Агитбригада

Глава 3

И вот первое моё рабочее поручение в этом мире — принести комсомольцу Зубатову из сельсовета синий саквояж с реквизитом.

Я аккуратно пристроил наволочку с генкиными вещами на сеновале (от греха подальше сунул её вглубь сена), и отправился на село. В агитбригаде, кстати, никто даже не спросил меня, обедал ли я или нет, да и запахов готовящейся пищи что-то не было слышно, хотя время было давно послеобеденное.

Я шел по грунтовке и безрадостно размышлял. В этой агитбригаде было не лучше, чем в трудовой школе. Нравы, вроде как посвободнее, но, зато, в школе хоть кормили. Не очень вкусно и полезно, зато нажористо и обильно. А где мне добывать провизию здесь, я не представлял совершенно.

По дороге до сельсовета со мной не произошло никаких происшествий, если не считать, что один из купающихся в лужах гусей надулся, зашипел, подбежал ко мне и попытался ущипнуть, угрожающе открывая клюв. Отмахнувшись от некультурной птицы, я заторопился дальше. Село меня раздражало. Впрочем, как и это время. Пройдя ещё немного я решил, что, если вопрос с кормёжкой не выяснится — вернусь обратно в школу.

Поплутав совсем немного, я отыскал сельсовет. Небольшая избушка, олицетворяющая местную власть, встретила тишиной, запахом мышей и запустением. В неухоженном палисадничке, окружавшем здание, лениво паслись неповоротливые толстобокие козы. На меня они не обратили совершенно никакого внимания.

Так как никакого замка на дверях не было (дверь подпирал обычный веник!), я беспрепятственно вошел внутрь. Там тоже оказалось безлюдно. Синий саквояж сразу обнаружился на стуле в единственной комнате. Прежде, чем взять его, я, нимало не предаваясь моральным терзаниям, раскрыл и проверил, что там внутри.

А внутри оказался пухлый каравай домашнего хлеба, заткнутая кукурузным початком бутыль мутноватого самогона, примерно на литр, десяток вареных вкрутую яиц, пару золотистых луковиц, завёрнутое в чистую тряпицу кольцо источающей умопомрачительный чесночный аромат колбасы, а также здоровенный шмат солёного сала, обложенный веточками свежей петрушки, и, судя по сладковато-нежному запаху дымка — гороховой соломкой осмоленного.

«Вот как. Реквизит у него, значит», — понятливо ухмыльнулся я. — «Вот сучонок. Ну ладно, раз реквизит, значит, реквизит. Пусть будет так».

Пока никого в сельсовете не было, я окинул взглядом заваленные бумагами два стола, полупустой шкаф и засиженное мухами окно. В шкафу я нашел сломанный барометр, какие-то древние агитационные брошюрки, пресс-папье в виде бюстика неизвестного античного мужика с крылышками и прочую дрянь.

Я вытащил всю снедь из саквояжа, отломал хороший такой шмат колбасы и немного хлеба и принялся торопливо уплетать. Вкус был изумительный. Это немного примирило меня с суровой действительностью. Если тут все продукты такого качества — то жить вполне можно.

Доев, я переложил оставшиеся продукты в найденную в том же шкафу рваную то ли занавеску, то ли кусок скатерти, которую завязал на три узла, чтобы не вывалилось. В саквояж же педантично сложил барометр, пресс-папье и все найденные брошюрки. Так как реквизита получилось маловато, то я заодно снял один из портретов вождей Революции, которые густо висели на стенах, и тоже добавил их туда, в коллекцию. Ах да, выбрал я, естественно, портрет Сталина.

И только я уже намылился обратно, как в сенях затопали и дверь распахнулась. Не то, чтобы я испугался, что меня засекут (вряд ли за сломанный барометр меня посадят, но разборок бы не хотелось).

— Милок, ты, что ль, будешь начальник новый? — с места в карьер требовательно спросила меня молодая бабёнка с рябым лицом.

— Нет, я из агитбригады, — вежливо ответил я, надеясь, что на лице не осталось крошек от хлеба, — сам вот тоже жду председателя.

— Ох ты ж божечки мои, — скривилась бабёнка и, шаркая ногами, ссутулившись, вышла вон.

А я добавил в саквояж еще найденный под шкафом дырявый ботинок и тоже заторопился обратно. Рабочий день у меня ещё не закончился.

На обратной дороге, я подвесил свёрток со снедью в ветвях старой липы так, чтобы и собаки не сожрали, и в густой кроне его не было видно. Насвистывая легкомысленную мелодию из Шнура, я неторопливо пошел на агитбригаду.

Во дворе промеж фургончиков на этот раз царила суета. Большинство членов агитбригады были в сборе и занимались каждый своими делами.

— Капустин, ты где там ходишь?! — сердито закричала на меня остроносая Клара. — Мне Макар сказал, что ты мне помогать будешь! Вот иди и помогай!

— Мне он ничего такого не говорил, — равнодушно пожал плечами я, — наоборот, они с Зубатовым отправили меня в сельсовет забрать саквояж.

— Принёс? — из фургона высунулась сердитая голова Зубатова, — тащи бегом сюда! Сколько тебя ждать можно?!

— Я возле входа в дом поставил, — сказал я, — можешь забрать.

— Так принеси сюда! — потребовал Зубатов.

— Э нет, я к тебе в прислуги не нанимался, — хмыкнул я и язвительно добавил, — видать, не всех мироедов и эксплуататоров в семнадцатом расстреляли.

Зубатов налился краской, но я не стал ждать его ответа и опять вошел в дом. В избе вкусно пахло топлённым молоком и жаренной картошкой.

— Товарищ Гудков, — сказал я, — имею к вам два вопроса.

Макар сидел над шахматной доской и грустно смотрел на фигурки.

— Ты в шахматы умеешь? — рассеянно спросил он, наморщив лоб.

— Не умею.

— Эх, где нам шахматиста взять? Даже сражнуться не с кем, — посетовал Гудков и добавил, — какие вопросы?

— Первый вопрос — когда будет обед?

— Обед? — растерянно переспросил Гудков и посмотрел на меня тихими глазами.

— Ну да, дело уже к вечеру, а нас ещё и не кормили.

— Вроде как сегодня Нюрка дежурит, — пробормотал Гудков, правда неуверенно.

— А что же, никто не ел ещё?

— Ну, у нас тут многие сами для себя готовят, раздельно питаются.

— А я?

— А ты найди Нюрку и спроси.

Поняв, что с продовольствием здесь нелады, я продолжил:

— И второй вопрос — я что, в услужение сюда нанялся? То Зубатову сумки подносить, то Кларе что-то помогать. Мы с вами вроде обсудили перечень моих обязанностей.

— Ну ты понимаешь, братец, — с обезоруживающей улыбкой развёл руками Макар, — мы же одну работу делаем с товарищами — культурно боремся с мракобесием. Можно сказать, ведём беспощадную идеологическую войну против суеверий и религиозных предрассудков у селян. И поэтому мы должны быть как единый кулак, действовать единым фронтом! А если каждый начнёт тянуть одеяло на себя — то идеологические враги нас одолеют. Ты понимаешь?

«Вот же сука», — восхищённо подумал я, но достойно ответить не успел, так как снаружи раздался истошный, полный ярости крик и в избу ввалился Зубатов, потрясая раскрытым саквояжем.

— Вор! — дико вращая глазами, заорал Зубатов.

«Не везёт мне в этом мире что-то на Викторов», — с оттенком легкой грусти подумал я, вспомнив второго Виктора из СТК.

— Что стряслось, Витя? — спросил Гудков, поморщившись, — зачем так орать?

— Он украл!

— Кто?

— Вот он! — указательный палец Зубатова осуждающе уставился на меня.

— Это серьёзное обвинение, товарищ Зубатов, — нахмурился Гудков, — если это так, то будем разбираться. Случаев воровства у нас в коллективе ещё не было.

Он повернулся ко мне:

— Ты действительно украл, Геннадий?

— Нет, — с подчёркнутым изумлением покачал головой я, — товарищ Зубатов гонял меня по личным делам, как прислугу, а когда я не поднёс саквояж к нему прямо в фургон, а поставил во дворе, — он решил отомстить мне.

— Лжец! — заверещал Зубатов.

— А что он украл? — спросил Гудков.

— Р-р-реквизит, — уши у Зубатова заалели.

— Но там разве не реквизит? — наивно удивился я и теперь уже мой указательный палец уставился по направлению в тёмный зев саквояжа.

— А что там? — заинтересовался Гудков. — Вытаскивай.

Зубков скрипнул зубами и принялся доставать пресс-папье, барометр, макулатуру. Последним был извлечён портрет Сталина и дырявый ботинок.

— Ну и что у тебя пропало? — удивился Гудков, — второй дырявый ботинок? И почему ты портрет Секретаря ЦК вместе с этим хламом хранишь, Виктор? Хочешь, чтобы проблемы у нас всех были?

Зубатов побледнел и посмотрел полным ненависти взглядом на меня. Проблем он не хотел. Гудков отобрал портрет и любовно пристроил его на стене избы, там, где раньше была икона, в красном углу.

— В общем, если сказать нечего, выметайтесь оба, — проворчал Гудков, — нам ещё репетировать. А ты, Капустин, ноги в руки и марш к Кларе, помоги ей с декорациями.

«То есть обед отменяется?», — подумал я злобно. Нет, в школе я пообедал, в сельсовете перекусил, кроме того, у меня в кармане был хлеб, который сунул мне Кузька и была заначка с экспроприированным у Зубатова продуктовым «реквизитом», так что дня два-три я точно не пропаду. Но это сейчас так, а вот что будет в последующие дни? Умирать с голоду я не намерен. Да и питаться всухомятку для желудка вредно.

Мы с Зубатовым вышли во двор.

— Я это так не оставлю, — зло прошипел он. Крыть ему было явно нечем.

— Всегда рад помочь товарищу, — бодро отсалютовал я, — Если ещё нужно будет принести какой реквизит, или отнести — обращайся, товарищ! Одну же работу делаем!

Зубатов зашипел что-то ругательное, а я отправился искать сперва Нюрку.

Нюрка нашлась на заднем дворике. Вместе с Люсей Пересветовой они выполняли танцевальный номер, который состоял из частых подпрыгивающих элементов с высоким поднятием коленок. На Люсины коленки, обтянутые трикотажными рейтузами, я аж залюбовался. Зёзик лихо аккомпанировал им на скрипке что-то дробно-цыганское.

— Чего тебе, мальчик? — спросила Нюра, когда они закончили танец и остановились отдышаться.

— Я насчёт обеда, — сказал я.

— Что? — вытерла пот со лба Нюра.

— Товарищ Гудков сказал, что ты дежурная и к тебе нужно обращаться насчёт обеда, — повторил я, — хотя скоро уже ужин.

— Я разве? — растерянно переглянулась Нюра с Люсей.

— Ну да, — задумчиво попыталась вспомнить Люся, обмахивая раскрасневшееся лицо платочком, — Клава же позавчера дежурила… вроде.

— Так будут меня кормить или нет? — я уже начал терять терпение от такого форменного бардака.

— Тебя ведь Гена зовут, да? — вспомнила Нюра, — ты видишь, мы сейчас репетируем, нам некогда, мы и так Зёзика еле уговорили, а ему же ещё свой номер репетировать. Ты подожди, мы закончим и потом тебя покормим.

— Да? — не повёлся я, — а долго ждать? И чем вы меня кормить будете? А вы-то сами что-то едите?

— Мы только утром пьем кофий и можем что-то днём перехватить, — пожала плечами Люся. — Нам же нельзя вес набирать. Но ты не беспокойся, у нас остался вчерашний кулеш, так что покормим. Приходи часа через полтора. А ужинами нас всегда в селе кормят, после представления.

Я хмыкнул и покинул негостеприимный дворик. Судя по звукам скрипки девушки продолжили репетировать.

Я умостился в тени от плетня, вытащил из кармана краюху хлеба и демонстративно принялся жевать чуть подсохшую уже безвкусную горбушку.

— Ты что это жрешь? — не заставил себя ждать обозлённый окрик Зубатова.

Я не ответил и продолжил молча грызть кусок хлеба.

Зубатов подлетел ко мне и выхватил из рук хлеб.

— Что, у сироты последний кусок хлеба отобрал и рад? — громко сказал я, поднимаясь, и с горечью добавил, — борцы за идеалы, мать вашу…

— Ты что творишь, Зубатов? — раздался мужской голос.

Я повернул голову — это был тот блондинистый франт, Гришка Караулов, которого обозвали «Фавном». Во дворе собралось большинство, кроме Люси, Нюры и Зёзика, которые яростно репетировали во внутреннем дворике.

— Он все мои продукты спёр! — возмутился Зубатов.

— Врёшь! — ответил я, — ты на меня взъелся, как только я пришел, и придираешься теперь постоянно. То, как прислугу меня гоняешь, то Гудкову бегаешь жаловаться, теперь вон последний кусок хлеба отобрал. Ну да, коли сила есть, то и сироту ограбить труд не великий… комсомолец, мля…

— Что ты сказал?! — психанул Зубатов.

— Отдай ему хлеб, — тихо и угрожающе сказал второй мужчина, который подошел и тоже всё слышал. Так как его со мной не знакомили, значит, это был силач Жоржик Бобрович.

— На, подавись! — фыркнул Зубатов и швырнул мне огрызок.

Кусок упал на траву.

— Мда, — покачал я головой.

— Это ты у Виктора хлеб забрал? — спросил Жоржик меня.

— Нет, это нам в школькой столовой давали, я с собой кусок прихватил, как знал, что тут кормить не будут. Хотите?

Я поднял огрызок и с наивным видом протянул Жоржику.

— Да нет, не хочу, сам доедай, — потрепал меня по заросшей голове силач. — А если этот хмырь тебя ещё задирать будет — смело говори мне. Разберусь.

— Спасибо! — от души поблагодарил я.

Не то, чтобы я опасался этого придурка, но всё-таки лучше, когда в коллективе есть не только одни враги.

Вторым приятным моментом стало то, что Клара Колодная тоже всё слышала и, когда я пришел к ней помогать с декорациями, тихо сказала:

— Ты, Гена, не думай, Виктор, в целом, неплохой человек. И хороший комсомолец. А то, что характер у него такой, ну так понимаешь, у таких красивых людей всегда сложный характер.

И тихо вздохнула, покраснев.

И я понял, что Клара Колодная отчаянно и безнадёжно влюблена в Виктора Зубатова.

Так вот, приятным моментом стало то, что Клара Генку почти не гоняла, жалела. Причём настолько, что я, видя, как она своими хрупкими ручонками таскает и переворачивает тяжелые фанерные декорации, сам, добровольно бежал и помогал ей.

Вечером же произошло целых два неприятных события. Одно из них касалось непосредственно меня, второе — всю агитбригаду, а, значит, и меня тоже.

Но здесь лучше по порядку.

Вечернее агитпредставление оказалось сорвано. Нет, мы подготовились, как и полагается, артисты отрепетировали, мы с Жоржиком перетаскали декорации, и я помог Кларе установить их на отведённой сельсоветом для представления площадке.

И вот, в десять часов вечера (после вечерней дойки) представление началось.

Поначалу всё шло хорошо, особенно когда Зёзик заиграл на скрипке и запел разухабистые частушки:

Народ зашумел, пришел в восторг: все захлопали, радостно заулюлюкали…

Но вот когда среди похабненького текста он внезапно пропел вставку:

Над площадью моментально возникла тишина. Враждебная такая, аж густая. От этого нехорошего молчания становилось не по себе.

— Ах ты ж, ирод какой! — заверещала вдруг толстая баба в тёмном саржевом платке.

Через миг народ подхватил, через два — толпа уже бесновалась, ругалась, выкрикивала брань, наступала, ломая декорации. Я увидел расширенные от страха глаза Клары:

— Беги, Генка! — крикнула она.

Я схватил её за тонкую ручонку и потянул прочь, в сторону. Вслед за нами разбегались другие артисты, бросая декорации и остальной реквизит. Мы с Кларой притаились в густых кустах орешника, затянувших весь склон, откуда можно было понаблюдать за тем, что происходит на площадке для представления. Толпа не желала расходиться, агрессивно продолжая выкрикивать какие-то ругательства, молодежь продолжала громить декорации.

— И вот так всегда, — всхлипнула Клара, — и реквизит переломают, и декорации порушат. А мне потом чинить, зашивать. Эх, тёмные люди, потерянное поколение!

— И часто так? — спросил я.

— Да почитай в каждом селе что-нибудь да происходит, — вздохнула она. — Нет, ты не думай, до такого вот, как сейчас, редко доходит, всё же они боятся властей. Но в этом селе председатель хитрый жук, уехал как раз перед представлением. Вот они и разошлись.

Когда страсти утихли и все разошлись, мы с Кларой вернулись на площадку. Там валялись щепки от декораций к «Королю Лир» и рваные агитплакаты. Сбоку кто-то из рачительных селян предусмотрительно догадался залить водой костёр из фанерных щитов.

— Ну хоть ковчег для акробатов остался, — глухо сказала Клара, глядя на руины сухими глазами. — Уже хорошо.

— Ты каждый раз так говоришь, — отозвался Жожик, который тоже появился на площадке и отодрал лист фанеры от столба.

— Ужином кормить, значит, опять не будут, — вздохнула Клара.

Я в душе порадовался, что у меня есть запасы Зубатова, а то живот уже прямо подводит от голода.

Поздно вечером, точнее ночью, я, наконец, пробрался к себе на сеновал и застыл в изумлении — генкины хлипкие вещицы были бесцеремонно вывалены из узла и в беспорядке разбросаны по сену.

Ну Зубатов, ну, гад! Я тебе это припомню!

Потому как больше некому.

Ночь прошла относительно спокойно. Чтобы согреться, я соорудил подобие кокона из сена и влез внутрь, а сверху намостил ещё сухой травы. В результате было довольно тепло и приятно пахло чабрецом, мятой и ещё какими-то давно забытыми травами из далёкого детства. Если не считать, что где-то под полом периодически скреблась мышь и будила, выспался преотлично.

Рано утром, ещё солнце только-только выглянуло из-за горизонта, как я проснулся. Возможно, виной был большой жук-рогач, сердито жужжащий на поперечной балке или же я действительно впервые за много-много лет из прошлой моей жизни наконец-то прекрасно выспался, но чувствовал я себя, словно в далёком детстве.

Я легко соскочил с сеновала и потянулся. От села тянуло пахнущим грибами и мокрой травой туманом, и парным молоком, а где-то далеко мычала корова. Сейчас лагерь ещё крепко спал: артисты полночи возмущались и гневно обсуждали недружелюбных селян, чуждую идеологию и мировую буржуазию. Жоржик и Гришка охраняли периметр стоянки агитбригады. Остальные раздобыли где-то бутыль самогона, и негодовали ещё больше. Когда самогон закончился, уже хотели идти на село разоблачать антисоветскую сущность религии. Даже дамы приняли посильное участие. Гудков на село разоблачать не пустил, поэтому ещё немного повозмущались, затем уселись рядышком и нестройно затянули заунывную песню о бескрайней степи.

Меня, соответственно никто никуда не пригласил. Да я и не стремился — устал за день. Тем более первый день в этом мире прошел.

Я несколько раз отжался и подпрыгнул — молодое тело легко отозвалось на движения. Это было так непередаваемо-здорово — в момент сбросить двадцать восемь лет и внезапно стать мальчишкой!

Радостно хохотнув, я подпрыгнул и побежал к речушке. Вода была тёплая, как парное молоко, я бросился в воду и проплыл туда-сюда, несколько раз.

Жизнь прекрасна, когда ты молод!

А когда ты внезапно молод — прекрасна вдвойне!

В следующее село мы въехали практически под вечер: пока все проснулись, пока собрались, пока доехали. Мы долго тряслись по вязкой рыжеватой дороге длинным обозом из фургонов и телег, дважды останавливались. Один раз, потому что Люся и Нюра захотели обязательно нарвать полевых цветов, а второй раз, так как от одной из телег отвалилось колесо, да так неудачно, что она аж перевернулась. Пока разгрузили и достали её из рытвины, пока поругались, пока приладили, пока обратно всё загрузили…

И опять всё дальше, дальше, вдоль леса, через убранные поля, аж до крайнего села у горизонта.

Ещё один поворот, уф, вроде последний.

И вот, наконец, пахнуло сдобой, навозом и борщом — мы въезжаем в село. Оно небольшое, здесь всего-то две большие улицы и пара переулочков, но село видно, что богатое, справное — даже есть свой клуб с читальней, небольшая школа, а вдалеке золотится купол с крестом, на который комсомольцы уже заранее неодобрительно поглядывают. Мне непонятна такая их реакция, но, видимо, на то у них есть причины. Ну что ж, дальше посмотрим…

Агитбригадовцы приготовились загодя и, въезжая в село, разыграли перед изумлёнными крестьянами целое представление. Я впервые наблюдал, как врывается в сонную провинцию бьющая через край энергия зрелищ и фарса.

Это не просто рядовое происшествие — это целое событие, которое надолго останется в истории тихого и мирного села, никогда ничего не видевшего. И потом какие-нибудь кумушки, сидя вечерком на завалинке в ожидании коров, вспомнят:

— А когда это было?

— Да сразу после того, как агитбригада приезжала!

Зрелища. Это один из самых мощных факторов влияния на человеческие эмоции.

Въезжаем.

Все бросили работу и встречают агитбригаду. На веренице раскрашенных фургонов и возов сидят весёлые, брызжущие энергией, загорелые артисты. Зёзик, в ярко-синем полосатом костюме наяривает на скрипке развесёлую мелодию. Люся, в балетной пачке и военном кителе грациозно делает стойку на руках прямо на крыше фургона. Нюра жонглирует сразу шестью раскрашенными палками. Жоржик идёт рядом с возом и легко держит на вытянутых руках за ноги Нюру, которая жонглирует этими палками.

И тут Гришка начинает петь разухабистые частушки. Он подыгрывает себе на баяне.

Частушки очень простые, даже примитивные, но народ буквально падает со смеху.

А в это время Люся соскакивает с фургона и ловко делает арабское сальто. Виктор играет на трещотке, а Нюра, буквально взлетев на крышу фургона, танцует что-то восточное.

Нужно ли говорить, что любопытство селян уже взвинчено до предела. И когда Макар Гудков зычным голосом прокричал, что завтра вечером будет представление, народ взрывается радостными криками.

Наши девушки бросают в толпу листовки и машут руками. Скрипка Зёзика играет что-то стремительное, и мы, наконец, заезжаем в один из крайних дворов.

Уф! Наконец, приехали.

— Так, товарищи! Нам здесь квартироваться аж десять дней, — сразу же объявил Макар Гудков. — Это будет наша основная база, а по окрестным хуторам будем выезжать радиально, по кругу. Здесь не далеко, пять-семь вёрст.

— Хорошо! — послышались усталые голоса.

— Теперь насчёт проживания. Начинаются заморозки, в фургонах спать холодно. Пейзане нам дают аж три домика. Так что ночевать будем в шикарном виде, — довольно усмехнулся Гудков. — Давайте обустраиваться. Товарищам женщинам предлагаю поселиться вон туда. Там мне сказали, как раз три койкоместа есть. И печка хорошая.

Он показал на небольшую избёнку у палисадничка со пожухлыми от жары листьями сирени.

— А мы с вами, товарищи, разместимся вон там.

Второй домик представлял собой длинное приземистое строение, с деревянными стенами, и с давней побелкой.

— Только это… — замялся Гудков, — там четыре койки и полати.

— На полатях я могу спать, — миролюбиво зевнул Бобрович и потянулся так, что аж хрустнуло, — если они не сильно короткие.

— Так-то оно так, — почесал затылок Гудков, — я не о том, кто где спать будет. Как-то разместимся. Вопрос в том, что нету шестой кровати. Вон ему.

Он ткнул указательным пальцем на меня.

— Ты, браток, не обижайся, но ты у нас человек новый, да и не при делах покамест, так что и бытовой комфорт тебе положен по остаточному принципу — радушно пояснил Гудков.

Зубатов злорадно ухмыльнулся.

— Так это… можно же тюфячок на пол ему бросить и нормально будет, — почесал белобрысую голову Гришка Караулов. — особенно если в избе натопим. Ну а чо, мы вон мальцами в деревне все покатом на полу спали. Мать сена бросит, сверху рядном застелет — так и спим. И ничего.

— Да не в том дело, — покачал головой Гудков. — Там места мало. Мы в прошлом году здесь проездом были, я точно знаю. Я даже не представляю, куда тюфячок этот ему бросать.

— Да пусть вон с бабами в одном доме спит, — хохотнул Зубатов, — у него еще женилка не выросла, так что нормально будет.

— Ну здрасьте! — возмутилась Клара, — а ежели нам, скажем, переодеться надо? Или душно станет? Не будем же мы перед мальчиком в одном неглиже дефилировать?!

— Ой, да что там у тебя смотреть, — заржал Караулов. — это вон Люське беспокоиться надобно.

Колодная возмущённо фыркнула, а Пересветова томно поджала губы и отвернулась, обиделась, значит.

— Так, а третий дом? — напомнил Жоржик, — ты говорил, что нам три помещения выделяют.

— Ой, не знаю, — поморщился Гудков, — там какой-то этот дом непонятный. И не дом даже, а так, халупка. И печи нормальной нету. Холодно и сыро. И пол земляной. Не знаю, как там спать. Я думал, мы там реквизит держать будем.

— Как-никак, а крыша над головой, — продолжил развивать мысль Зубатов, бросив на меня насмешливый взгляд. — Всё же не на улице. И не с женщинами. Койка там хоть есть?

— Вроде что-то есть, — пожал плечами Гудков, правда неуверенно.

— Ну и ладненько, — усмехнулся Зубатов, — будут у тебя, Капеустин, значится, личные апартаменты. Ты же не боишься один в избе спать?

Я не отреагировал на такую тупую подколку. Вот кретин, решил пацана на слабо взять.

— Да, Виктор прав. Так что устраивайся там. Одеял накидаешь, и будешь спать, — подытожил Гудков, и все пошли расселяться.

Пока агитбригадовцы таскали личные вещи и заселялись согласно указанным помещениям, меня загрузили работой — нужно было лошадей распрячь, почистить, накормить, напоить. Затем перетащить фанерные щиты под навес во дворе.

Пока управился — была уже глубокая ночь.

Подхватив свой нехитрый скарб, я побрел и себе заселяться.

Домишко, что снаружи, так и внутри особо не впечатлял. Донельзя узкая и закопчённая от времени и гари комната (очевидно изба топилась по-чёрному), узкие полати, слишком короткие, как даже для Генкиного невысокого росточка. Не представляю, тут что — карлик какой-то жил?

В помещении едко пахло застарелым потом, грязными портянками и мышами.

Поморщившись, я глянул на окно, но оно было затянуто какой-то грязной промасленной тряпицей, и света почти не пропускало.

Так как жить здесь предстояло десять ночей, я сходил во двор, наломал веток из какого-то пахучего кустарника и, соорудив некое подобие веника, немного поскрёб пол. Так, чисто символически. Получилось не ахти, клинер я и в той жизни был так себе, после развода купил себе робот-пылесос и не заморачивался. А тут и подавно.

Совершив, таким образом формальный акт наведения порядка, я сбегал на сеновал. В отличие от предыдущего села, здесь сено было прошлогоднее, а может даже и позапрошлогоднее, слежавшееся, затхлое, аж почерневшее от времени. Я побрезговал на таком спать, поэтому умыкнул от лошадей охапку соломы и насыпал на полати, всё как ни есть, а чище и поудобнее, чем на голых досках сомнительной чистоты спать.

Сверху набросил выданное сердобольной Кларой солдатское одеяло. Заложив дверь на засов, я вытащил кусок колбасы, краюху хлеба и два яйца из «реквизита» Зубатова, и принялся обстоятельно ужинать. По мере уничтожения запасов, жизнь, казалось, начинает налаживаться. Уже буквально через полчаса я весело насвистывал фривольный мотивчик из Шарлота.

Очевидно от запаха колбасы под полом зашебаршило. Причем точно не мышь.

«Крыса», — расстроенно решил я. И вот как теперь спать? Она же ночью и укусить может. А если не одна?

Нет, я не боюсь всего этого, но не хотелось бы какую-то заразу подхватить. В эти времена, я помнил, с медициной было очень плохо. Да и где тут, в глухом селе, медицина эта?

Ну и что же мне теперь делать? Проситься к товарищам не вариант, не пустят, да и засмеют. Ночевать в фургоне — холодно.

И тут я сообразил. Когда мы подъезжали, я заметил на улице кота, молодой, почти котёнок. Но мне важно, что он будет мяукать, плюс запах. Крыса точно на запах кота не полезет.

Задумано — сделано. Сгонял на улицу, и уже буквально через пару минут сидел на своей «постели», держал кота на руках, гладил его и улыбался его тракторно-мерному урчанию.

— Как тебя зовут? — спросил кота я.

Так как кот мне ничего не ответил, я ему сказал:

— Значит, буду называть тебя Барсик.

Барсик не возражал. Я немного ещё почесал его за ушком и приготовился ложиться спать. Завтра вставать хоть и не рано, но нужно подумать о том, где добывать еду. Здесь жить десять дней. Кормить меня в коллективе явно не намерены, а запасы Зубатова могут скоро и неожиданно закончиться.

— И вот что мне делать? — спросил я Барсика.

Но тот в ответ вдруг зашипел, выгнулся дугой, шерсть у него на загривке встала дыбом, глаза засверкали. Царапая мне руки, он принялся всё сильнее и сильнее вырываться. И уже не шипел, а буквально орал дурниной.

— Тихо ты чего? — попытался успокоить его я.

Но Барсик ещё сильнее зашипел, зарычал. При этом он смотрел куда-то мне за спину. Машинально я повернул голову и мои волосы тоже встали дыбом.

Можете себе представить, сидите вы в тёмной избе, свет только от тонкой коптящей лучины, и тут внезапно прямо посреди комнаты появляется призрак.

— Ты что за хрень такая?! — прохрипел севшим голосом я.