Алмазная пыль

20

Мобильный телефон звенел, не переставая. Выкарабкавшись из глубин сна, я села в кровати. В голове медленно кружился залитый свинцом волчок… Рядом со мной на подушке лежала серая тряпка, со слабым больничным запахом. Теперь, окончательно проснувшись, я могла осмыслить события этой ночи. Две пары взломщиков, револьвер и чем-то пропитанная тряпка.

Я открыла жалюзи. Серый дневной свет залил разгромленную комнату. Возле дома стоял «мерседес» с затемненными стеклами. Взломщики номер один или номер два? Я набрала номер Шамира, потом папин. Ни того, ни другого. Вот и надейся после этого на мужчин, главная задача которых — тебя защищать! И главное — как я выйду из дома, если этот «мерседес» торчит прямо против входа? Мне совсем не хочется еще раз встречаться ни с кем из моих ночных гостей.

Габи!

Что?

Помнишь — когда-то у тебя в жизни была цель.

Да — театр…

Конечно! А вот и твоя главная роль — создай образ, загримируйся и убегай отсюда.

Я перерыла шкафы и собрала всё, что нужно. Тяжелая колючая шерстяная юбка. Черные чулки и длинная кофта мрачной расцветки. И как венец всего — шляпа, похожая на свадебный торт тети Сони, которая, бог знает какими путями, попала в мой шкаф, но была извлечена оттуда и с почетом водружена на мою коротко стриженую голову.

Теперь подкраситься, припудриться и перейти к отработке пластики образа — несколько шагов перед зеркалом, поворот… Походка, жест, легкая хромота, подергивание плеча — всё согласно правилам сценического мастерства, которые вдалбливали в нас на первом курсе «Бейт Цви»[36].

Выходя из квартиры, я поцеловала мезузу[37]. Уж если быть праведницей — так до конца! Утиной походкой, потупившись, я прошла мимо «мерседеса». Вышла на бульвар Ротшильда и пошла на восток, в сторону городской библиотеки.

— Я ищу книгу «Исчезнувшая память», — сказала я библиотекарше за стойкой. Она сняла очки с толстенными стеклами и подслеповато уставилась на меня. Похоже было, что она меня совсем не видит.

— Прежде всего, выключите, пожалуйста, мобильный телефон. А теперь скажите — кто автор книги?

— Вера-Леа Курт.

Она ввела имя в компьютер.

— Кто-то взял экземпляр на иврите. На полке вы можете найти один экземпляр на английском и один — на немецком языке. Но их нельзя выносить из библиотеки, — радостно сообщила библиотекарша, предпочитающая, чтобы книги оставались под ее защитой.

Во мне сразу же вспыхнул сигнал тревоги. Этот слизняк Топаз что-то говорил о книге.

— Пусть будет на английском, — сказала я, и в считанные минуты библиотекарша нашла и выдала мне книгу «Исчезнувшая память — беседы с уцелевшими в Катастрофе».

С фотографии на обороте обложки мне улыбалась Вера-Леа Курт с белыми жемчужными бусами на шее. Сходство с дочерью поразительное! Генетическая копия. Никто не сможет обвинить Газету, если он скажет, что, увидев Сару Курт, подумал, будто это ее мать вернулась из царства мертвых и преследует его.

Я перелистала толстую книгу. Искала чертеж, фотографию, рисунок или фразу, где было бы упоминание о веселых девушках Зуциуса, но ничего не нашла. Оглавление не прибавило информации. В конце книги был длинный перечень имен. Вот он… Якоб Роткопф. Страницы 147–156.

На указанных страницах была запись беседы др. Курт с Газетой. Они встретились в больнице для душевнобольных, когда Вера искала кандидатов для своего исследования избирательной способности памяти у людей, уцелевших в концлагерях. С самого начала главы детали потянулись одна за другой. Якоб Роткопф, — писала исследовательница, — внук Авраама Эрнеста Роткопфа, главы Музея истории искусств в Вене — Кунстисторишес Музеум. Оказывается, наш чокнутый приятель был молодым подающим надежды журналистом в газете «Нойе фрайе прессе»[38] — той самой, в которой писал Герцль. Вторая мировая война оборвала карьеру Якоба.

Далее Вера-Леа Курт описывала свои встречи с Якобом. На полях страницы был рисунок в тонкой черной рамке. Не Зуциус, не девушки, а просто каракули, вроде тех, что рисуют дети в саду, когда воспитательница велит рисовать, а их душа стремится к качелям во дворе. А вдруг — нет? Я снова и снова вглядывалась в рисунок, пытаясь разглядеть три фигурки. Но тщетно…

Ко мне подошла библиотекарша:

— Посмотрите, что я нашла, — прошептала она, расплывшись в улыбке. Читальный зал был совершенно пуст в этот утренний час, но библиотекарши всегда шепчут. Она положила на стол экземпляр «Исчезнувшей памяти» на иврите. — Это было на тележке со сданными книгами, — радостно сообщила она.

Быстро пробежав глазами перечень имен, я открыла страницы, посвященные Якобу… Сюрприз! Страницы были вырваны. Очень похоже на этого слизняка! Не говоря ни слова, я показала книгу библиотекарше. Она чуть не задохнулась от гнева. Несколько долгих секунд сверлила меня глазами, словно подозревая во вредительстве, потом пролепетала:

— Вандализм… Дикие звери… Что за люди… Кто мог так поступить с книгой…

— Ну что ж, придется читать по-английски, — примирительно сказала я. — Я специально приехала из Ариэля, чтобы прочитать о своем дяде, и на тебе — именно эту главу кто-то вырвал… — библиотекарша жалостливо на меня посмотрела и вернулась за стойку.

Др. Курт писала, что наш Якоб был самым трудным и самым увлекательным из всех больных, с которыми она общалась. «Из всех уцелевших в Катастрофе, с которыми я встречалась во время своей поездки, Роткопф был самым упрямым и скрытным. Он не общался с персоналом больницы и отказывался разговаривать со мной. По моему мнению, из его памяти стерлось всё, что с ним было в концлагере, и, кроме нескольких проблесков, он ничего не помнил. Он вел себя, как человек, без памяти, без прошлого, пришедший ниоткуда. Видимо, единственный, с кем он поддерживал связь, был Макс Райхенштейн, гражданин Израиля, уроженец Вены. Райхенштейн взял этого пациента под свою опеку, и тот стал членом его семьи…»

Еще исследовательница писала, что ей пришлось принудительно госпитализировать Якоба. «В течение многих дней пациент что-то бормотал. Он повторял имя мальчика „Лиор“ и обещал, что придет к нему. Думаю, что этот Лиор был плодом его воображения, замена мальчику, который у него не родился, или наоборот — мальчику, которым он сам когда-то был, если вдуматься в смысл имени „Ли-ор“[39]…»

Оторвав глаза от книги, я посмотрела в окно. «Плод воображения», — подумала я, и сердце сжалось от горя. Даже мертвым Лиор оставался самым настоящим, самым реальным! Как же сильно любил его дедушкин сумасшедший!..

Мои глаза вернулись к убористым строчкам. «Время от времени пациент с невероятной серьезностью повторял: „Не волнуйся, папа, я сберегу твоих фройляйн“. Смысл этой фразы остался неясен. В конце каждой встречи пациент кричал, чтобы его отпустили к Максу и мне часто приходилось вызывать санитаров, чтобы те успокоили его и вывели из кабинета…»

На полях этой страницы были каракули Якоба, а под ними — толкование ученой доктор Курт. «Это пятно, по всей видимости, — единственная картина, сохранившаяся в памяти больного», — писала она.

«Я была очарована этим человеком, — так закончила Вера описание своих встреч с Якобом. — Он был необычайно талантлив: наизусть читал книги Танаха из конца в начало, с поразительной точность мог просвистеть любую симфонию Малера, вырезал шахматные фигуры… Он отказывался общаться со мной и лечащим персоналом и, не переставая, требовал отпустить его домой, где, по его словам, его ждали родные…»

Таксист, подобравший меня у выхода из библиотеки, наверняка видел в жизни немало странного, тем не менее, когда я сняла с головы нелепую шляпу и расстегнула несколько пуговиц на блузке и кофте, он удивленно на меня уставился.

— Жарко сегодня… — пояснила я. — Теплый ноябрь.

— А разве у вас это можно?.. — он не сводил с меня пораженного взгляда.

— Дело в том, что я от них убегаю, — сказала я голосом девственницы. — Они хотят выдать меня за старика.

Таксист заметно повеселел. Ему будет что порассказать!..

— Куда?

— Улица Ахад а-Ам. И побыстрее, пожалуйста, — он завел машину, и мы поехали в полном молчании.

Я вернула к жизни свой мобильник. Он немедленно зазвонил, и на экране высветилось имя дедушки Макса.

— Габи, где ты? — он был взволнован.

— Что случилось?

— Якоба арестовали. Твой капитан ненормальный!

— Шамир его арестовал?

— Да. Приехал утром и забрал его.

— Успокойся, дедушка, — сердце пустилось вскачь бешеным галопом. — Ты говорил с адвокатом?

— Нет. Для этого я тебя и ищу. Найди кого-нибудь. Самого лучшего…

Так что я имею на сегодняшний день? Я попыталась разложить всё по полочкам: дедушку на грани сердечного приступа, папу, сбежавшего из наркологической клиники прямо в объятия женщины, приносящей нам зло, озлобленную тетю, на которую нельзя полагаться, и Газету в тюремной камере. И это не считая двух ночных визитов. Не многовато ли для девушки с пониженным весом?

— Дай мне полчаса, я что-нибудь придумаю, — заверила я дедушку и отключилась.

— Простите, госпожа, — водитель обеспокоено на меня посмотрел.

— Да?

— Вы заметили «жука», который едет за нами? От самого проспекта Царя Шауля сидит у меня на хвосте…

Я безнадежно пожала плечами:

— Это, наверное, сваха. Езжайте, пожалуйста, побыстрее.

Телефон зазвонил снова.

— Сюзан, — останавливаю залп воплей раньше, чем она успевает открыть рот. — Арестован Якоб, дедушкин друг. И папа пропал. И не спрашивай, что еще… Мне нужна помощь.

— Говори.

— Во-первых, имя лучшего адвоката по уголовным делам.

— Что еще?

— Позвони ей.

Сюзан моментально всё поняла.

— Твоя мать проходит лечение.

— Тем не менее… Позвони и скажи, что я хочу встретиться с ней и с папой. Вместе. Скажи им, что это очень срочно! Дело не терпит отлагательства! Хорошо?

— Хорошо, но ты… — я отключилась прежде, чем она вспомнила, что ей от меня нужно.

Такси приехало на улицу Ахад а-Ам. Я напялила на голову перевернутую кастрюлю и застегнулась до самого горла. «Мерседес» стоял в некотором отдалении, а у подъезда — кто бы вы думали? Капитан Шамир. Он безразлично скользнул по мне взглядом. И только, когда я, проходя мимо, шепнула «Привет!», он меня узнал.

— Это вы? — выдохнул он и поспешил вслед за мной по лестнице. — Вы с ума сошли? Репетируете спектакль?

— Скажите, — проигнорировала я его вопросы, широко распахивая дверь квартиры. — Почему вы арестовали самое слабое звено во всей этой истории?

— А почему вы выглядите так, будто перебрались на поселение за Зеленую черту?

— Вы подозреваете, что этот несчастный — страшный убийца женщин?

— Почему вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— А почему вы не отвечаете?

Он растерянно остановился в дверях:

— Что это за разгром?

— Так кто постоянно задает вопросы? — улыбнулась я. Его присутствие прибавило мне смелости, и я решила безотлагательно выяснить вопрос о Якобе. Произошла ужасная ошибка, и Шамиру придется это признать. — Дайте мне пару минут, чтобы уничтожить поселенку, которую я на себя налепила, и приготовить кофе. Потом перейдем к ответам.

Мы сидели за кухонным столом друг против друга. Между нами две чашки кофе и полная окурков пепельница. Когда я рассказала ему, как прорвала осаду «мерседеса» и что нашла в книге Веры-Леи Курт, Шамир побагровел.

— Я знаю, — оборвал он меня, когда я начала пересказывать книгу. — Мы тоже достали эту книгу. Чему вы так удивлены, не знали, что бывают грамотные полицейские? Мы обнаружили связь между Якобом и Верой-Леей Курт — матерью убитой. Нам также известно, что Сара Курт оказалась во дворе вашего деда по собственной инициативе. Она интересовалась недвижимостью вашей семьи, но на самом деле имела в виду нечто другое. Ваш дедушка согласился что-то продать. Они назначили встречу, и вот тогда Якоб ее и увидел, подумал, что это Вера, и мы подозреваем, что…

— Что?! — закричала я. — Вы подозреваете, что он ее убил? Этого не может быть! Якоб никогда бы этого не сделал…

— Почему?

— Потому что… Собственно, вы же сами говорили, что убитая знала убийцу, она не сопротивлялась, — так зачем же вы это сделали, Шамир?! Хотели этим несчастным прикрыть задницу полиции?

— Габи! — обиделся капитан. — Я понимаю, что вы с дедушкой готовы на всё, чтобы выгородить этого человека, но он не вполне вменяем, вы согласны со мной? Видимо, убитая не ожидала, что он может напасть, может быть, даже улыбалась ему — она просто не понимала, с кем имеет дело…

Я разочарованно посмотрела на него:

— Вы сами в это не верите.

— Я человек фактов, а не веры. Якоб Роткопф сам рассказал нам, что он подумал, что Вера-Леа Курт разыскала его и приехала, чтобы снова забрать в больницу.

— Вот! На основании болтовни не вполне вменяемого человека вы его арестовали? Он же может умереть…

— Он не в тюрьме, а в психиатрической клинике «Абарбанель». Не думаю, что он предстанет пред судом. Скорее всего, суд вынесет постановление о его госпитализации, по крайней мере, на первых порах. И вашему дедушке будет легче, если его друг будет под медицинским надзором.

— Шамир! — вздохнула я. — До сих пор мне казалось, что вы всё понимаете…

— Мне жаль, что я вас разочаровал …

— Я прошу меня выслушать.

Он посмотрел на меня с усмешкой.

— На вашем месте я бы не улыбалась. В деле, которое вы шьете Якобу, полно дырок.

— Я слушаю.

— Как вы объясните таинственный налет на дедушкин дом? Кто ранил Морица? Что вы узнали от Топаза? Вы собирались с ним поговорить. Как вы объясните, что все вдруг стали интересоваться картинами Зуциуса, да еще и угрожают при этом оружием? Что вы зациклились на дедушкиной недвижимости?! Сара Курт не недвижимость искала у дедушки во дворе. Она искала картину! И Якоб тут совершенно не при чем. А теперь внимательно выслушайте мою версию: мать Сары Курт, Вера, выдающийся психиатр, услышала от своего венского пациента, внука директора музея, о картине, которую надо сберечь, или о девушках, которых надо беречь. Она написала об этом, и, возможно, даже рассказала эту историю своей дочери. Через много лет, когда Вера уже покоилась глубоко в земле, Сара встретила заказчика — сказочно богатого мультимиллионера, готового уплатить любую цену за картину с тремя девушками, которая была написана в Вене и исчезла. Он заявил, что пойдет на всё, чтобы все четыре картины принадлежали ему. Одержимый коллекционер сказал, что пока у него нет четвертой картины, он чувствует себя неполноценным, ущербным, несовершенным. Такой вот сумасшедший…

Шамир невозмутимо слушал меня.

— И тут в голове у Сары зазвенел колокольчик… Она вспомнила рассказ своей матери, перечитала книгу, чтобы освежить память, и отправилась на розыски того пациента.

— Если у коллекционера так много денег, зачем ему убивать?

— Возможно, — улыбнулась я, — кто-нибудь еще разыскивает эту картину? Пойди, пойми этих сумасшедших.

— Отлично, Габи! — кивнул Шамир. — Позвоните мне, если когда-нибудь захотите сменить профессию. — Его заносчивость мне не понравилась. Он поднял портфель и вынул три листа бумаги. — Посмотрите — те ли это картины? — И передо мной тут же предстали мои девушки во всем своем великолепии.

Я пораженно кивнула. А он не такой уж идиот!

— Если вы всё понимаете, зачем арестовали Якоба?

— Кто сказал, что я всё понимаю? Что я — исследователь живописи, что ли? Я, госпожа Габи, ловлю убийц! А Якоба арестовал потому, что он признался в убийстве. Вот и всё.

— В таком случае Вы скоро получите новую загадку, — обессилено пробормотала я.

— Простите…

— Вы не понимаете! Нас с дедушкой держат на мушке! — Мне уже нечего было терять. Я должна была посвятить его в угрозы бандитов, посетивших меня ночью. — Вы думаете, что всё началось с Сары Курт и на ней же и закончилось, а я говорю, что она — всего лишь звено в цепи.

— Я слушаю, — сказал он с таким выражением лица, какое бывает у Игруна, когда он мучает пойманного хамелеона.

— Арест Якоба Роткопфа ничего не прояснил. Я не знаю, кто убил Сару Курт, но зато точно знаю, что револьвер, который ночью засовывали мне в рот, это «смит&вессон», и что тряпка, которой мне накрыли лицо под утро была пропитана эфиром, а тот, кто сюда проник, сделал это не для того, чтобы стереть пыль с картин. Так что, будьте добры, капитан, прежде чем Вы улетите в Лондон, объясните мне это.

— О чем вы говорите? Опять какая-то игра, как тот маскарад?

— Если бы! Вы спрашивали, что это за разгром? Вот и ответ?

Он наклонился вперед и внимательно слушал, положив подбородок на ладони.

Я рассказала ему всё. Всё-всё.

— И теперь я не знаю, что делать, капитан. Может быть, я сделала ошибку, что сразу не позвонила, но я уже не знаю, как уберечь мою семью. Понимаете? Это всё, что у меня есть, — один дедушка, человек довольно тяжелый, и один папа, человек довольно слабый. И всё.

— Скажите, вы уверены, что всё то, что вы рассказали… То есть, вы не преувеличиваете?

— Идите сюда, — я подвела его к окну гостиной. — Видите «мерседес»?

Он наклонился и уставился в просвет между планками жалюзи.

— Нет там никакого «мерседеса», — сказал он.

— Они же всё время были там! — чуть не заплакала я. — Я же вам говорила! Вчера вечером они ехали за мной в Яффо. Когда я вышла из дому сегодня утром, они были здесь. И когда возвращалась — тоже… Я ничего не выдумываю. Шамир, вы должны мне верить! Наверное, они увидели вас и испугались…

Шамир растерянно смотрел на меня. Застрекотал мобильник.

— Что? — рявкнул он в трубку и покраснел. — Повтори! Нет, я не сержусь, с чего ты взял? Я разгневан! Головы полетят…

Он сунул телефон в футляр, висящий на брючном ремне.

— Ваш псих, этот Якоб, сбежал! Да, ему как-то удалось улизнуть… А мы собирались ночью произвести следственный эксперимент. Теперь у меня нет ни эксперимента, ни подозреваемого, ничего…

— Это такой человек… Он не может находиться в плену…Он из любого места сумеет сбежать. Дедушка всегда это говорил.

— Габи, я не знаю, что и думать о том, что вы рассказали. Я должен ехать в «Абарбанель». Я организую вам охрану на ближайшие сутки. Меня не интересует, хватает вам этого или не хватает! Кто-нибудь приедет сюда не позже, чем через час. А вы тем временем не выходите из дому и никому не открывайте. И ничего тут не убирайте, очень вас прошу! Я хочу, чтобы здесь поработали криминалисты. Всё ясно?

Ясно. Чего ж тут неясного? Я закрыла за ним дверь и вернулась к своему беспорядку.

Портрет Эстер Кеслер валялся на ковре. Взломщики разобрали деревянную золоченую раму. Картон, прижимавший полотно к раме, торчал из-под дивана. Я рассмотрела картину вблизи. В левом углу виднелась подпись. Я никогда ее раньше не видела. Наверное, рама заслоняла…

Это был не Зуциус а некто Басови. И на картоне толстым пером тоже было начертано Пол Басови. Слава Богу! Может он и не стоит миллионов, как Зуциус, но хоть одной неясностью будет меньше.

Кто-то позвонил в дверь.

— Дарлинг, открой! Я знаю, что ты там, — послышался Душкин голос. — Позвонила Сюзан и сообщила, что ты в беде. Открой, пожалуйста. — Он продолжал настойчиво звонить.

Я открыла. Он вошел, самодовольно улыбаясь, как будто собирался выпустить из шляпы голубя.

— Что это ты такой довольный?

— По двум причинам… — замерев на месте, он с ужасом обводил взглядом перевернутую вверх дном квартиру. — Господи, что это?.. Здесь побывали казаки?

— Да. Но давай начнем с хороших новостей. Итак, что во-первых?

— Во-первых, это твой кастинг. Я просто тащусь от твоей Марии, и отец ее тоже замечательно играет. Ты его видела? И вообще, все ребята молодцы, ты же видела вчера, как они выкладывались. А сегодня утром у нас была еще одна репетиция. «Южная набережная» будет хитом сезона — это я тебе говорю!

— Прекрасно! — улыбнулась я. — Но, по правде сказать, мне сейчас не до спектакля. А вторая причина твоей радости?

Не отвечая, Душка вытащил из рюкзака сиреневую пластиковую папку:

— Закрой глаза.

— Показывай!

— Ну, Габи!.. Закрой глаза — ты не поверишь, что я нашел! Закрыла? Молодец! Подожди секундочку… Па-па-па-пам, та-та-та-там, можно смотреть…

Я таки не поверила своим глазам! Еще один Зуциус на канцелярском листке бумаги. На этот раз никаких мехов, платьев или матросок. Только три девушки — нагие, как в день своего рождения. Груди, соски, бедра, лона… Дерзкие и раскованные. Неужели, это и есть четвертая картина? Вверху листа — название картины, а рядом дата: «Драй накет мейдхен»[40] Паул З. Вена, 1910.

Три девушки обнимали друг друга с неприкрытой сексуальностью. Их обнаженные розоватые тела были нежны и округлы. Запястья украшали тяжелые золотые браслеты, а в длинных распущенных волосах цвели темные лилии. Груди жались одна к другой, наподобие сочной грозди. Светловолосая девушка была выше других, и глаза ее, так же, как и на других картинах, казались мраморными. В центре стояла рыжая, а третья… Теперь уже невозможно было ошибиться. Это лицо было мне знакомо.

— Это недостающая картина, — прошептал Душка мне в ухо.

— Откуда ты об этом узнал?

— О чем?

— О серии картин…

— Топаз мне рассказал. Разве я с тобой об этом не говорил?

Я отрицательно покачала головой.

— Как ты ее нашел? Я вчера несколько часов провела в интернете и не видела ее…

— Чисто случайно. Наткнулся на сайт утерянных картин — они пытаются восстановить список картин, пропавших бесследно, тех, что были отняты у евреев фашистами, или украдены. Там упоминалась эта картина — фашисты ее искали, но так и не нашли. После войны были обнаружены собрания произведений искусства, украденных фашистами, спрятанные в соляных копях вместе с другими ценностями. Но и там этой картины тоже не было. Эта распечатка воспроизводит старую фотографию из австрийской газеты, еще до Первой мировой войны.

— А оригинал?

— Я же говорю — никто не знает, где оригинал… — он довольно потер руки. — Даже не верится, что на нас свалилось это дело. Как в кино… Подумать только — два руководителя кружка в яффском клубе замешаны в международном деле, взбудоражившем всех любителей живописи.

— Стоп, — осадила я его. — Что значит «на нас свалилось это дело»? Это мое семейное дело, ты не забыл? Кто-то был убит в дедушкином дворе, преступники побывали в дедушкином доме и у меня, при чем тут ты?

— Извини, я совсем не собирался влезать… — обиделся он.

— Перестань разыгрывать оскорбленную невинность. Что тебе сказал Топаз?

— Дался тебе этот Топаз!

Я могла поклясться, что он пудрит мне мозги.

— Душка! Я хочу знать, что сказал Топаз, — раздраженно повторила я.

— Ничего такого он не сказал. Только повторял всё время, что тетя твоего дедушки, та, что висела в прихожей, похожа на персонаж Зуциуса, — он встал и подошел к портрету Эстер Кеслер, который валялся на полу.

— При чем тут это?

— Вот! Теперь — главный сюрприз!

— Или главное разочарование. Это картина художника, не имеющего никакой ценности.

— Взгляни-ка… — встав на колени, он положил распечатку картины с тремя обнаженными девушками на пол, рядом с портретом.

— Что?

— Это она — Эстер Кеслер… Иди сюда, Габи. Посмотри сама. Я чуть сознание не потерял, когда до меня дошло… Ты видишь? Зуциус нарисовал бабушку твоей тети, или кто она там…

Но я смотрела не на портрет Эстер Кеслер, а на другой лист бумаги, выскользнувший из Душкиной сиреневой папки…