Алмазная пыль

2

Дедушке Максу 85 лет, и он до сих пор в здравом и светлом уме, очень сильный и умный. Мы с Лиором называли нашего мощного деда «Макс-маг». Если он попросил приехать шнель, значит надо ехать очень шнель. Шесть минут — и я уже одета, обута и готова.

Я остановилась на пороге дома, отразившись в большом зеркале напротив двери. Знала, что дед окинет меня взглядом и проворчит, что я слишком худа, попросит отрастить обратно косы и не ходить остриженной, как подросток.

«Габриэла!» — призвала я себя к порядку.

«Что?»

А вдруг его связали? Вдруг в дом проникли взломщики, и тебе придется вызволять его из лап похитителей? Тебе сейчас прическа важна?! Соберись! У Филиппа Марло был пистолет, у мисс Марпл — мясницкий нож. Так не отправляются на ночное приключение!

Я вернулась и пошарила в папином ящике с инструментами. Вытащила из беспорядочной груды тяжелый молоток и ржавую отвертку, захватила из кухни зубчатый нож и взяла недавно купленную новую игрушку — цифровой фотоаппарат, чтобы запечатлеть каждую деталь. Для порядка. Кто знает, что там творится! Всё это я спрятала в большую матерчатую сумку.

По пути к выходу я бросила последний взгляд на Арика. Его совершенное тело, которое так хорошо ласкало меня, покоилось на двуспальной кровати. Арик — поистине достойный представитель мужского племени. Поколебавшись, не оставить ли ему записку типа «Подожди меня здесь. Продолжим начатое» или «Будь готов — я вернусь!», я отказалась от этой затеи. Захочет — останется. Не захочет — уйдет.

Когда я, наконец, вышла из дому, было без двадцати четыре. В этот призрачный час — если не обращать внимания на светофоры — поездка из Рамат а-Шарона до промзоны на границе Тель-Авива и Герцлии занимает десять минут.

Декоративные перечные деревья бросились ко мне из темноты, неистово размахивая тонкими ветками. Наконец-то зимний ветер! Может быть, он подхлестнет облака и нашлет на нас зиму. Конец ноября — а еще не упало ни капли дождя.

Мне показалось, что от стены отделилась черная тень. Я замерла. Это просто куст, раскачиваемый ветром! Нервы ни к черту! Я лихорадочно набрала номер на мобильнике. Хотела вновь услышать дедушкин голос, попытаться успокоиться. Надеялась, что, когда он узнает, что я уже еду к нему, окажется, что, в общем-то, всё в порядке. Что это была ложная тревога.

Но дедушка не отвечал.

Я запаниковала.

В голове у меня с бешеной скоростью проносились картины, одна страшнее другой. Мориц, жуткий пес Якоба, растерзал какого-нибудь важного пуделя; три взломщика проникли в дом и угрожают жизни дедушки — в эту самую минуту один из них приставил ему нож к горлу и требует выдать секретную формулу порошка; сбылось гневное пророчество бабушки Йоны — с Газетой случился приступ буйства, и сейчас он убивает дедушку, режет Морица, танцует с ящерицами, запускает в воздух летучих мышей…

Я обязана быть там! Спасти то, что осталось от моей семьи! Может, надо позвонить в охранный центр, — подумала я в отчаянии. Может, это последний шанс его спасти! Но в глубине души я знала, что нет ни взломщиков, ни ножей, и не охрана спасет дедушку… Он потребовал, чтобы я приехала. Если я позвоню в охрану, которую папа ему организовал, дедушка всё будет отрицать, выставит их в шею и сорвет злость на моем бедном папе.

С тех пор, как не стало бабушки Йоны, папа заботился о дедушке, как о безответственном ребенке. Даже за несколько минут до того, как за ним закрылись стеклянные двери наркологической клиники имени Иегуды и Мирьям Медобоевых, его не оставляло беспокойство о дедушке. «Прошу тебя, Габи, присмотри за отцом, — в тысячный раз говорил он. — Я себе не прощу, если с ним что-то случится именно тогда, когда я там».

«Мы это уже обсуждали, папуля, всё будет в порядке. Да и что может случиться? Ты должен сейчас подумать о себе. С дедушкой всё будет в порядке» — успокаивающе повторяла я.

Он погладил меня по волосам: «Бедная моя! Всё на тебе, все мы, то есть, те, кто остался…»

«Не преувеличивай! — попыталась я усмехнуться. — И не забывай о тете Рут…»

Он презрительно фыркнул. «Тетя Рут! Она и ресницами не пошевелит ради него, эгоистка такая!»

Пусть уж лучше злится, чем жалеет себя!..

Еще и еще раз я пообещала ему заботиться о дедушке. Ясное дело! Я готова была ему всё пообещать. Только бы, наконец, вошел туда, где прочистят трубы его отчаяния, уменьшат боль, где ему дадут надежду еще на год или два. Если бы он попросил, я бы пообещала ему читать старушке Бой вслух биографию Сталина! Пусть только запишется, наконец, у приемной стойки и отдаст себя в их руки. Бедный мой папа! Этот мир для него слишком сложен …

Я захлопнула калитку перед грустными глазами старушки Бой. Она, конечно, рассчитывала на ночную прогулку. Я протянула руку и утешительно погладила ее. Пока парень на подушке проснется, я уже вернусь, готовая к утренним ласкам, — утешила я и себя тоже. Бой залаяла, и ей тут же ответил целый хор. Все соседские собаки проснулись.

Легкое нажатие на брелок старого папиного «форда» — и битая машина отозвалась преданным свистом. В путь! В старую лабораторию.

Старая лаборатория — это большое ненадежное на вид каменное строение посреди большого запущенного участка, с давних пор принадлежащего деду. Время от времени он получал официальные письма с требованиями разрушить эту дряхлую опасную постройку. Иногда ему угрожала мэрия Герцлии, иногда — Тель-Авива. Два органа власти никак не могли договориться, кому из них принадлежит эта территория.

Папа умолял дедушку продать этот участок, реализовать имущество. После того, как не стало его Голубки[8], дедушка терпел одни убытки от своего бизнеса. Но старик стоял на своем. «Не переживай, — отвечал он папе, подмигивая мне. — Для чего же я дожил до таких лет, если не для того, чтобы делать, что мне хочется? Ничего со мной не случится, я и так живу в подарок».

Ветхое строение, в котором решил поселиться дедушка, всё больше терялось среди возводимых вокруг него бетонных чудовищ. Но дедушку это не беспокоило. Он жил в старой квартире над лабораторией, а Якоб-Газета жил в маленькой деревянной пристройке, изображая из себя охранника. По ночам он ходил вдоль забора в сопровождении Морица, патрулируя участок. Утром он возвращался в свою пристройку и валялся там часами, выходя только для того, чтобы собирать со всех дворов на улице старые газеты.

На меня накатила злость. Зачем он перебрался туда? Почему прогнал всех филлиппинок, которых мы для него нанимали? С чего его сиятельство взяло, что они воруют, выносят из дома сокровища и старые тряпки? И какого черта мы ему поддались?!..

Мой дедушка, Максимилиан Авраам Райхенштейн, человек особенный. Необычный. Неудобоваримый. Он ворчлив, своенравен и упрям, как шестьдесят ирландцев. С тех пор, как не стало бабушки Йоны, эти милые качества дополнились турецкой меланхолией. Дедушка всё больше замыкался в себе, пока однажды не решил, что с него довольно! Собрал всё свое движимое имущество и перебрался из квартиры на улице Ахад а-Ам в каморку над лабораторией. В лаборатории он продолжал изготавливать свои хитрые алмазные порошки. Когда-то они завоевали алмазную промышленность во всем мире. Сейчас спроса на них нет. Но дедушка не отчаялся. Как тот старый мельник, который молол солому и песок, чтобы мельница не останавливалась, и соседи не узнали, что пшеница кончилась, — так и дедушка. Каждое утро он входил в лабораторию, а в конце рабочего дня тщательно упаковывал сероватый порошок и ждал заказов.

Папуля пытался возражать против переезда в Герцлию, но никому еще не удавалось заставить дедушку изменить свое решение, тем более — моему хрупкому папе. Дед, никого не слушал. Захватив с собой немного массивной мебели, часть своей мрачной коллекции картин и среди них портреты членов семьи, а также пророков Элияху и Шмуэля (оба гневные и страшные), упаковав кое-какую домашнюю утварь, гипсовые статуи скачущих коней, бронзового нищего, потрепанный по краям ковер, ужасные подсвечники и всякие старые лампы и тарелки, он покинул квартиру, в которой прожил с Йоной пятьдесят лет.

Целых два года пустовала большая квартира на улице Ахад а-Ам. Дедушка говорил, что он не может даже думать о том, чтобы в комнатах, по которым ходила бабушка Йона, поселились чужие люди. Отец твердил, что он надеется на скорое возвращение дедушки домой. А что касается Рут, то у нее были определенные виды на эту квартиру. Она планировала превратить ее в студию для занятий камерного ансамбля, который будет по вечерам развлекать соседей своим бренчанием.

Кончилось тем, что квартира досталась мне. Дедушка сам предложил мне в ней пожить. Я жила тогда в затхлой квартире с тремя компаньонами. Запах, тянувшийся из нашего туалета, был почти так же ужасен, как вонь от носков, останки которых валялись в каждом углу, и доисторических окаменелостей, позеленевших в нашем общем холодильнике. Не было никакой причины там оставаться. За три дня, невзирая на прищелкивания языка тети Рут, я поселилась в просторной дедушкиной квартире.

И всем этим царством, в котором свободно могли бы разместиться шестеро жильцов, правила я одна! Большую часть старой массивной мебели, оставшейся в квартире, я запихнула в одну из комнат. Мне всегда казалось, что эта мебель злится, когда до нее дотрагиваешься. Огромную коллекцию больших картин маслом и скульптур я заперла в другой комнате. Пусть пылятся вне поля моего зрения! Несколько картин остались висеть в гостиной и прихожей, сердито взирая со стен на вечный беспорядок.

Тетя Рут периодически стучала в дверь и спрашивала, нельзя ли получить старый персидский ковер или серебряные подсвечники с рельефным узором из финиковых пальм. «Нет, — неизменно отвечала я. — Ты же знаешь, что дедушка не разрешает мне ничего трогать». Она вздыхала, розовой салфеткой смахивала пыль с большого написанного маслом портрета Эстер Кеслер — тети Макса, висящего у входа, и удалялась.

Как и ожидалось, дорога в этот час была пуста, и светофоры мигали унылым желтым светом, что означало их глубокий сон. Без пяти четыре я припарковала «форд» рядом с заброшенным пикапом деда — остатком роскоши, напоминающем о былом расцвете этого дома и его хозяина. Много лет дедушка ездил на своем пикапе, не утруждая себя продлением водительских прав и полностью игнорируя правила дорожного движения и дорожные знаки. Например, знак «Стоп» он воспринимал как личную обиду. Когда он строил Страну и прокладывал дороги, таких знаков не было, — возмущенно гремел он, — и, тем не менее, все знали, когда нужно остановиться, а когда ехать. А теперь? Всякое ничтожество будет устанавливать здесь новый знак и присылать полицейского его штрафовать?! В конце концов, именно папе удалось раз и навсегда спасти дороги от деда-лихача. Он пригрозил сообщить властям, что дед ездит без прав, и тот сдался.

Меня встретили мрачные тени хлама — закопченные части машин, листы металла, битые бутылки, гнутые полки и сломанные ящики… Казалось, сюда выбросили всё содержимое остановленной лаборатории. Я подошла к большим воротам, покрытым дырчатым асбестом. Легкий толчок — и сразу послышался злобный лай. Жуткий Мориц сообщал всему миру, что кто-то проник на территорию. «Шшшш… Хороший песик», — испуганно прошептала я. Мориц не из тех собак, с которыми хочется встречаться ночью один на один. Выскочив из темноты, он стал подозрительно обнюхивать мои туфли. Ужас! Кто знает, что творится в этой здоровенной собачьей голове!..

Он принюхивался, не выказывая никаких знаков дружелюбия, потом поднял голову и вперил в меня взгляд опытного охранника, подтверждающий, что я прошла проверку. Я почесала его за ушами, продолжая голосом медсестры из палаты для недоношенных твердить мантру «хороший песик… хороший песик…» Он улегся у моих ног и поднял голову, будто просил погладить его еще. Даже такое чудище, как Мориц, не в силах отказаться от ласки…

— Деда! — крикнула я. — Я приехала.

Ответа нет.

Я приблизилась к дому. Тропинка была изрыта Морицем, со всех сторон торчали ветки.

— Кто там? — в освещенном окне первого этажа показалась дедушкина голова.

Я приветственно помахала ему.

— Кто там? — снова его густой голос.

— Это я, — ответила я, не останавливаясь. — Я торопилась к тебе…

— Представься! — прорычал Макс.

Всё. Никаких сомнений. Старикан Макс окончательно спятил. Сначала вызывает меня среди ночи, а теперь устраивает игры начинающих скаутов.

— Я Габи — Габриэла Эстер, названная в честь твоей тети Эстер со стороны твоей мамы Мирьям и в честь бабушки Габриэлы со стороны отца. Или что-то в этом роде…

— Я слышу.

— Габриэла-Эстер-член-семьи-Райхенштейн к твоим услугам, деда. Уроженка Страны в третьем поколении, моего отца зовут Амнон, у него геморрой, а сейчас он в своем «Париже». Нашу собаку зовут Бой, она пукает во сне.

— Корект! — заключил дед. — С тобой есть кто-нибудь?

— Да, хор японских карликов и шесть киргизских виолончелистов. Ну, в самом деле, деда! Это же я, Габи, твоя самая хорошая внучка.

В заключение своей речи я просвистела наши семейные позывные, отдаленно напоминающие песню «Построим родину свою».

— Хорошо, — сказал дед. — Подходи осторожно, чтобы никто не услышал.

— Кто может услышать?

— Тихо подходи, я сказал!

Ладно. Ему хочется играть — пожалуйста! Я со своим дедом не спорю. Сказал — делаем! Так это с Максом Райхенштейном. Если бы мне не было так холодно, я бы, наверное, засмеялась. Но было холодно и темно, и мне очень нужно было в туалет, а когда мочевой пузырь переполнен, мозги работают на низких оборотах — по крайней мере, у меня.

Послышались тяжелые дедушкины шаги, дверь заскрипела, и во двор выплеснулся желтый сноп света.

Сощурившись, я увидела деда, который шел мне навстречу, тяжело волоча ноги. Он был огромен! Даже в старости его белая голова, увенчанная длинными густыми волосами, возвышалась над всеми нами.

Когда он приблизился, я смогла разглядеть детали. Он был одет на удивление парадно. Серебряные волны волос были стянуты резинкой. На нем был галстук и его лучший костюм.

— Наконец-то, — строго сказал он. — Долго же ты добиралась!

— Я очень торопилась, дедушка. Зачем тебе ночью костюм и галстук?

— Ладно, Габи! Делай, что тебе говорят. И почему ты так выглядишь?

— Как — так?

— Плохо, ты совсем не ешь, — проворчал дед и прикрикнул на меня по-немецки.

— По-моему, я выгляжу прекрасно. Что ты ел на ужин?

— Генук[9], — ответил дед. — Идем шнель.

Он зашагал по просторному двору, не оглядываясь. Знал, что я пойду за ним! Я даже обиделась… Вот так вот? Без «как хорошо, что ты приехала», без «как дела у моей единственной внучки?» или «не хочешь ли чего-нибудь попить?» Ни-че-го! Я ринулась за ним, втягивая живот, — мой переполненный мочевой пузырь уже почти подпирал легкие.

— Деда! — догнала я его. — Можно узнать, что происходит?

— Иди и не задавай слишком много вопросов — у стен есть уши а у забора глаза.

— Мне нужно облегчиться.

— Что?

— В туалет. По-маленькому. Пи-пи.

Он не смутился и не отреагировал.

— Шшш… — шикнул он и повелительно махнул рукой. Потом свистнул Морицу.

Мощный зверь подбежал, опустив голову в надежде на поощрение за преданную службу, но дедушка привязал его тяжелой цепью. Мориц разочарованно посмотрел на него: «Так поступают с друзьями?» — читалось в его сразу погрустневших глазах. Но у дедушки не было времени на сантименты.

— Идем, — поманил он меня пальцем и направился в западную часть двора. Там у забора, окружающего территорию лаборатории, стоял домик Газеты. Через примыкающие к нему западные ворота Якоб выходил побродить по окрестностям. Огромные плакаты, висящие на заборе из ржавой проволоки, предупреждали о том, что это частное владение, вход строго воспрещен, и во дворе злая собака, которая не любит чужих и очень кусачая. Возникавшие время от времени инспектора одной из мэрий, требовали снять плакаты и штрафовали деда.

На пороге дедушка задержался и, поколебавшись, решил не входить. Отойдя от двери, он обогнул домик и остановился у кустов розмарина, которые буйно разрослись, образуя темную плотную пещеру. Он оглянулся, проверяя, здесь ли я, а затем опустился на колени и заглянул под кусты.

— Вот, — вздохнул он, выпрямился и потянул меня за руку. — Здесь она и лежала.

— Кто?

— Женщина. Мы нашли ее под кустами.

— Кто?

— Что — кто? Говорят тебе — женщина!

— Кто ее нашел? Ты?

— Да. На этом самом месте.

Это был на удивление бессвязный разговор, но дедушка был так подавлен, что я не решилась спросить, кто эта женщина. Я опустилась на колени и попыталась просунуть голову в розмариновую пещеру, чтобы понять, на что я должна смотреть. Листья, засохшие в жаркие месяцы, оцарапали мне лицо, а ветки вцепились в волосы, будто пытались мне помешать.

Я легла на землю и проползла между кустами.

Первое, что я там увидела, была пара кроссовок, повернутых ко мне ребристыми резиновыми подошвами. Это были самые обычные белые кроссовки — из тех, что найдутся в каждом приличном ящике для обуви. Что бы это значило? Я пошарила между листьями, ища более интересные сюрпризы. Дедушка не заставил бы меня мчаться сюда ради пары кроссовок китайского производства. Но я ничего не нашла.

Я устало выпрямилась.

— Видела?

— Да. Кроссовки. Что это значит?

— Она была там.

Уффф… Это мы уже проходили. Он совсем сбрендил. Наверное, нам всё же следовало проявить настойчивость и определить его в один из этих шикарных домов, где старики его возраста мастерят лошадок из папье-маше и танцуют пассадобль в пять часов пополудни. Я покосилась на «форд» за забором. Он казался самым нормальным местом в округе. Мне так захотелось забраться в него, вернуться в папин дом, урвать пару часов сна и встретить просыпающегося Арика свежей улыбкой!..

Но где-то внутри у меня шевелился страх…Дедушка не так уж и сбрендил. В этих кроссовках когда-то были ноги. Где женщина, которая их носила? Что дед о ней знает?

«Габи», — призвала я себя к порядку.

«Что?»

Глупости! Я просто начиталась детективов. Ничего особенного не случилось. Успокоиться! Всё в порядке.

Конечно, в порядке! Почему бы и нет? Большое дело — найти кроссовки, потерянные кем-то среди ночи. И, как мне кажется, речь идет не о девушке, убежавшей от принца верхом на тыкве…

— Пойдем, Габи. — Дедушка повернулся и пошел, волоча ноги, будто каждый шаг причинял ему боль.

С тех пор, как Газету поселили во дворе лаборатории, я у него не была. Дедушка запретил нам к нему заходить. Я представляла себе, что домик похож внутри на тот самый подвал, — что он завален газетами, которые Якоб зачем-то усердно собирал, что там есть пожелтевшие книги, написанные в другой стране, веселые певчие птички, золотые рыбки, свистульки, бусы и маленькие деревянные игрушки, которые он продолжал вырезать для мальчика, которого уже давно нет… Жилище Газеты казалось мне потерянным раем, доступ в который был нам закрыт после того, как по ужасному, несправедливому обвинению Якоба выдали органам здравоохранения.

Газета был частью дедушки Макса — так же, как и затейливые медные лампы, сердитая мебель, массивные часы с маятником, мрачноватые пейзажи и суровые портреты наших предков с их женами и домочадцами, которые грозно взирали из тяжелых бронзовых рам.

Когда Якоб приехал в Страну, дедушка и бабушка поселили его в подвальчике дома на улице Ахад а-Ам. Бабушка, конечно, думала, что речь идет о предоставлении временного пристанища этому человеку-тени, прибывшему из Европы. Но, когда он обжился в подвале, его уже нельзя было извлечь оттуда, и это стало поводом для бесконечных ссор между дедушкой и всеми остальными. Не только бабушка Йона — и мама, и даже мой покладистый и добрый папа — все хотели освободить подвал от Якоба. Бабушка утверждала, что от него плохо пахнет, что он засоряет двор, что он наделает пожар грудами газет, которые натащил в свой подвал, а когда у нее иссякали аргументы, она, поджав губы, заявляла, что он пристает к «малышке», (то есть, ко мне) и что нехорошо подпускать его к детям. Но дедушка настоял на своем, и гость остался в подвале — пел грустные песни пустым стенам, рассказывал сказки всем, кто хотел его слушать, и делал из дерева маленькие игрушки.

Когда я была маленькая, я была уверена, что вся эта история, которую называют «Вторая Мировая война», — ни что иное, как жестокая драка между Газетой и припадочно дергающимся типом с усиками, имя которого «Проклятыйгитлер», а фамилия — смачный плевок.

Газета действовал на меня завораживающе. Его заостренное лицо внушало страх. «Не плачь, он тебе ничего не сделает, он такой из-за Проклятогогитлера», — успокаивала меня бабушка, когда я прибегала прятаться в ее передник, пахнувший рыбой и чесноком, и тут же сердито звала деда и требовала сатисфакции: «Смотри, как он ее напугал! Бедненькая моя, надо его прогнать! Скажи ему, чтоб не приближался к маленькой!»

(«Маленькой» была я. Всегда. Даже, когда я переросла ее, в глазах бабушки я оставалась «маленькой». Нуждающейся в защите. Еще более маленькой и еще более нуждающейся в защите я стала после того, как на военном кладбище похоронили то, что осталось от Лиора, и женщина, называвшая себя моей мамой, бросила нас, уехав на далекий континент.)

Тогда дедушка обнимал меня, и резкий аромат нефти, исходивший от его одежды, отбивал запах рыбы и чеснока.

«Ну, хватит, что он тебе такого сделал?» — пренебрежительно гремел он, поднимая меня своими большими руками, и объяснял, как бабушка: «Это потому, что проклятый Гитлер всё у него отнял, главным образом — ум. Прекрати реветь. Он душа-человек! Так-то оно в жизни — когда-то он был большим человеком, а сейчас он несчастный человек».

Газета, действительно, ничего мне не сделал. Его несправедливо обвиняли. Я была очарована его меняющимися настроениями, смехом и слезами, умением декламировать Танах задом наперед, своими песнями, рассказами и коллекцией кукол, которых он прятал под одеждой, выдергивал оттуда и рассказывал мне истории о них на своем языке — клоуны в заплатах, черные короли и тоненькие принцессы. Он учил меня складывать длинные гибкие листья и свистеть в них долгим свистом, выращивать шелковичных червей, передразнивать пальмовых голубей, петь и ругаться по-немецки.

Якоб-Газета имел обыкновение бродить по двору дома на улице Ахад а-Ам, тонко посвистывая. «Газеты есть?» — вопрошал он, приблизив ко мне свое лицо. Его жидкие рыжие волосы почти касались моей щеки, и я чувствовала его запах — зеленоватый запах плесени, смешанный с запахом крапивы. Я вытаскивала из сумки пачку газет и клала ее на землю. Якоб не шевелился. Только, когда я уходила, он приближался к газетам, подбирал их и относил в свое убогое жилище. Никто не знал, что он с ними делает.

«Твой брат где есть?» — говорил Газета всякий раз, когда видел меня — представительницу Лиора на этой земле. Он не переставал тосковать по Лиору. И он тоже… Много лет после того, как Лиор был похоронен на военном кладбище, и на его могиле был установлен большой мраморный памятник, Газета продолжал спрашивать, когда он вернется с прогулки. Глядя в землю, он шептал его имя и протягивал мне новую шахматную фигуру, которую вырезал для него. Но Лиору не нужна была ладья в его путешествии в страну мертвых…

«С ним всё хорошо?» — спрашивал Газета, снова и снова разбивая мне сердце. Он не признавал смерти. Как утешительно безумие!

После «того случая» мне запретили к нему приближаться.

«Ради него», — сказал дедушка.

«Ради тебя», — сказала бабушка.

«Ради меня», — сказал мой бедный папа.

Мама молчала.

После того, как дедушка убедил власти, что Якоб Роткопф не опасен для окружающих, и получил его обратно, бабушка поставила определенные условия, и дедушке пришлось подыскать Якобу другой дом. Тогда он отремонтировал для него деревянную времянку рядом с лабораторией, и Якоб переехал туда.

Для меня его жилище было недосягаемым.

Мне очень хотелось войти туда, усесться рядом с Газетой и слушать его истории, но дедушка строго-настрого это запретил.

Теперь мы оба стояли на пороге запретного домика.