской офицер, сумеют сгладить конфликт, который в равной мере угрожал и Гитлеру, и планам вооружения рейхсвера.

Столь трудную задачу эту Канарису пришлось решать уже с первого дня службы. Только у себя он мог держать собак. В кабинетах других высших бонз ему приходилось самому «вертеть хвостом». Всего несколько часов пребывал в своей должности новый начальник абвера, как ему приказано было явиться в здание Прусской государственной оперы на Унтер-ден-Линден. Но вовсе не для того, чтобы усладить свой слух новой музыкальной постановкой.

Накануне, 1 января 1935 года, на стол Гитлера легли сообщения о серьезных раздорах между рейхсвером и партией. Фюрер приказал собрать в здании оперы «все руководство партии, государства и вермахта».

«Спустя 24 часа, — расточал восторги журналист «Фелькишер беобахтер», — в Берлин изо всех уголков Германии съехалось руководство рейха, и были приняты все меры, необходимые для проведения столь важного и торжественного события».

Словом, когда Канарис явился в театр, ложи и партер были полны. Здесь собрались все мало-мальски известные военные, чиновники и партийные функционеры. Начальник абвера уселся в третьем ряду партера — рядом с адъютантом Гитлера майором Фридрихом Хоссбахом.

Вскоре появился фюрер. Его встречали бурными возгласами: «Зиг хайль!» Собрание открыл Рудольф Гесс, «заместитель фюрера». Потом несколько слов сказал Геринг, как бы принимавший гостей у себя. Наконец, начал говорить Гитлер. Речь его длилась полтора часа. Слушатели позднее с трудом могли вспомнить, о чем же все-таки говорил фюрер, однако выступал он так проникновенно, что в памяти военных запечатлелось одно: национально мыслящий государственный деятель выказал огромное желание примирить все политические силы страны.

Гитлер опроверг «слухи» о раздорах между НСДАП и рейхсвером и заявил, что Новая Германия будет покоиться на двух столпах — партии и вермахте. Это его «непоколебимая воля». С «нашим вермахтом» (а в будущем он еще усилится) Германия добьется уважения во всем мире и обеспечит свою национальную безопасность. «Сегодня, — добавил Гитлер, намеренно намекая на критиков внутри партии, — я счастлив, что в 1933 году вермахт не переметнулся немедленно на мою сторону, ведь суть армии послушание и консерватизм, и если бы вермахт тогда так легко нарушил данную им клятву, то я бы и теперь опасался, что он в любой момент может изменить мне».

Выступление Гитлера произвело столь сильное впечатление на военных, что некоторые решили даже, что фюрер фактически реабилитировал генералов Шлейхера и Бредова, убитых 30 июня 1934 года. Наверняка Гитлер убежден, что их расстреляли по ошибке, поэтому имена обоих офицеров следует занести на доски почета их родных полков, думали они.

Пышная постановка окончилась представлением оперы Вагнера «Тангейзер».

Канарис был глубоко потрясен искусством Гитлера-оратора. Впрочем, не он один. Все вокруг были охвачены неистовым восторгом. Даже старый ворчун Фрич и тот убедился, что Гитлер сделал выбор в пользу вермахта. В среде высших военных нарождается культ Гитлера, к нему начинают относиться как к новому монарху.

13 января Бломберг предложил вождю СС встретиться, чтобы в приятной обстановке, за пивом, «по-товарищески сплотиться», как писала «Фелькишер беобахтер». Попал на эту вечеринку и Канарис. Здесь он впервые увидел главнокомандующего «другой немецкой армией», с которой предстояло как-то уживаться военным, — Гиммлера.

Бломберг предложил ему прочитать доклад о задачах СС. Гиммлер сформулировал их обтекаемо, но все же присутствующие поняли: охранные отряды становятся опасной, могущественной силой. Организация СС превращалась в «государство в государстве». Люди Гиммлера просачивались всюду: их можно было встретить в партии и госаппарате, они жили во всех городах страны. Бывшие телохранители Гитлера все очевиднее становились новой — нетерпимой, надменной — властью в стране.

Правда, пока еще империя «мертвоголовых» (эсэсовцы носили на рукавах черной униформы эмблему в виде черепа с перекрещенными костями) окончательно не сформировалась. В «тотальной системе» Гиммлера зияло множество дыр. Например, эсэсовцам не удалось до конца подчинить себе полицейский аппарат. Гиммлер, конечно, стремился создать особую централизованную имперскую полицию, независимую от административных властей и юстиции, но у него были могущественные противники.

Мы уже говорили, что Гиммлеру удалось взять под свой контроль все земельные полиции Германии. Однако в Пруссии пришлось считаться с тамошним премьер-министром Герингом (номинально он остался главой гестапо, и Гиммлеру пришлось именовать себя «заместителем начальника и инспектором»). На общегерманском уровне с ним также соперничал функционер НСДАП Вильгельм Фрик, который сам пытался подмять под себя полицейский аппарат страны и передать управление им своему ставленнику, группенфюреру С С Курту Далюге.

В министерстве рейхсвера знали, какие интриги плетутся вокруг имперской полиции. Погруженный в борьбу с Фриком и властными структурами, стоящими за ним (с 1933 года Фрик был министром внутренних дел Германии), Гиммлер вовсе не горел желанием мериться силами еще и с рейхсвером. Этим и воспользовался Канарис, чтобы наладить отношения с вождем «черномундирников». Без замирения с ним абверу было пока не выжить. Итак, ближайшие цели: улучшить отношения между абвером и СС, заметно поколебленные в последние полгода; по возможности письменно определить компетенцию обоих ведомств и разграничить сферу их полномочий.

Гиммлер по-дружески приветливо отнесся к новому шефу абвера. Внешне Гиммлер ничуть не походил на человека, раболепно подчинявшегося фюреру, каким его часто представляют историки. Перед Канарисом стоял вежливый, по-своему, пожалуй, очаровательный человек, немного напоминавший школьного учителя. Среднего роста, крепкий, с одутловатым, отечным лицом, маленьким подбородком, он казался довольно мягким. Однако серо-голубые глаза, живо поглядывавшие из-за стекол пенсне, выдавали огромную силу воли, жесткость в решениях и поступках.

В школьные учителя Гиммлер все-таки не годился: малообразованный, он с ранних лет участвовал в деятельности полузаконных группировок, поднаторел в междоусобных интригах. Эта борьба занимала все его внимание, сужала кругозор. Он, например, совершенно не знал, да и не интересовался, как живут люди за границей.

Впрочем, Гиммлер и Канарис быстро нашли общий язык. Лидер СС согласился с большинством предложений своего собеседника. Да, надо распределить сферы влияния абвера, гестапо, СД. Конечно, необходимо наладить сотрудничество, обмен информацией. Стоит регулярно проводить совместные совещания, консультации.

Самому Гиммлеру было любопытно взглянуть на Канариса, уже прослывшего человеком хитрым, знающим свое ремесло, а «шпионские страсти» рейхсфюрер СС любил.

Такими же «романтиками шпионажа» были и люди, его окружавшие. В XX веке, пожалуй, только в коммунистических странах Европы да в Германии Гитлера высшие власти страны всерьез верили, что судьбами народов и государств можно без труда манипулировать с помощью своих надежных агентов — разведчиков и шпионов. Столь же старательно эти «просвещенные тираны» боролись с разведками других стран, которые якобы в любую минуту готовы были сменить государственный строй во вверенных им державах. Гиммлер, например, был уверен в могуществе британских спецслужб и хотел поднять свою секретную службу на такой уровень, чтобы она могла сражаться с агентами Интеллид-женс сервис на равных.

Начало тому было уже положено: отныне в деловой корреспонденции СС его ближайшего помощника Гейдриха величали не иначе как «С». Гиммлер вычитал в каком-то детективе, что именно так звали руководителя Secret Intelligence Service его ближайшие сотрудники. А чем Гейдрих хуже?

Немудрено, что столь наивному в шпионских вопросах человеку, как Гиммлер, понравился капитан Канарис — этот «сущий лис среди медведей прусской военной иерархии». Тут надо заметить, что Гиммлер так никогда до конца и не преодолел свое почти суеверное благоговение перед «прирожденным разведчиком». Именно поэтому в 1943 году он будет требовать от гестапо, заподозрившего Канариса в нелояльности, прекратить всякую слежку за начальником абвера.

И все же, прежде чем заключать письменное соглашение между абвером и СС, рейхефюрер направил Канариса к своему первому помощнику, руководителю гестапо и шефу СД группенфюреру СС Рейнхарду Гейдриху. Канарис ждал этого. Более того, с тех пор как он вернулся в Берлин, он готовился к встрече со своим бывшим кадетом. Она обещала быть нелегкой. С одной стороны, его бывший ученик был умным, хитрым, очень честолюбивым человеком; судя по всему, он даже к Гитлеру относился довольно критически. С другой стороны, он — бессовестный манипулятор, интриган, умеющий добыть власть, яростный фанатик унификации. Он хотел прижать рейхсвер, чтобы никто не мешал ему создавать в стране тотальный полицейский режим.

И все же Канарис нашел подход к Гейдриху — благодаря случайной встрече в самом начале 1935 года. Как-то он прогуливался по Деллештрассе вместе с женой и вдруг заметил, что в его сторону направляется не кто иной, как сам шеф СД. Рядом с ним шла блондинка, толкавшая перед собой детскую коляску. Канарис изумился и воскликнул: «Боже мой! Да это же Гейдрих!» Тот приблизился и только теперь разглядел немолодую пару, стоявшую на его пути. По старой привычке Гейдрих щелкнул каблуками, отдал честь и спросил: «Господин капитан теперь здесь, в Берлине?» Мужчины пожали друг другу руки. Затем вспомнили о стоявшей рядом блондинке Лине Гейдрих, жене Рейнхарда. Ей тут же было сказано, что ее муж не видел своего учителя 12 лет.

Отношение гестаповцев к абверу прекрасно иллюстрирует тот факт, что только во время этой случайной встречи на Деллештрассе их руководитель узнал о том, кто же стал новым начальником абвера. Фрау Гейдрих вспоминала: «Мой муж обрадовался тому, что эту должность занял Канарис. В конце концов, они оба были на флоте, и это их связывало». Бывший юрисконсульт гестапо подтверждает, что после того как Канарис принял на себя руководство военной разведкой и контрразведкой, Гейдрих высказал желание улучшить отношения с абвером.

По чистой случайности оказалось, что чета Гейдрихов жила на той же самой улице, что и Канарисы. Правда, Гейдрихи поселились в коттедже, ранее принадлежавшем одному из банков. Они пригласили семью Канарисов в гости.

Вскоре их отношения стали в какой-то мере даже приятельскими. Весной Канарисы часто навещали своих молодых знакомых, чтобы в саду у них поиграть вместе с хозяевами в крокет. Канарисы и сами время от времени принимали Гейдрихов. Тогда, словно в старые добрые времена, Вильгельм отправлялся на кухню и надевал фартук. Он хорошо готовил. Особенно удавались ему спинка кабана, запеченная в тесте, под красным вином, фаршированное свиное филе, а также салат из сельди с коньяком и икрой.

Позднее обе семьи переехали в район Шлахтен-зее и поселились рядом: курятник Гейдрихов примыкал к саду Канарисов. В это время Рейнхард и Эрика возобновляют совместное музицирование. В доме Гейдрихов на Августаштрассе образовался квартет: хозяин играл первую скрипку, фрау Канарис — вторую, младший брат Гейдриха, Хайнц, аккомпанировал на виолончели, а друг хозяина Эрнст Хофман брался за альт.

Музыканты собирались почти каждую неделю. Впрочем, шеф абвера старался держаться подальше от домашних концертов, ссылаясь на занятость службой. Так что слушала их лишь Лина Гейдрих, беременная в очередной раз. Кто-то же должен был кричать: «Браво!..»

В какой-то мере он, наверное, был пленен обаянием «белокурой бестии» — так называли Гейдриха даже его соратники по СС. Гестаповец умел задеть нужные струнки души своего старшего товарища, обрадовать его, увлечь. С другой стороны, шеф абвера рад был сразиться с достойным противником, уловить его маневр, отразить его выпад, молниеносно среагировать на изменившуюся ситуацию; из всех видов спорта Гейдрих больше всего уважал фехтование, а в молодости, напомним, ему самому постоянно приходилось отражать нападки других.

Биографы также находят некоторое сходство в характере обоих: оба всю жизнь, по существу, оставались одиночками, не подпускали людей к себе чересчур близко. Связывали их и давние воспоминания. Оба, кстати, терпеть не могли начальника главного морского штаба Редера: Рейнхард был уверен, что тот лично приказал выгнать с флота «проштрафившегося офицеришку Гейдриха». Шеф СД часто вспоминал флот, поэтому Канарису пришло в голову похлопотать за него перед Редером. Тот, естественно, разрешил Гейдриху носить мундир морского офицера, хотя Рейнхард и остался недоволен вмешательством Канариса.

Конечно, совместный досуг, вечеринки, уверения в дружбе не могли обмануть Гейдриха. Он видел в Канарисе «опасного конкурента». Группенфюрер СС не уставал предупреждать своих ближайших помощников о кознях Канариса. Он вновь и вновь повторял: «Шпион вынюхивает повсюду». Лина Гейдрих, вспоминая Канариса, очевидно, вторит мужу: «Канарис был шпионом! Он шпионил не ради рейха, не ради фюрера, просто ему нравилось шпионить! Он шпионил, только чтобы шпионить».

Гейдрих, страшась шефа абвера, готов был истолковать любую мелочь как знак его тайных происков. Однажды, когда одну из дочерей Канариса что-то заинтересовало на столе шефа гестапо, тот, не выдержав, буркнул: «Что, теперь дети тоже шпионят?»

Неожиданно в доме Канариса поселился некий мужчина. Гейдрих был раздражен, он сообщил жене: «Слышишь, сосед купил человека. В Бордо. За двадцать марок». На следующий день Гейдрихи с удивлением разглядывали нового жильца Канариса. Это был алжирец по имени Мохаммед, он стал чем-то вроде дворецкого. Теперь, когда Канарис и Гейдрих вели деловые разговоры, молчаливый алжирец подавал им на стол, что действовало гестаповцу на нервы. Гейдрих, наконец, обронил: «Мне вовсе не нравится, что он все время здесь шляется». Канарис: «Не бойтесь, Гейдрих, он ни слова не понимает по-немецки». Однако вскоре Гейдрих решил, что его худшие опасения подтверждаются. Полицейский Шмидт, охранявший его дом, сказал, что видел Мохаммеда в саду абверовца «с какой-то дамой» и он с ней болтал по-немецки. С этого времени Гейдрих был уверен: «Канарис шпионит даже за собственными гостями».

Так постепенно опасения Гейдриха переросли в панический страх перед «шпионом Канарисом». Возможно, что уже тогда дело дошло бы до столкновения между абвером и гестапо, не появись в этой истории новые лица.

ЗНАНИЕ — ЭТО СИЛА?

В тот день, когда Канарис стал начальником абвера, он полагал, что будет чем-то вроде главнокомандующего, который распоряжается целой армией агентов и осведомителей, что просачиваются во вражеский лагерь и докладывают о любых замыслах врага. Понятное дело, он разочаровался, узнав, что никакой армии у него нет. На абвер работало лишь несколько агентов в Польше, Франции и Чехословакии. Они наблюдали за перемещениями войск и разведывали укрепсооружения. Почти все агенты были немцами. А стало быть, если отношения между Германией и одной из этих стран осложнятся, а тем более разразится война, то на помощь этих разведчиков рассчитывать нельзя: их, скорее всего, тут же вышлют или посадят.

Итак, получалось, что у Германии практически не было шпионов. Ее разведка была не готова к войне. Требовалось срочно налаживать агентурную сеть. Этим Канарис и стал заниматься в первую очередь.

Вот первые результаты. Филиал абвера (абвер-штелле) в Бремене начинает систематически следить за французским флотом, движущимся вдоль северного побережья Европы. Филиал в Мюнстере — на случай войны — создает шпионскую сеть в Голландии. Кельнский филиал занимается тем же в Бельгии и Северной Франции.

Однако ход событий в мире настолько убыстрился, что военные опять не поспевали за ним. В начале 1936 года Гитлер нарушает последние военные ограничения, наложенные на страну Версальским договором. По нему левый берег Рейна — так называемая Рейнская зона — был демилитаризованной территорией. Ее статус основывался не только на версальском документе, но и на Локарнских договорах 1925 года, подписанных Германией, Францией и Бельгией (гарантами выступали Италия и Великобритания). Согласно им, западная граница Германии объявлялась незыблемой. Германии, утратившей часть своих земель на западе — например, Эльзас, Саар и Лотарингию, — пришлось согласиться на это; в ответ Франция заверила, что вероломно не начнет войну против Германии.

Легко понять, почему страны-победительницы придали Рейнской зоне такой статус: если бы между Францией и Германией вспыхнула война, то французы оккупировали бы демилитаризованную зону, «прежде чем передовые части немецкой армии переправились по мостам через Рейн».

Гитлер и его генералы не могли с этим далее мириться. Слишком уязвим был их западный фланг.

И все же Бломберг ужаснулся, когда узнал, что замыслил Гитлер: внезапно, без всякого предупреждения, перейти Рейн и занять весь его левый берег. Такой молниеносный поход мог кончиться большой войной. 10 дивизий вермахта не сумели бы выстоять против 200 дивизий, которые могли мобилизовать остальные участники Локарнских договоров; вдобавок войну пришлось бы вести сразу на нескольких фронтах.

Однако Гитлер верил в свою звезду. Он надеялся, что французы опять — как и год назад — преподнесут ему какой-нибудь предлог для решительных действий. Так и вышло.

2 мая 1935 года их правительство заключило с Кремлем договор о союзе и взаимопомощи. Две недели спустя такой же договор (по совету Парижа) заключила с Советским Союзом и Чехословакия. Гитлер без церемоний заявил, что франко-советский пакт обязывает Францию напасть на Германию, этот пакт есть «прямое нарушение Локарнских договоров».

По какому-то наитию летом 1935 года Гитлер не стал вводить войска в Рейнскую зону. Он еще побаивался Лиги Наций и держав-гарантов. Фюрер лишь поручил Бломбергу провести маневры и отрепетировать оккупацию левого берега. Планы строились в таком строгом секрете, что даже начальник генерального штаба сухопутных войск Бек не подозревал, к чему готовится армия, участвуя в маневрах под кодовым названием «Шулунг».

Бломберг по-прежнему не верил, что войскам вскоре придется перейти Рейн. Он не обратил внимания на события, происходившие осенью 1935 года в Африке: там Италия развязала войну против Абиссинии, что было как нельзя на руку Гитлеру. Лига Наций объявила Италию агрессором и пыталась применить против нее экономические санкции, но неудачно. Итак, женевское содружество выказало свое бессилие, а державы-гаранты — Великобритания и Италия — рассорились. Пришел час Гитлера.

27 февраля 1936 года парламент Франции ратифицировал договор с Москвой.

На два дня Гитлер уединился в своем кабинете в рейхсканцелярии. Затем он вызвал Бломберга. Наивный главнокомандующий вермахта был ошарашен, получив приказ «выступить и занять». Операция называлась «Зимнее учение». 2 марта Бломберг продиктовал указания командующим всех трех родов войск: «Подразделения армии и авиации внезапно и одновременно перебазируются на новые места постоянной дислокации, находящиеся на территории Рейнской зоны». Дату намеченной акции он не сообщил.

Бломберг медлил трое суток. Может быть, он надеялся, что Бек и Фрич сумеют отговорить фюрера? Действительно, оба они тоже были поражены приказом. Бек советовал Гитлеру после ввода войск заявить, что никаких укреплений в Рейнской зоне возводиться не будет. Сам Бломберг убеждал фюрера вывести армию назад, если Франция согласится отодвинуть часть своих войск от границы. Рейхсканцлер резко отверг все советы. Тогда Бломберг распорядился начать «Зимнее учение» 7 марта.

Правда, в последний момент дрогнул и фюрер. 5 марта он спрашивает своего адъютанта Хоссбаха, можно ли остановить операцию. Ответ был утвердительным. Однако через пару часов к Гитлеру снова вернулась решимость. 7 марта 1936 года 19 батальонов и 13 батарей вермахта численностью 30 тысяч человек промаршировали по мостам на левый берег реки. Рубикон, то бишь Рейн, был перейден.

Теперь Гитлер и высшие военные чины в тревоге ждали сообщений от агентов Канариса. Какой-то будет реакция соседних стран? Чем ответит Франция? В любой момент властители рейха готовы были повернуть армию назад. Бежали минута за минутой. Войска продвигались к границам Франции. В берлинском «доме на набережной» читали первые донесения агентов из Парижа и Брюсселя.

Так, войска на «линии Мажино» доведены до штатов военного времени… Генштаб приказал перебросить североафриканские дивизии с юга Франции к германской границе… В гарнизонах Северной и Восточной Франции отменены отпуска и увольнительные… Других сообщений не было. Франция не собирается начинать войну. В Англии никакой мобилизации войск не наблюдается.

В аппарате Канариса все успокоились. Зато Бломберг начал нервничать не на шутку. Канарис вводит всех в заблуждение; агенты потчуют его сплошной дезинформацией. Как можно верить этим насквозь лживым донесениям, когда еще в канун Нового, 1936 года удалось узнать, что французский и британский генштабы разработали план совместной боевой операции на тот случай, если немцы займут Рейнскую зону?

А Канарис продолжал присылать одинаково бодрые известия. Бломберг не выдержал. «Надо срочно отводить войска из Ахена, Трира и Саарбрюккена! — запаниковал он. — Действовать как можно быстрее! Французы вот-вот нанесут удар! Нам их не остановить!»

Но Гитлер уже не слушал его.

Впрочем, министр, уверенный в скором ударе союзников, продолжал спасать свою армию. Трижды он наседал на Хоссбаха, требуя переубедить фюрера. Тем более что 13 марта из Лондона пришла телеграмма от трех военных атташе: «Положение серьезное, 50:50 мир/война. Гейр, Васснер, Веннингер». Бломберг был в ужасе.

Он снова кинулся к Гитлеру, но тот, не читая, сунул телеграмму в карман. Министр не подозревал, что несколькими минутами ранее Геринг познакомил фюрера с копией этой телеграммы. Министру же снова было указано на дверь.

Чутье не подвело Гитлера: Англия и Франция так и не решились на военные действия. Фюрер был вне себя от счастья. «Как я рад! Боже мой! Как я рад, что все прошло так гладко», — признавался он.

Не забыл Гитлер и о так досаждавших ему в эти дни людях. Они были… повышены в званиях — Бломберг стал генерал-фельдмаршалом, а Фрич — генерал-полковником. Фюрер как бы намекал военным: «Доверьтесь мне, я лучше вас разбираюсь в кухне мировой политики».

А вот абверовцам было вовсе не до триумфов. Трезвый анализ показал: сведения, которые удалось получить агентам, были самого общего характера. Ту же информацию — пусть с небольшим опозданием — можно было прочесть в газетах.

Вдобавок в военном министерстве откровенно не доверяли донесениям разведки. Особенно задела Канариса телеграмма трех атташе. Неужели в вермахте уже махнули рукой на абвер и решили создавать новые агентурные сети за рубежом? Все равно, мол, от абвера нет пользы! Неужели ведомство Канариса вот-вот будет расформировано?

Канарис уже сталкивался с Гейром фон Швеп-пенбургом. Тот отказался помогать абверу в его тайной деятельности в Англии. Канарис пытался увещевать генерала, говорил, что пожалуется Гитлеру, но Гейр был непоколебим.

Военный министр, правда, наказал Гейра за ошибочную информацию: он отозвал его из Лондона. Но Канариса это не успокаивало. Таких людей, как Швеппенбург, было среди военных атташе подавляющее большинство. Они мешали абверовцам работать. Побороть их можно было лишь одним способом — превзойти их в точности донесений.

Однако бледный, поседевший за долгие годы службы подполковник Гриммайс не годился на эту роль. Ему недоставало авторитета и способностей, чтобы эффективно согласовывать работу сразу трех групп. Канарис стал искать ему замену. Он выбрал жизнерадостного уроженца Рейнской области, майора Ханса Пикенброка, и выбор его оказался, может быть, самым удачным среди всех кадровых решений, принятых Канарисом. Его ставленник не только успешно справился с поставленной задачей, но и впоследствии дорос до должности заместителя самого шефа абвера.

Пока же он вносит изменения в деятельность разведки. Если при Гриммайсе работа абвера-I ограничивалась лишь Францией, Польшей и Чехословакией, то Пикенброк исчеркал своими пометками практически всю карту мира. Одним цветом он отметил страны, представляющие «главный интерес» для германской разведки; то были Франция, Чехословакия, Польша, Англия, Россия, Испания. Другим цветом оказались помечены страны, вызывающие «косвенный интерес», — Бельгия, Швейцария, Югославия, Румыния и США. И наконец, третьим цветом отмечались государства, в которых деятельность немецкой разведки была запрещена: Австрия, Италия, Венгрия, Финляндия, Эстония, Япония, Болгария относились к друзьям «третьего рейха». Впрочем, вскоре стало очевидно, что Гитлер стремится присоединить к рейху территорию Австрии. Поэтому акценты в деятельности абвера соответственно изменились. Самое пристальное внимание решено было уделить тем странам, которые станут решительно протестовать против аншлюса. К таким отнесли Францию, Чехословакию, Югославию и Румынию. Даже на одной из «запретных территорий» — близ австрийско-итальянской границы — обосновались наблюдательные посты абверовцев. «Муссолини временами резко выступал против аншлюса», — пояснил Пикенброк.

Канарис и Пикенброк укрепляли отношения и с дружественными иностранными спецслужбами. Так, литовская разведка, с которой абвер поддерживал связь через капитана в отставке Кляйна, собирала информацию по России и помогала забрасывать агентов на советскую территорию. Венгерская разведка старательно шпионила за Чехословакией, Югославией и Румынией.

После совместной поездки Канариса и Пикенб-рока в Вену удалось найти и нового партнера: отдел разведки при австрийском министерстве обороны обещал помочь в сборе сведений по той же Чехословакии.

Во время визита немецкие гости общались прежде всего с австрийским полковником Эрвином Лахо-узеном. Пройдет всего несколько лет, и он будет работать в «доме на набережной Тирпица».

Сеть помощников Пикенброка все расширялась. Майор Урлузяну, служивший в министерстве обороны Бухареста, исправно пересылал своим немецким шефам стратегические планы родной армии. Бывший царский генерал с весьма подходящей фамилией Доставалов сидел в берлинском кабинете и тщательно штудировал советскую военную прессу, отыскивая необходимые сведения в строках и между ними. Другой офицер царской армии, полковник Дурново, сообщал из Белграда новости о югославской и советской армиях.

Все больше агентов Пикенброка работало и на Западе. Капитаны Кредле и Фроге снабжали абвер планами «линии Мажино». Там же, во Франции, некий лейтенант флота добывал секретную информацию прямо из приемной главнокомандующего ВМФ Дарлана. Усиливался шпионаж в Англии и США.

В своей работе немецкие разведчики использовали новейшие технические достижения. Так, они стали фотографировать военные объекты в ультрафиолетовых лучах. Теперь съемкам не мешали ни туман, ни маскировочные сети. С помощью аппарата для микрофотографирования карты и секретные документы удавалось уменьшить почти до точечных размеров. Новые радиостанции были так малы, что умещались в миниатюрном чемоданчике.

По мере того как агенты Канариса добивались все новых успехов, росла слава немецкой разведки, а ее шеф становился все более влиятельной политической фигурой в Берлине. Не всем такое нравилось.

К этому времени завершилась схватка между Гиммлером и министром внутренних дел Фриком за главенство над полицией. 9 июня 1936 года Гейдрих от имени рейхсфюрера требует, чтобы Гиммлеру присвоили ранг министра, приравняли его к командующим родами войск и назначили руководителем всей немецкой полиции; причем подчинялся бы он Фрику лишь чисто формально. Фрик был возмущен и обратился за помощью к фюреру, однако тот дал ему понять, что назначение Гиммлера — дело уже решенное.

Правда, Гиммлер отказался от министерского ранга и даже уверил Фрика, что будет подчиняться ему «лично и непосредственно», хотя в «третьем рейхе» слова всегда мало что значили. Главным был свершившийся факт: 17 июня 1936 года Генрих Гиммлер становится шефом германской полиции. Положено начало полицейской империи Гиммлера. Она включала полицию безопасности «зипо» Гейдриха (в ее составе гестапо и уголовная полиция) и силы по охране общественного порядка «орднунгсполицай»; к последним причислялись городская патрульная полиция «шупо», жандармерия и общинная полиция.

Итак, благодаря поддержке Гиммлера его протеже Гейдрих стал одним из самых важных чинов «третьего рейха». Шеф полиции безопасности и СД сосредоточил в своих руках невероятную власть. Перед мощью его полиции меркнет закон. Теперь Гейдрих все высокомернее относится к абверу — крохотной группке людей, еще неподвластных ему.

Между гестапо и абвером снова начинаются трения. Особенно это вредит борьбе со шпионажем: то гестаповцы внезапно арестуют подозреваемого, не давая проследить его связи, то абверовцы отыщут шпиона и не поставят в известность гестапо.

Однако Канарис и тут старался не обострять взаимоотношений. Осенью того же 1936 года он встречается с Бестом, и они разрабатывают «Принципы сотрудничества между гестапо и филиалами абвера в составе вермахта», или, как его еще называют, «Договор о десяти заповедях» (так как он состоял из 10 пунктов).

21 декабря Канарис и Бест подписали этот документ. Шеф абвера призывает всех своих сотрудников самым строгим образом соблюдать соглашение. Любые их возражения он пресекает так резко, что, например, один из его ближайших помощников, Хенке, подумывает об отставке (правда, днем позже сам Канарис просит его «не делать никаких глупостей»).

Канарис был уверен, что ему не остается другого выбора, кроме как тесно сотрудничать с всемогущими вождями страны. Он старается быть ближе к Гейдриху. Предлагает ему по утрам совершать верховые прогулки и обсуждать важнейшие служебные проблемы. Гейдрих соглашается. Вот уже лошадь Гейдриха и арабская кобыла Канариса по кличке Моль расположились в одной конюшне. В компаньоны пригласили и Беста.

Так что по утрам в Тиргартене можно увидеть трех всадников. Чаще всего они едут рядом: вожди СС по краям, а посредине — седовласый шеф абвера. Есть в этой картине нечто символичное: Вильгельм Канарис, казалось, прочно вошел в элиту национал-социалистского государства.

КРУГ ГИТЛЕРА

В рабочем кабинете рейхсканцелярии Адольф Гитлер ждал своего начальника спецслужбы. Контр-адмирал Канарис должен прибыть с докладом в 20.00. Странное, непривычное время для деловой встречи, но шеф разведки уверял, что дело очень важное и не терпит никаких отлагательств.

Канарис привез с собой секретный документ, который подкинули его лучшему агенту в Париже. Раздобыл эту бумагу некий чиновник из министерства иностранных дел Франции, недовольный своим начальством. В нем содержалось секретное дополнение к франко-советскому договору о взаимопомощи. Речь идет о военном сотрудничестве между Москвой и Парижем. Важнейшая статья документа: в случае войны с Германией советские и французские войска совместно — при поддержке Чехословакии — вторгнутся в рейх.

Гитлер был поражен этим известием. В ту же ночь — с 10 на 11 февраля 1936 года — он вызвал военного министра Бломберга и приказал готовиться к занятию Рейнской зоны. Документ, доставленный шефом абвера, похоже, подтверждал худшие опасения Гитлера. Еще 3 февраля 1933 года, выступая перед командующими рейхсвера, фюрер предсказывал: «Самая опасная пора — это пора восстановления вооруженных сил. Тут-то выяснится, есть ли во Франции государственные деятели. Если да, то она не даст нам времени подготовиться и нападет на нас…»

Позднее будет установлено, что подброшенный документ — фальшивка. Мы же обратим внимание на другое. Отношения между фюрером и его начальником абвера стали очень доверительными. В дни тяжелых международных кризисов Канарис то и дело является к Гитлеру. Так, согласно регистрационной книге, с декабря 1935 года по март 1936 года они беседовали 17 раз.

Всего за год Канарис добрался до самых вершин власти. Он так тесно сближается с Гитлером, что даже поверхностному наблюдателю становится ясно: эти два человека прекрасно понимают друг друга. Когда товарищи недоверчиво возражали Канарису, твердя, что Гитлер капризен, непредсказуем, он отвечал им: «С Гитлером можно говорить». Адмирал всерьез был уверен: «Он охотно выслушивает и даже соглашается, если ему правильно преподнести».

Были у них и общие черты, которые помогали им понимать друг друга. Оба не любили рутинную работу — изо дня в день, за письменным столом, с однообразными стопками документов. Обоих то и дело охватывал бродяжий дух: бросив все накопившиеся дела, они уезжали куда-нибудь в «служебную командировку» (если позволительно так выразиться о главе рейха). Наконец, у обоих по-настоящему не было ни личной жизни, ни семейной; они холодно относились к женщинам, напоминая каких-то бесполых существ.

Правда, одна из любимейших привычек обоих скорее разделяла их, чем объединяла: они были прирожденными мастерами мимикрии, хамелеонами в человеческой плоти. Их собеседникам часто казалось, что Гитлер или Канарис как никто другой понимает их. Хозяин абвера и хозяин рейха были гениальными артистами, с листа разыгрывавшими любую сложнейшую партию перед изумленным партнером, слушавшим их. Этот дар долго мешал им понять друг друга.

Но пока что мы живем 1936 годом. В ту пору оба они с восторгом относились друг к другу. Канарис не сомневается, что «строй мыслей Адольфа Гитлера пронизан духом солдатского братства: честью и чувством долга, мужеством, готовностью взяться за оружие, ринуться в бой, пожертвовать собой, умением вести за собой людей, чувствами товарищества и ответственности». Вожди национал-социалистов с неудовольствием наблюдают за их дружбой. Один из помощников Гейдриха, Бест, обмолвился: фюрер «проявил слабость», позволив Канарису играть такую важную роль.

Однако с такой же категоричностью можно сказать, что и Канарис стал жертвой гитлеровского культа, воцарившегося в стране. Он был очарован, ослеплен «коричневым Цезарем». Как и миллионы его соплеменников, его потрясла «всенародная любовь к фюреру» — массовые шествия, леса знамен, единодушие избирателей. Величественные картины праздников, собраний, манифестаций кружили голову даже таким трезвым наблюдателям, как адмирал. (Шеф абвера получил это звание в 1935 году.)

Однако от слов до действий — дистанция огромного размера. Ум Канариса подмечал противные ему черты в нацистской идеологии. Близкие к Канарису люди вспоминали, что в узком кругу он не раз произносил хлесткую формулу «коричневый большевизм». Но это скорее подчеркивает его политический консерватизм, ненависть ко всему «социалистическому», чем намекает на некое сопротивление или даже неповиновение нацистам. Канарис поклонялся не партии — Гитлеру. Тот казался и ему, и многим миллионам немцев человеком, стоящим «над партиями», в том числе и над НСДАП, казался общегосударственным, общенародным лидером. (Точно так же, заметим в скобках, в СССР судили о И. В. Сталине. Не случайно оба эти лидера столь интересовались друг другом и даже — судя по некоторым непроверенным сведениям — неоднократно встречались.) вождь, «вызывающий зависть всего остального мира». Немецкий народ устал от непрестанных смут, раздиравших республику, от неуверенности в завтрашнем дне, от нищеты, безденежья, от экономических неурядиц. Страх перед будущим пробудил в людях древние, первобытные инстинкты, он заставил их сбиться в толпу и окружить великого, могущественного вождя, единственного их спасителя. Его паства внимала ему и молилась на него.

И он оправдал их ожидания. С ходу была решена самая страшная проблема, мучившая немецкий народ, — безработица. Если в начале 1933 года 5 миллионов 600 тысяч немцев не имели работы, то через 5 лет уровень производства вырос вдвое. Доход на душу населения в 1933–1938 годах увеличивается на 35 процентов. Валовой национальный продукт вырос с 59 миллиардов рейхсмарок в 1933 году до 105 миллиардов в 1938-м.

Поразительны социальные успехи нацистского режима. Улучшились условия труда; людям стали предоставлять квартиры; развернулось строительство спортивных сооружений; начинается повальное увлечение туризмом. Простым рабочим кажется, что с приходом Гитлера наступил золотой век.

Лишь немногие задумывались, какой ценой оплачены эти успехи: профсоюзы, по существу, были разогнаны; люди лишены всяких свобод; на рабочих местах внедрялся строгий контроль; ограничено было право свободного передвижения и повсеместного проживания; повсюду возникла фигура шпика, следящего за каждым поступком, за каждым сказанным словом. Жизнь стала лучше, но жить стали в тоталитарной стране.

Увлечены были вождем и представители правящих классов, которым не надо было продаваться фюреру за «гарантированную чечевичную похлебку». Этих людей увлекало строительство могучего государства, возрождение старых прусских традиций и экспансионистской идеологии, восстановление армии.

Так что Канарис не был исключением.

Даже государственный антисемитизм не встревожил общество. Немцы уже давно относились нетерпимо к евреям. Канарис, выросший в атмосфере «умеренного» антисемитизма, как и миллионы его соплеменников, повторял, что надо решить «еврейскую проблему». Некоторые бывшие нацисты даже утверждают, что именно он придумал «звезду Давида» — ту каинову печать, которой метили евреев в годы второй мировой войны.

Действительно, в 1935–1936 годах Канарис предложил помечать немецких евреев «звездой Давида» как граждан особого рода, живущих в Германии на правах иностранцев. Националист Канарис был твердо уверен, что Англии и Франции придется вернуть колонии, отнятые в 1919 году. Тогда — где-нибудь в одной из колоний — правительство выделит территорию, на которой и поселятся все немецкие евреи; там они создадут свое собственное национальное государство. Если же кто-то из евреев решит остаться в Германии, то пусть он носит «звезду Давида», показывая всем, что он — иностранец, гражданин другого государства, он — гость Германии. Подобной мерой идеалист Канарис, впрочем, хотел уберечь евреев от нападок со стороны фанатичных нацистских расистов.

Справедливости ради отметим, что Канарис был не единственным «защитником евреев» в нацистской верхушке. Некоторые другие вожди государства также считали, что лучше всего было бы переселить евреев в какую-нибудь другую страну. Так, в 1938 году Герман Геринг тайно обсуждает этот вопрос с британскими политиками, причем его доверенным лицом на этих переговорах является немецкий журналист Карл-Хайнц Абсхаген, впоследствии первый биограф Канариса. Нет, «защищая евреев и даруя им землю обетованную» где-нибудь в Германской Юго-Западной Африке, Канарис вовсе не шел наперекор остальным национал-социалистам; скорее, он озвучивал идею, мелькавшую в высших кругах и не чуждую самому фюреру.

Канарис, как и другие военные, постоянно действовал с оглядкой на фюрера. В кругах вермахта были убеждены, что надо проводить четкое различие между национал-социалистской партией и «общенародным политиком» Гитлером.

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн вспоминал, что в ту пору в армии «повсеместно считали», что «Гитлер ничего не знает о преступлениях своих людей, а если узнает, то наверняка не одобрит их». Так нарождалась бессмертная формула, и поныне греющая душу адептам национал-социализма: «Ах, если б Гитлер знал! (Ах, если б Ленин дожил! Ах, если бы Сталину доложили об этих безобразиях!)»

Гитлер умел держаться в стороне от своей партии. Он положил конец всяким социалистическим экспериментам партийцев; он не позволил превратить евангелическую церковь в национал-социалистскую (хотя сам же поначалу форсировал эти попытки); он запретил гестаповцам наводнять своими шпиками вермахт. Он действительно казался многим «государственным человеком», хотя интересовало его лишь одно: его личная власть. Все, что укрепляло ее, он считал полезным; все, что подрывало ее, — вредным. Иногда, впрочем, его стремления совпадали с интересами государства.

Вообще же Гитлер, будь он человеком откровенным, каждую свою речь мог заканчивать классической фразой: «После меня хоть потоп!» Его меньше всего интересовало, что будет со страной после того, как он расстанется с властью, и всеми своими делами он доказывал это. Нечто подобное потопу он, в конце концов, и накликал на свою отчизну.

Гитлер побаивался делить власть со своими подручными из НСДАП. Он годами обещал создать «тотальное государство», но, едва придя к власти, инстинктивно стал сопротивляться этому. Уже в 1933 году он совершает нечто не укладывающееся в рассудок «стопроцентного нациста»: не разрешает партии взять власть в свои руки! Да, НСДАП осталась единственной разрешенной партией в стране, но тотальной власти она не добилась. Партайгеноссе занимали государственные посты, партия же не допускалась к управлению государством!

Партия и государство, как ни обещал это Гитлер, так никогда и не слились. Да, он убеждал, что партия — это «носительница государственного мышления», но наивную «носительницу» он и на пушечный выстрел не подпускал к своим планам. Все он решал сам. Партии оставалось одобрять и поддерживать.

За партией же он зорко приглядывал. Он боролся с любой фрондой в ее рядах — подлинной и мнимой. Так, ведущие партайгеноссе подумывали, что хорошо бы создать «сенат старейшин», но у них так ничего и не получилось. Рейхсляйтеры — высшие партийные чиновники фашистской Германии — и гауляйтеры НСДАП решили проводить регулярные конференции, но Гитлер запретил и это.

Как только партия пыталась «урвать себе хоть кусочек власти», Гитлер «хлестал ее по рукам». Военные наблюдали за происходившими стычками и — о, простодушие! — убеждались, что Гитлер «был и остается общенародным политиком».

Действительность выглядела иначе.

Гитлер окружил себя группой близких соратников (Гиммлер, Геринг, Геббельс и другие), следя за тем, чтобы круг задач, стоящих перед ними, был очерчен очень расплывчато, чтобы их полномочия постоянно пересекались, чтобы они соперничали и мешали друг другу. Это, по мнению фюрера, гарантировало его от заговора ближайших сподвижников. Получилось не государство, а «плюралистический произвол высших иерархов», как сетовал идеолог С С Отто Олендорф.

Зато этот хаос, царивший в высших кругах страны, «дарвиновская» борьба иерархов за свое существование радовали генералов вермахта. Те не уставали подчеркивать свою преданность именно Гитлеру, только Гитлеру, одному лишь Гитлеру. Они пытались убедить фюрера, что во всех столкновениях и спорах между партией и вермахтом ему надо занимать сторону армии. Словно заклинание звучала фраза, которую любил повторять и Канарис: «Фюрер относится к своему вермахту так, как вермахт относится к нему». Высшие чины военного министерства постепенно уверовали, что между ними и Гитлером установились особые доверительные отношения.

Канариса считали самым интеллигентным руководителем отдела в министерстве, самым умелым тактиком. Его часто приглашали на обсуждение различных вопросов, волновавших верхушку вермахта. Канарис быстро убедился, что педантичный генерал-майор Вильгельм Кейтель, новый начальник управления вермахта, который в 1935 году сменил на этом посту Рейхенау, — никудышный дипломат, неспособный отстоять интересы военных в напряженной борьбе между Гитлером, партией и вермахтом.

Кейтель тоже чувствовал, что ему нужна помощь Канариса. В шефе абвера было многое, что недоставало генерал-майору: умение держаться, искусство убеждать, красноречие. Кейтель все больше полагался на советы, подсказки, доводы своего коллеги, хотя и признавал позднее, что Канарис остался для него тайной за семью печатями.

Испания. Он давно был уверен, что именно эти страны помогут Германии прорвать внешнеполитическую изоляцию. Еще политический ментор Канариса, Левенфельд, заявлял в 1926 году, что фашистская Италия могла бы стать партнером Германии, если бы Бенито Муссолини — «диктатор и откровенный борец с итальянской социал-демократией и еврейским масонством — не был бы врагом немецких демократов». Так же думал и Канарис.

Это совпадало с мнением фюрера, который еще в 1922 году отводил Италии центральную роль в немецкой реваншистской политике. По замыслу Гитлера, следует всячески поощрять имперские амбиции Италии в Средиземноморье, поскольку это вскоре приведет ее к открытому конфликту с Францией, задающей тон в этом регионе. Чтобы противостоять Франции, Италии понадобится помощь «сильной Германии». В свою очередь, Англия начнет заискивать перед сильной Германией и искать с ней партнерства. В результате Франция окажется в полной изоляции.

Конечно, это была лишь игра мысли. Действительность, как это зачастую бывает, выглядела иначе. Руководители Италии в ответ на протянутую Гитлером руку отнюдь не спешили подать свою. Германия стремилась аннексировать соседнюю обеим странам Австрию. Дуче резко возражал и даже пытался — во время встречи в Стрезе — сколотить антигитлеровский блок. Неудачей окончился и визит Гитлера к Муссолини. Отношения начали меняться лишь после нападения Италии на Абиссинию. Италии пришлось вести дипломатическую войну против англичан и французов, и тогда Муссолини потребовался сильный союзник. Гитлер предложил свою помощь, но дуче медлил.

Тут-то Канарис и помог своему фюреру. Он прибег к услугам людей, уже давно связанных с итальянскими фашистами. Собралась пестрая компания «агентов влияния»: профессор геополитики Карл Хаусхофер, Ульрих фон Хассель (в 20-е годы он был генеральным консулом в Барселоне и уже тогда ассистировал Канарису) и, наконец, упомянем бывшего майора Вальдемара Пабста, старого приятеля Канариса, ставшего немецким послом в Риме, а также директором «Общества по изучению фашизма».

«Проводником немецких планов» Канарис выбрал полковника Марио Роатту, шефа Servizio Informazioni Militari (SIM) — так называлась секретная разведывательная служба итальянской армии. В сентябре 1935 года главы двух разведслужб впервые встретились в Мюнхене. Они оказались похожими друг на друга: оба одного возраста, очень скрытные, непонятные окружающим их людям. Кроме того, Роатта — отпрыск испанских евреев, изгнанных из Испании в XV веке, — разделял интерес Канариса к этой стране.

Итальянец явно обрадовался тому, что нашел среди педантичных немецких военных близкого себе человека. Он хорошо помнил его предшественника. В 1934 году Рим посетили надменный Конрад Патциг и полковник Карл Генрих фон Штюльпнагель. Они открыто показывали своим итальянским коллегам, что у них «отсталая» разведка «и доверять ей никак нельзя».

Конечно, Канарис знал, что SIM, основанная еще в 1900 году, работает очень неэффективно: не хватает денег, персонала, умения; у нее мало было резидентов за границей. Именно эти слабости он и хотел использовать. Он предложил Роатте досье немецкой разведки на те страны, что интересовали итальянцев. В ответ глава SIM стал снабжать немцев данными по Балканам и Средиземноморью. Это был неплохой обмен: от венгерских коллег Канарис слышал, что итальянцы сумели разгадать военные коды некоторых Балканских стран.

Самое главное, впрочем, было в другом: связи между разведками налаживаются — теперь, возможно, теплее станут и отношения между правительствами. Бломберг пришел в восторг: Патциг занимался «саботажем», а Канарис действует так, как велит фюрер.

Тем временем сам Бломберг готовился реорганизовать свое ведомство. Он задумал воссоздать генеральный штаб, упраздненный в 1919 году странами-победительницами. В случае войны генштаб будет руководить боевыми операциями всех родов войск и помогать главнокомандующему. Ядро генштаба уже имелось: управление вермахта, которое возглавлял Кейтель. В 1934 году (еще при Рейхенау) в нем создается отдел L (оборона страны) — здесь решаются оперативные и организационные вопросы, касающиеся всего вермахта. Следом был создан отдел военной промышленности и вооружения.

Однако нашелся у намечавшейся реформы и резкий противник. Им был руководитель генштаба сухопутных войск Бек. Он надеялся, что при отсутствии генерального штаба он сам будет исполнять обязанности военно-политического советника при Гитлере.

Однако Бек слишком любил историю, и это мешало ему до конца его дней. Он привык считать, что центральную роль в руководстве немецкой армии играет начальник генштаба сухопутных войск, как было, например, 100 лет назад. Он не заметил, что рядом с сухопутными силами выросли другие войска, например люфтваффе, и теперь он стал всего лишь одним из ряда руководителей германской военной машины.

Тем не менее Бек не собирался сдавать свои позиции под натиском «выскочек». Он выдвинул следующий принцип: в грядущей войне сухопутные войска по-прежнему будут играть главную роль; значит, начальник их генштаба возглавит оперативное руководство всеми действиями вермахта. Этот человек (естественно, Людвиг Бек) снова станет центральной фигурой немецкой армии (должность его будет называться «первый генерал-квартирмейстер»). Ну а генеральный штаб вермахта, помешать созданию которого Бек все же не смог, должен был, по его мнению, решать лишь административно-организационные вопросы.

Бек представил свои соображения, Бломберг отверг их. Так образовались две враждебные партии — руководство вермахта и руководство сухопутных войск. Отношения между ними становились все агрессивнее. С присущей ему педантичностью Бек отклонял любой компромисс. Вскоре генштаб сухопутных войск превратился для управления вермахта во «вражескую сторону», как хладнокровно отметил в одном из своих писем Йодль. Главный враг, Бек, запретил своим штабным офицерам всякие сношения с людьми из военного министерства.

«Блокада» коснулась и абвера, что было очень неприятно для Канариса, ведь его работа зависела в том числе и от нормальных отношений с генштабом сухопутных войск. Однако Канарис, несомненно, одобрял реформу Бломберга, и Бек поставил очередной минус против его фамилии. Наконец, еще одно важное разногласие. Бек хотел, чтобы военные занимали независимую политическую позицию, чтобы высшие военные чины были советниками Гитлера, но никак не его послушными орудиями. Канарис же в ту пору взахлеб называл вермахт «бронированным кулаком германского рейха», «сильнейшим выражением национал-социалистской воли к власти и национал-социалистской мощи, устремленной наружу».

Скептик Бек не хотел больше зависеть от таких людей, как Канарис. Он решил пользоваться своими, независимыми источниками информации — прибегнуть к помощи военных атташе. Среди его помощников можно упомянуть уже известного нам Гейра фон Швеппенбурга, лондонского атгаше, а также генерал-майора Морица фон Фабера дю Фора, белградского атташе и критика абвера. О положении дел в Италии и Абиссинии сообщали майор в отставке Адольф Гюнтер и молодой советник посольства фон Вальдхайм. Они подтверждали то, что Бек понял еще в 1932 году, посетив маневры, проводившиеся в Италии: на итальянцев полагаться нельзя.

Теперь Бек поручил Фаберу дю Фору оценить военное и политическое положение Италии и проверить отчеты, получаемые абвером. Тот раскритиковал их.

Канарис был вне себя. Неужели его, знатока средиземноморских стран, будут поучать люди, которые ничего не понимают, кроме численности дивизий, показателей вооруженности и бюджетных статей? Поразмыслив, шеф абвера нашел способ нейтрализовать своих критиков. Вскоре военные атташе, присылавшие сообщения, отличные от абверовских, почувствовали, что их отчеты не интересуют рейхсканцлера. Гитлер не любил пораженческих настроений.