Алмазная пыль

21

Душка, весь поглощенный картиной, взволнованно водил пальцем по лицу той, что была молодой девушкой сто лет назад.

— Это она, — повторял он снова и снова. — Клянусь тебе, это она! Посмотри — то же лицо, те же волосы…

— Да что ты говоришь!

— Габи, посмотри сама — тетя твоего дедушки, эта приличная венская девочка, была еще та штучка. Ты посмотри, как она стоит — совсем не стесняется! Кто бы мог подумать! Эти аристократы, наверное, ужасно за нее стыдились. Может, поэтому и спрятали картину.

Я опустилась на пол рядом с ним и, незаметно для него, потянула к себе листок, выпавший из папки, сложила его и засунула в карман джинсов.

— Ну, что ты скажешь, Габи?

— Не знаю.

— Я уверен на все сто: Эстер Кеслер — одна из наших таинственных девушек. — Он радовался, как ребенок, обнаруживший тайник со стеклянными шариками.

Я встала.

— Не знаю… Может быть. Мне нужно в туалет.

Я вышла из комнаты и заперлась в туалете. Усевшись на унитаз, расправила на коленях листок. Это была распечатка имэйла.

В строке «Тема» было написано: «По тому же вопросу…». Отправитель «Бемби3». Текст сообщения состоял из одной короткой строки: «Доброе утро! Вот эта картина. Выясни, что она о ней знает, прежде чем этот псих из Детройта до нее доберется. Т.»

Я вышла из туалета. Обещанный Шамиром охранник так и не появился, и мне стало страшно, как никогда. Псих из Детройта, который должен до меня добраться? Душка и Топаз?.. И всё это в тот день, когда Газету преследует посрамленная полиция. Больше всего мне хотелось убежать из дома. Шамир уже продемонстрировал, что в самые страшные моменты от него нет никакого проку.

— Душка, мне нужно уйти, — сказала я.

Он удивленно обернулся:

— Что случилось?

И хотя я видела выражение искреннего участия на его тонком лице, в горле больно защипало. Кто он этот парень? Честный и преданный человек или пятая колонна, алчный корыстолюбец? Во второе я не могла поверить. Но и отмахнуться от такого варианта тоже не могла.

— У меня гость! — выпалила я. — Из Детройта.

— Дедушка, я еду к тебе, — сообщила я Максу, усаживаясь в машину. Проклятый «мерседес» исчез.

— Хорошо, Габи. И захвати для нас по дороге суши.

— Непременно.

— И сашими побольше!

— Само собой!

Похоже, что всё не так уж плохо, если в дедушке проснулась страсть к японской кухне. Может быть, он что-нибудь узнал от Шамира? Или от Якоба…

Зазвонил телефон. Сюзан. Прерывистый шепот, как будто ей трудно говорить.

— Ты нашла адвоката? — крикнула я.

— Нет еще. Но ты не беспокойся.

— Я же сказала, что это срочно!

Она что-то просипела.

— Что? — закричала я в агонизирующую трубку. — Что ты сказала?

— Я говорила с твоей мамой. Они будут ждать тебя до…

Слабый гудок прервал разговор, и Сюзан умолкла. Неисповедимы пути сотовой связи…

Поставив машину напротив ворот, я достала из нее три картонные коробки, полные всякой всячины. Гордость японской кухни. Постучалась. Из дома донеслись тяжелые дедушкины шаги.

— Одну минутку… — крикнул он, открывая замок, и широко распахнул дверь. — Габиляйн! — он крепко обнял меня своими мощными руками. — Майн гот, на тебе же ни грамма мяса нет! Давай сядем, поедим…

Красивые шахматные фигурки Якоба по-прежнему стояли на кухонном столе. Осторожно сложив их в деревянную коробку, дедушка поставил на стол белые тарелки из тонкого фарфора. Суши, сашими или просто хумус — еда не так важна, но тарелки — всегда настоящий австрийский Розенталь.

— Ты нашла Якобу хорошего адвоката? — спросил он, окуная рулетик маки-суши в смесь сои и васаби.

— Нет еще. Этим занимается Сюзан. Ты не знаешь, где он?

— Что значит — где?

— Шамир тебе не сказал? Птичка упорхнула.

Дедушкино лицо озарилось счастьем.

— Я знал! Я знал, что он такой… — довольно улыбался он. — Якоба Роткопфа невозможно арестовать. Он — ветер, он — облако, он — вольная птица!

— Не уверена, что это хорошо для него.

— Он чист, как белая наволочка только что из стирки…

— Если он такая белая наволочка, почему он сбежал? Его побег только еще сильнее всё запутает, — охладила я его восторг. — Полиция в ярости, ее честь задета, Шамир неистовствует, и мне кажется, что даже величайшему из адвокатов нелегко будет вытащить Якоба из этого болота.

— Это мы еще посмотрим! — сказал дедушка, бросая Морицу солидный кружок суши.

— Но что более всего меня беспокоит, дедушка, — сказала я, серьезно и проницательно глядя на него, — что не дает мне покоя — это те тайны, которые ты от меня скрываешь. Я мечусь, как дура, не зная, как выпутаться из этой истории, а ты, как мне кажется, знаешь гораздо больше, чем мне рассказываешь!

Он молча смотрел на меня. Прошло несколько долгих минут, и он спросил:

— Ты говорила с папой?

Я кивнула.

— А с ней?

Теперь настала моя очередь не отвечать. Его голубые глаза пытались прочесть, что скрывается за моим молчанием.

— Послушай, Габиле! Сейчас нам важно найти Якоба, — сказал он, с трудом вставая.

Черный «мерседес» терпеливо ждал около дома. Я бросила на него испуганный взгляд. Дедушка ничего не заметил. А я решила пока ему ничего не говорить. Хватит того, что его внучка насмерть перепугана. К тому же до истечения срока их ультиматума оставалось еще несколько часов.

Дедушка погладил поцарапанный бок «форда» и уселся в него. Я завела машину и выехала из квартала.

— Куда? — спросила я его, подъезжая к перекрестку. — В Тель-Авив или в Герцлию?

— В Тель-Авив! — скомандовал Макс.

— Ты думаешь, что он…

— Не говорим! Кто-то может слушать, зайн штил[41], — сказал дедушка внимательно глядя в боковое зеркало. — Поезжай быстрее и постарайся отделаться от хвоста.

— Ты знаешь, кто они?

— Не знаю, но догадываюсь, что у них на уме. Им нужны мои формулы.

— Ну, хватит, деда! Это мы уже проходили. Никакие формулы и никакие порошки их не интересуют. Они ищут картину. Картину Пауля Зуциуса с тремя девушками, одна из которых, если я не ошибаюсь, — твоя тетя, фройляйн Эстер Кеслер…

— Ты с ума сошла!

— Я — нет! Она — связующая нить между нами и этой картиной.

— Она была шалунья, эта Эстер… — улыбнулся он. — Я помню, была тайна… Перешептывания…

Габи!

Что?

Не спугни, кажется, мы близки к разгадке…

Дедушка Макс смотрел на черное шоссе.

— У нас в семье поговаривали о большом скандале. О чем-то, что она натворила… Может быть, о романе с каким-то сумасшедшим художником. Из-за этого мой дед отправил ее в закрытую школу для девочек возле Берлина.

— Ты мне никогда об этом не рассказывал.

— Это просто старые воспоминания… Меня тогда уже не было в Вене. Так что за точность я не ручаюсь, — сказал он и снова уставился в боковое зеркало «форда». — Самая главная и самая печальная история о моей тете Эстер — это история ее смерти, которую она, так же, как и все, нашла в лагере…

Это воспоминание заставило его умолкнуть, что дало мне возможность обдумать новую информацию. Душка не ошибся…

Я поставила машину на тротуаре у самого дома. Мы вышли. «Мерседеса» пока не было. Наверное, скоро появится. Дедушка вынул из кармана брюк смятую пачку сигарет.

— Они тебе угрожают, — заявил он, закуривая.

Я тоже закурила.

Кто-то вышел из темного подъезда. Я помнила, что ночью истекает срок ультиматума, назначенный мне бандитами. Но тот, кто вышел из подъезда, не был бандитом. Это был Шамир.

От облегчения я чуть не расцеловала его.

— Добрый вечер, — сухо сказал дедушка.

— Как поживаете, господин Райхенштейн?

— Как видите — провожу время со своей красавицей-внучкой.

— Почему вы вышли из дома, Габи? И почему ваш сотовый телефон отключен? Опять секреты?

— Прошу прощения, капитан. Мой телефон слегка халтурит, а обещанный вами полицейский не пришел…

— Он пришел, но вас не было. Вы испарились…

— Кто испарился?! Дедушке нужна была компания. Я ничего от вас не скрываю, правда, — сказала я с невинной улыбкой ангела. А про себя подумала: «Разве что, Якоба-Газету в подвале, а больше ничего».

Шамир строго на меня посмотрел.

— Давайте поднимемся в квартиру. Я хочу удостовериться, что вас не ждет там новый сюрприз.

А сюрприз, действительно, нас ждал, но не в моей квартире, а в квартире Рут.

Как только Шамир зажег свет на лестничной клетке, дверь ее квартиры открылась, и Рут, перегнувшись через перила, заверещала своим нервическим сопрано:

— Это ты, Габи?

Капитан замер от неожиданности. Я сделала ему знак не отвечать. Вот, прилипала!

— Иди сюда, милочка, — не сдавалась тетя. — Посмотри, кто тебя ждет…

Увидев за моей спиной небольшую процессию, она умолкла.

— И ты здесь, папа? — спросила она, смущенно глядя на дедушку Макса, который поднялся по разделявшим их ступенькам и остановился перед ней.

— Да, это я. Здравствуй, Рут.

— Здравствуй, папа. Ты хорошо выглядишь…

Дедушка смутился, как ребенок, которого застукали, когда он рисовал на обоях.

— Жизнь такая, — сказал он, наконец. — На себя посмотри. Серая, как я.

Он протянул ей руку. Свет на лестнице погас.

— Где тут выключатель? — раздался сердитый голос Шамира.

И вслед за ним другой мужской голос сказал:

— Здесь.

Зажегся свет. Передо мной стоял Амнон Амит собственной персоной — мой папа.

— Ну, вот она, — сказал он и обнял меня. — Габриэла здесь, — сказал он в сторону открытой двери, обращаясь к кому-то в квартире. Он был худой и загорелый, как будто всю неделю охотился на крокодилов в Гватемале.

— Папуля, — обняла я его. — Я поехала тебя навестить, но мне сказали… Почему ты мне не позвонил? Я так волновалась!.. — тут я замолчала.

Потому что на пороге стояла та, которую я когда-то называла мамой, мамочкой, мамулей. И хотя от нее веяло привычным ароматом жасмина, узнать ее было нелегко. Ее дерзкая красота поблекла. Голова была повязана зеленой шелковой косынкой. Серое лицо, высохшее тело — она выглядела намного старше своих лет.

— Вот и ты, моя Габри-Эла, — она всегда звала меня так, как будто я — это две девочки, Габи и Эла.

В глазах у меня защипало. Все заготовленные слова ушли, провалились. Я стояла перед ней, не в силах произнести ни звука.

— Поздоровайся, — прошептала тетя.

Я молчала.

— Сюзан сказала, что ты хочешь меня видеть, — хрипло сказала она.

На лестничной площадке повисла густая напряженная тишина, которую нарушила Рут, с деланной радостью сообщив, что идет готовить чай.

— Входите, входите все! И вы, капитан, тоже! — улыбнулась она Шамиру и потянула его за собой.

— Пойдем, девочка моя, — женщина прикоснулась к моей руке, вызвав вспышку боли. Отдернув руку, я вошла в квартиру. Уселась рядом с Шамиром, который сидел на диване, сохраняя аристократическое спокойствие.

Папа сел рядом со мной.

— Поговори с ней, — попросил он.

— Не сейчас, — прошептала я.

— Только сейчас!

Я молчала.

— Габи, удели ей пять минут, — прошептал он мне на ухо. — Пять минут. Не больше. Немного жалости, дочка, самую малость…

— Нет.

— Посмотри на нее, ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать? Ты должна это сделать! Ты должна это ей и себе.

И тут меня прорвало — злость, копившаяся годами.

— Зачем она приехала сюда? Умереть на твоих руках? Отстаньте вы от меня со своей теленовеллой! — я резко встала и вышла из комнаты. Зашла в туалет и там заперлась. Тетина туалетная комната была обильно украшена искусственными цветами. Шелковые нарциссы и лилии заполняли большую глиняную вазу, края унитаза обрамляли белые тюльпаны. От запаха духов и кремов у меня закружилась голова. Усевшись на розовый коврик, я вытащила из кармана сигареты. Если бы Рут узнала, ее бы удар хватил. Но мне было всё равно. Я закурила. Клубы дыма слегка успокоили водоворот, и я позволила головокружению унести меня отсюда…

Ладно, сказала я себе. Ей нужно пять минут? Она их получит. Я бросила окурок в унитаз. Из зеркала на меня смотрело напряженное лицо со сжатыми губами и красными от усталости глазами. Он прав, сказала я себе. Немного жалости к ней, а может, и радости…

Ополоснув лицо, я вышла из туалета. Пятеро взрослых людей, в молчании пивших чай, вопросительно посмотрели на меня.

Я села с ней рядом.

— Вот и я, — хрипло сказала я. — Я тебя слушаю.

Шелковая косынка сползла, приоткрыв гладкий безволосый череп. Измученное серое лицо в морщинах всё еще было красивым. Маленькое хрупкое тело делало ее похожей на потерявшегося ребенка. Меня окатила волна жалости, но я не могла дать ей волю. Нет, мадам, ворчала моя память, не будет вам помилования! Не так это просто!

Да, это было не просто. Слезы душили меня. Всю жизнь я думала об этой встрече — что я скажу и о чем промолчу, что прокричу, а что прошепчу. А теперь я была беззащитна.

— Я не умираю, — прошептала она. — Не надо плакать.

— Я не плачу.

— Я поправлюсь, — она протянула ко мне прозрачную руку.

Краем глаза я увидела, что Рут, Шамир и дедушка выходят из гостиной и скрываются в кухне.

Я села на ковер у ее ног и положила ее руку себе на голову. В ее теле что-то глухо скрипнуло. Во мне всё сильней звучали голоса: «Она потеряна. Она потеряна. Я снова ее теряю».

— Ты не умрешь! — сказал кто-то моим голосом. — Ты не можешь умереть… — сердце, всегда сжатое в кулак и твердое от злости, оттаивало, становясь мягким и нежным.

— Не плачь, — снова прошептала она.

А я и не заметила, что плачу…

Папа смотрел на нас и всё понимал. Как всегда. Он знал, что всё произойдёт и без его вмешательства.

— Послушай, — прошептала она. — Эта история с картинами…

— Это не важно.

— Да, но послушай. То, что здесь сейчас происходит… Всё началось из-за меня.

Она закашлялась. Папа поднес к ее губам стакан с водой.

— Хватит, — попросил он. — Тебе нельзя волноваться. Поговорите завтра.

Но она не согласилась.

— Нет, не завтра. Габи должна услышать это от меня, — в ее взгляде, устремленном на меня, было всё — надежда и отчаяние, раскаяние и печаль. — Помнишь тот день, когда увезли Якоба? Это случилось из-за меня. Из-за того, что рассказал мне Лиор, а я не поняла. Вы были детьми, маленькими детьми, Лиор рассказал мне, что у Якоба в кладовке есть голые девушки, и он разрешает вам смотреть, как они танцуют раздетыми, а он трогает их… — она закрыла глаза. — Это был кошмар! Ужас! Я не решилась задать Лиору ни одного вопроса. Я испугалась. Я боялась Якоба, боялась того, что, как я думала, он делает с вами там, в своем подвале. Я спустилась туда и видела, как вы трое танцевали какой-то чудной детский танец, но всё это уже не казалось мне невинным… Я тут же позвонила Вере-Лее Курт, матери своей подруги Сары…

— Ты знала Сару Курт?

Она устало кивнула.

— Да, она жила недалеко отсюда. Ты не помнишь ее? Ладно, не важно… Вечером, когда Лиор вернулся домой, он плакал и кричал, что я ничего не поняла, что Якоба нельзя отправлять туда. Он кричал, что я… Что никто не понимает… Что эта картина… Когда Якоба госпитализировали, врачи обнаружили у него всякие отклонения. Больше никто не говорил о голых девушках, и я забыла. И только твой дедушка продолжал сердиться. Он не простил меня.

И я тебя не простила, мама. Ни за Якоба, ни за всё остальное.

— Но какое отношение это имеет к свистопляске, которая тут происходит? — сухо спросила я.

Ее щеки залил нездоровый румянец. Она закрыла глаза и опять закашлялась. Кашель разрывал ее тщедушное тело.

— Ну, хватит! — сказал папа, смачивая ей губы. — Тебе нельзя волноваться.

Ее лицо снова приобрело сероватый оттенок. Она сидела, закрыв глаза, и понемногу успокаивалась.

— Когда я переехала в Соединенные Штаты, мы с Сарой опять стали встречаться. Иногда мы с ней вместе ездили в отпуск. Полтора года назад мы с ней были в Берлине, — мама говорила, не открывая глаз. — Там была большая выставка под названием «Венская красота», ретроспектива художника, дотоле мне неизвестного, — Пауля Зуциуса. Мы несколько часов простояли в очереди в музей. Главная экспозиция была во внутреннем зале, который они назвали «Будуар венских девушек». Там были три картины Зуциуса, впервые представленные публике. В зал впускали маленькими группами. Мы долго ждали, я уже хотела уйти, но Сара сказала, что это должно быть что-то необычное. Единственное в своем роде. Наконец, мы вошли.

— Каждая картина висела на отдельной стене, и каждая была шедевром! Они поражали воображение. Это был гимн красоте, женственности, молодости и страсти. Четвертая стена была пуста. Экскурсовод сообщил, что эти картины предоставил для выставки европейский коллекционер. Он сказал, что Зуциус написал серию из четырех картин. На четвертой картине девушки нарисованы обнаженными. Она выставлялась один единственный раз, а потом исчезла. Я смотрела на картины с восторгом, который вызывает в нас большое искусство, и вдруг вздрогнула. Одна из девушек напомнила мне портрет, висевший в доме Макса…

— Портрет Эстер, — прошептала я.

— Вот именно! Я тоже так подумала. Я была потрясена. Со смехом, словно извиняясь за бредовую идею, я сказала Саре, что могу поклясться, что вон та рыжеволосая девушка — тетя отца Амнона. Она вовсе не сочла это бредом. Ей было известно, что семья родом из Вены, и, очевидно, она быстрее меня сумела связать вместе детали. Она спросила, были ли у нас дома такие картины, может быть, картина с голыми девушками. Я вдруг поняла, о чем много лет назад говорил мне Лиор, и разрыдалась. Она вывела меня на улицу. Я была в истерике. Я всё ей рассказала. Она сказала, что Вера — ее мать — много рассказывала ей о Якобе, что он произвел на нее сильное впечатление, и что он всё время говорил о своих девочках и рисовал непонятные рисунки… — мама замолчала.

— Что же ты ей сказала? — прошептала я. — Что ты сказала Саре Курт?

— Я сказала, что уверена, что эта картина находится в доме у Макса. Сказала, что он, наверное, прячет ее, что он даже не знает, что у него есть… — она замолчала и посмотрела на закрытую дверь кухни. — Сара сразу поняла, что плывет к ней в руки, и предложила мне обратиться к Максу, но он… Я для него… Ну, ты знаешь…

Макс, мой дедушка-сноб, который считал себя отпрыском венских аристократов, так и не смог примириться с выбором сына. Красивая женщина со смуглой кожей, отец которой был зеленщиком, а мать гладила простыни соседям по кварталу, была в его глазах неподходящей партией. До самой смерти Лиора он обращался с ней с холодной учтивостью, но после Лиора и после того, как она сорвалась и уехала, говорил о ней со злобой. Он во всем обвинял ее, а я, охваченная болью, с ним соглашалась. У нас с ним образовалась коалиция боли и ненависти.

— Помню, как странно посмотрела на меня Сара. Она сказала, что нужно всё выяснить. Что она поговорит с организатором выставки. Его звали Алексей Лев Левински. Я была так взволнована, что не возражала. И действительно, два дня спустя он сам пришел к нам в гостиницу и задал мне несколько вопросов. Мне нездоровилось, но он настоял, чтобы мы вместе пообедали…

Мама замолчала и подняла руки, прося сделать перерыв. Мы молча ждали, пока она соберется с силами и продолжит.

— Я рассказала ему о Максе, который приехал из Вены, и о коллекции, и о моем сыне, который говорил о трех голых девушках. Он всё записывал. На следующий день мы должны были возвращаться в Штаты, но Сара осталась в Берлине. Сослалась на какое-то срочное дело.

— И ты ее не подозревала?

— Он говорила о бизнесе. Я знала, что она планирует заняться недвижимостью и хочет сама находить сделки. У нее было деловое чутье…

— И тогда она поехала в Израиль?

— Может быть… Я не помню. Я уже была больна, я заболела за несколько месяцев до того. Я ждала этой болезни, ждала наказания… — и она печально улыбнулась.

— Вернувшись из своей деловой поездки, Сара часто навещала меня, и каждый раз просила связаться с Максом, уговорить его с ней встретиться. Она просила послать ему снимок картины, чтобы освежить память… Несколько дней назад она появилась в доме моих родителей в Хайфе, и снова спрашивала, говорила ли я с Максом… — ее сотряс новый приступ кашля.

— Хватит! — испугалась я. — Мы договорим завтра. Тебе нужно выспаться.

Она нежно гладила меня по щеке, и на том месте, которого касалась ее рука, расцветали белые лилии. Я положила руку ей на грудь. Я снова теряю ее… Она захрипела, и папа положил ей на язык синюю таблетку. Она закрыла глаза, улыбнулась и постепенно затихла.

Подожди, хотелось мне закричать, мы еще о многом не говорили — о ненависти, о любви. О злости. Мы не договорили, мама, мама…

Но она уже не слышала… Я погладила ее ступни. Они остались такими же, какими я запомнила их, — сильными, удлиненными, готовыми в путь.

Шамир открыл дверь кухни и смущенно посмотрел на меня.

— Не сейчас, капитан.

— Прошу прощения, Габи, но нам нужно продолжить разговор. Я должен задать вам с Максом несколько вопросов…

Папа укрыл спящую маму красным пледом, и мы пошли на кухню.

Но, прежде чем я успела сесть на стул, галантно предложенный мне Шамиром, зазвонил мой телефон. Из трубки донесся хриплый женский голос.

— Габи, золотко, это Кларисса! Помнишь?

— Помню, конечно помню! — как можно забыть работающую девушку по имени Кларисса.

— Слышишь? Не спрашивай. Быстро приезжай. У вас тут страсть что творится!

— Что случилось?

— У твоего деда стреляют. Это началось час назад. Мы беспокоимся за дедушку. Приезжай быстрее.

— Дедушка здесь, со мной.

— Золотко, откуда мне знать! У него во дворе так стреляют, что просто жуть…