Анализ фреймов.

12 Искажения повседневного опыта

В предыдущей главе мы рассмотрели некоторые сомнительные стороны повседневного опыта, прежде всего те, которые сопряжены с глубокой вовлеченностью (engrossment) в какой-либо вид деятельности. Мы обратили внимание на незначительные разрушения фрейма, которые вначале имеют, казалось бы, чисто развлекательную направленность, а затем перерастают в серьезные попытки дезорганизовать социальную ситуацию изнутри и вызвать недоумение тех, кто несет за нее ответственность. Такая возможность развития событий указывает, конечно, не на роль, которую играют нарушения фреймов в организации социального взаимодействия, а на определенную искаженность фреймов самого опыта. Я попытаюсь обобщить и расширить уже сказанное о недостатках другой стороны опыта — чисто когнитивного осмысления происходящего.

Допустим, что смысл любого отрезка деятельности связан с соответствующим фреймом нашего опыта и сам процесс фреймирования заключает в себе определенные слабости и искажения. Отсюда следует, что любые искажения в опыте влекут за собой искажения в понимании происходящего. Разумеется, смысловые смещения в организации опыта не обязательно оборачиваются отклонениями в общественной жизни: всего несколько десятилетий назад человека могли повесить по приговору суда, справедливость которого не подвергалась сомнению, более того, в силу самой казни не возникало никаких вопросов о том, что же произошло на самом деле.

Эти проблемы отчасти затрагивались в предыдущей главе. Многие техники воспроизводства негативного опыта проистекают из уверенности в том, что его первоначальные установки не соответствуют действительности. Так, мы уже рассматривали случаи обмана из добрых побуждений и временны́е отклонения в восприятии событий. Нередко требуется лишь легкий сдвиг акцентов, чтобы обнаружить искажения фреймов повседневного опыта.

При обычном подходе к таким вещам, как правило, занимаются вопросом: следует ли доверять тому, кто претендует на вынесение суждения, и что можно сделать для проверки такого рода претензий? Меня же скорее интересует способ, посредством которого мы достигаем слаженности мира; в этом отношении искусный обман столь же поучителен, сколь искусство распознавания обмана, а кроме того, об обманах, по всей вероятности, известно намного больше.

Например, на протяжении столетий в нашем обществе бытует образец мелкого жульничества — в уголовном жаргоне это означает «надувательство» (short con). Возьмем историю из «до-ксероксной» эпохи: одному простофиле «посчастливилось» встретить изобретателя машинки, изготовляющей двадцатидолларовые банкноты. Купив приспособление, стал крутить ручку — выходит пустая бумага. Данный случай интересен тем, что в качестве образца для фальшивого устройства было использовано настоящее приспособление для печати. Традиционные поучения, как жить в большом городе, где могут облапошить на каждом шагу, содержат множество разумных советов. Подобный компендиум народной мудрости убеждает нас в том, что даже малейший эпизод повседневного опыта укоренен в окружающем мире и, следовательно, обнаруживает природу этого мира. Центральной здесь является мысль, что истинное положение дел можно установить на основе тщательного прослеживания более или менее продолжительных отрезков деятельности.

Таким образом, хотя меня интересует достаточно специфическая проблематика, предпосылки анализа вытекают из здравого смысла: наши фреймы (frameworks) в той или иной степени соответствуют реальности. Некоторые известные исключения только подкрепляют эту позицию.

Очевидно, что одно и то же наблюдаемое событие в разных случаях имеет разные смысловые наполнения. В человеке, который съедает без остатка все, что у него на тарелке, могут увидеть голодного, вежливого, прожорливого или бережливого. Но в большинстве случаев контекст ситуации исключает неадекватные интерпретации и дает ее правильное понимание. (Практически контекст сводится к доступным для непосредственного наблюдения событиям, совместимым с одним фреймом истолкования и несовместимым с другим.) Когда контекст не достаточен для понимания, участники ситуации стараются вообразить необходимые дополнительные свидетельства, как бы помогая природе быть самою собой. Даже если в ситуации общения действительно происходит и воспроизводится что-то двусмысленное или очевидно неправильное, то и в этом случае можно при необходимости установить «факты» и исправить ситуацию. Необъясненное не есть необъяснимое.

Обратимся теперь к игре словами. Очевидно, что слова и тем более предложения могут иметь не одно значение. Вполне возможно, что помимо своего собственного смысла произнесенное слово приобретет омонимический или метафорический смысл (хотя говорящий имел в виду нечто буквальное), или наоборот, слово будет воспринято буквально, когда говорящий использовал его в переносном смысле. Если по какой-то причине случается реагировать на слово моментально, не учитывая всей совокупности невербальных обстоятельств, которые меняют смысл сказанного, возникают вполне объяснимые недоразумения, обусловливающие возникновение иной, зачастую диффузной смысловой связи. Это связано с тем, что каждая альтернативная интерпретация несет в себе новый, иногда трудноуловимый смысл. К элементам прошлого опыта, которые вносят в текущую ситуацию (и, как ожидается, должны вносить) участники общения, добавляются ее контекстуальные особенности, в том числе жестикуляция, словоупотребление, обсуждаемые темы, и все это в совокупности отграничивает понимание ситуации от ее альтернативных интерпретаций. Как правило, критерии, на основе которых создаются описания ситуации, логически эффективны, потому что говорящий заранее обдумывает свои слова, чтобы исключить их неправильное понимание. (Фактически участники речевого взаимодействия вынуждены контролировать и менять свои высказывания с учетом реакции присутствующих и общей обстановки, они вынуждены тщательно подбирать слова, соотносить их с тем, что предполагается сказать в дальнейшем, и в то же время остается возможность исправить сказанное, сгладить неудачные и ошибочные высказывания.) Еще большие требования предъявляются к письменной речи. В том случае, когда автор ориентирован исключительно на свой собственный текст и ничего кроме него не видит, а читатель использует этот текст в качестве единственного смыслового контекста, с которым он может сверить свои интерпретации, они понимают друг друга вполне уверенно. Очевидно, ясное и прозрачное письмо не является даром природы, оно формируется в результате усвоения грамматических норм и осознания недопустимости темных мест; этот навык, позволяющий вылавливать ошибки и неясности в уже отредактированном тексте, подкрепляется длительной тренировкой и черновой работой над словом[848].

На самом деле говорящий и пишущий могут принять эти нормы, но могут и, по крайней мере, иногда, игнорировать их, создавая тем самым игровые или иллюзорные ситуации для слушающих и читающих. Одна из таких игровых форм — каламбуры, другая — остроумные двусмысленности, с помощью которых представители школы порождающей грамматики[849] иллюстрируют ограниченные возможности простых, понятных предложений и для систематического устранения двусмысленностей апеллируют к какой-то глубинной структуре, к неким скрытым под поверхностью нитям или «атомам предложения». Еще одна форма словесной игры — это загадки, то есть вопросы, не предполагающие прямых и ясных ответов; напротив, адекватный ответ (известный тому, кто загадывает загадку) непосредственно связан со способностью отвечающего восстановить истинный смысл вопроса, в итоге открывается, что ответ содержится в самом вопросе. Аналогичным образом, только более сложно и витиевато, сочиняются рассказы с хитрыми концовками: их авторы стараются писать так, чтобы навязать очевидное, поверхностное толкование событий, при этом подкрепляют его убедительными деталями чуть ли не до последнего предложения; наконец, читателю преподносится разгадка, требующая осмысления всей истории в совершенно ином свете. Остроты, как подсказывают Анри Бергсон и другие авторы, строятся по той же схеме, только остряк сам должен найти перевертывающие смысл слово или фразу, которые сами по себе вне контекста не рассчитаны на соответствующий фрейм.

Или возьмем пример того, как может быть обыграна формула отношения между актером и его ролью.

Однако тот факт, что задающий загадку заранее продумывает слова, которые потом будут истолкованы по-другому, а остряк терпеливо дожидается случая, чтобы перетолковать фразу, произнесенную другим, свидетельствует, скорее, о сопротивляемости слов, чем об их подверженности произвольным толкованиям[850]. По-видимому, в игре словами проявляется способность контекста сохранять одно из всех возможных прочтений. Во всяком случае, здесь мы имеем дело с чем-то совершенно отличным от фабрикации, так как простофиля обнаруживает не то, что он обманут, а то, что слова, которым он верил, оказались ложью, в то время как истинное положение дел в отличие от обмана можно было наблюдать изначально.

Обратимся к комедийному радиоспектаклю, выполненному в жанре «валяния дурака». Здесь сплошная неразбериха. Пальцы стреляют «настоящими» пулями, газовая компания посылает курьера на водном велосипеде через Атлантический океан, чтобы быстрее доставить счет для оплаты, здоровенные немецкие битюги участвуют в скачках на ипподроме в Дейтона-Бич, океаны откачиваются в канализацию, телефоны звонят когда угодно и где угодно, а абоненты разговаривают друг с другом, не слыша собеседника. Конечно, такого рода шалости совместимы с организацией жизненного мира только потому, что они воспроизводятся серьезным радио. В той степени, в какой радиовещание создает специфическую форму звукового воздействия на аудиторию, содержание сообщений, в том числе сведения о том, что происходит в разных местах, о погоде, времени, текущих событиях и т. п., неизбежно подвержены фрейму одурачивания (frame foolery). Здесь можно использовать выразительные звуковые эффекты для мгновенного воплощения всякого рода каламбуров и аллюзий. (К примеру, герой радиоспектакля, подвергаясь смертельной опасности, с хрустом ест яблоко, вызывая на подмогу Первый яблочный корпус: после громкого чавканья слышится топот тысяч солдатских сапог.) Поскольку любители комиксов и мультфильмов аналогичным образом зависят от простейших изображений, их мир также легко поддается комбинированию и перекомбинированию в самых невероятных сочетаниях.

Еще одно исключение, которое подтверждает правило относительно нашей способности истолковывать окружающий мир, — это комедии Шекспира. По незнанию или вследствие заблуждения шекспировские герои нередко идут по ложному пути. Чтобы достичь своих целей, они надевают личину и прикидываются не теми, кто они есть на самом деле. Подслушивая и подглядывая, они проникают в коварные планы других. Это дает им возможность выносить напряженный разлад с миром. Они могут с самого начала избрать ложный путь (или их вынудят к этому обстоятельства) и идти по нему до конца. Казалось бы, шекспировские комедии являют нам сосредоточение всех мировых сует. Я думаю, более важный урок состоит в следующем: чтобы постоянно воссоздавать эту отстраненность от фактов, эти комические сцены, надо постоянно прибегать к шутовским уловкам, которые описал Шекспир. Обычный мир не выносит «прикольных» ситуаций. Чтобы драматург дал им жизнь, должен существовать театр комедии, оснащенный изощренными выдумками. Именно поэтому шекспировские комедии убеждают нас, что мир зиждется на трезвости и рассудительности, а не на опьяняющем вымысле.

Таким образом, факты не являются производными от мнений. При всем разнообразии взаимосвязей между событиями, иллюзия, заблуждение или обман имеют под собой вполне реальные основания независимо от того, сознаются они или нет. Равным образом ошибочное определение фрейма не имеет шанса на более или менее продолжительное существование.

Надежность социальной жизни сомнений не вызывает, но следует относиться к этому сдержанно. Намного лучше заняться сомнительными сторонами повседневного опыта. Для начала рассмотрим некоторые общие причины искажений, связанные с фреймами нашего поведения. При общем скептическом взгляде на все области бытия, включая социальную реальность, именно такие искажения опыта обычно не привлекают внимания и остаются вне поля зрения исследователей.

1. Из рассмотренного выше материала можно извлечь кое-какие надежные выводы. Рано или поздно каждый человек сталкивается с двусмысленностью фреймов — это относится и к его собственному поведению, и к поведению других; более того, человек может ошибаться в соотнесении фрейма с конкретной ситуацией. Равным образом он может стать жертвой обмана и узнать, что такое фабрикация реальности. В повседневной жизни люди изобретают множество безобидных ухищрений и подделок (doctoring) — например, они «совершенно случайно» оказываются в нужном месте, чтобы увидеть человека, с кем они хотят встретиться втайне от других; по возможности, тактично создают необходимую ситуацию, чтобы обсудить полезный вопрос, например маскируют его в числе других «естественных» вопросов, так что кажется, будто они не имеют никакого особого и потому предосудительного намерения сосредоточиться на вопросе, который на самом деле был стержнем всего представления.

Теоретически возможно создать ошибочный фрейм относительно любого до некоторой степени короткого отрезка деятельности. Все, что требуется, — это уместные вводящие в заблуждение обстоятельства; в результате возникают иллюзии и ошибки в определении фрейма. Вне сомнения, всегда существует опасность обмана относительно существа происходящего. В этом случае понадобятся лишь желание, безнравственность и соответствующие ресурсы. Материальные свидетельства всегда можно подделать, можно сочинить правдоподобную историю для фальсификации событий. Можно сплести выдуманную сеть свидетелей, которые якобы не имеют друг с другом ничего общего: независимость свидетелей друг от друга вроде бы предполагает невозможность предварительного сговора, а независимость свидетельских показаний от предмета разбирательства порождает мнимую уверенность в том, что свидетелям нет нужды лгать. Какие бы средства мы ни использовали для проверки подлинности слов и намерений, эти средства уже предусмотрены в рецепте, как состряпать нечто реальное; все, что препятствует действиям фабрикатора, облегчает его задачу.

2. Обратимся теперь к более специфической форме искажений в повседневном опыте, связанных с определением способностей человека. Когда о человеке судят исключительно на основе оценки его способностей и при этом не учитывается его собственное мнение, возникает систематическое продолжительное смещение фрейма. Это приводит к изменениям в самой личности.

Подобные роковые ошибки происходят практически везде, где организационная машина, действующая как сортировочное устройство, оценивает человека и решает, какова будет его дальнейшая жизнь.

Судя по всему, возможность принуждать людей к определенному типу поведения обязательно сопряжена с искаженностью фреймов. Возьмем следующий пример.

Здесь интересно не то, что индивид строит новую жизнь в известном смысле фальшиво, исходя только из вынужденной необходимости, которая к тому же оказывается ложью. Дело даже не в том, что суды в таких случаях устанавливают законный предел фабрикациям, интереснее некий намек на измышления, порождающие проблемные жизненные ситуации, и, следовательно, на те обстоятельства, которые могут быть дискредитированы.

Если кто-то пытается ограбить винный магазин, угрожая продавцу явно неисправным револьвером, он дискредитирует свои действия. Однако то, что дело обстоит именно таким образом, подсказывает нам, что вооруженный налет может оказаться настоящим и тогда ситуация станет нешуточной. На мой взгляд, определение ситуации, развертывание привычного фрейма порождают упорядоченную совокупность мотивационных факторов, баланс которых в экстремальных обстоятельствах может быть, по всей вероятности, нарушен. Собственно говоря, способность волевым способом изменять баланс и означает властное принуждение — таково одно из значений термина[853].

Оружие дает власть и внушает своему владельцу мысль, будто он способен радикально изменить ход событий и создать новую ситуацию вместо существующей. Если его намерения или способности (которые, возможно, означают всего лишь его внешнее соответствие данной роли) не встретят доверия, тогда произойдет настоящее фиаско, он не получит не только того, что ему нужно, но и вообще выйдет из игры.

3. Обсуждая источники искажений, возникающих в повседневном опыте, следует учитывать, что огромное число людей сохраняет приверженность определенным верованиям (прежде всего религиозным) вопреки «очевидному». По-видимому, религиозные верования охватывают почти все сферы жизни и поддерживаются разветвленными и поразительно живучими религиозными организациями. И все же, если сравнивать разные общества, можно видеть огромные различия в религиозных верованиях, причем нет никаких оснований считать какое-либо из них более предпочтительным, чем другие[855]. Поэтому было бы слишком самонадеянно говорить о правильных и неправильных фреймах или без особых оговорок различать иллюзию и самообман.

Мы рассмотрели общие искажения фреймов нашего опыта. Теперь можно перейти к специфическим условиям воспроизводства иллюзий, заблуждений, обманов, а также к применению практических приемов различной степени трудности, посредством которых активизируются смещенные фреймы.

1. Взаимосвязь событий реального мира обусловливает зависимость фреймов от информации об этих связях: ограниченная информация влечет за собой неопределенность фрейма. Иными словами, действия, сопряженные с недостаточной информированностью, влекут за собой риск ошибочного определения фрейма. Если так, то уместен вопрос: в каких случаях можно обойтись минимальным количеством информации?

а) Когда событие имеет место один раз и непосредственно не связано с другими событиями (например, издалека слышится «странный» шум), тогда, безусловно, вероятность возникновения неправильного (в частности, ложного) фрейма особенно велика. В этой связи возникает другой вопрос, а именно: каковы условия, при которых события предстают в разрозненном, несвязанном виде? Один из ответов открывает интересную перспективу для объяснения: природные бедствия часто ассоциируются с внезапными непредвиденными последствиями, которые наблюдаются, слышатся или воспринимаются каким-либо иным образом на значительном удалении от центра самих событий. Поэтому люди, наблюдающие природную катастрофу издалека, могут видеть лишь ее отдаленные признаки, и складывающаяся у них картина ситуации почти лишена контекста и временного измерения, во всяком случае первоначально они не располагают подтверждающими или корректирующими деталями. Исследователь катастроф, который опрашивал шахтеров, пострадавших от обвала, рассказывает:

О другом горном обвале исследователь сообщает: «Удар был воспринят по-разному (людьми, неправильно опознавшими его), как „преодоление звукового барьера реактивным самолетом“, „ударная волна“, „взрыв какого-то бака“, „удар грузовика в стенку гаража“, „удар грома“»[857]. Автор комментирует это следующим образом.

б) Решения, которые касаются событий, происходивших в отдаленном прошлом, особенно подвержены искажениям; по крайней мере, не подлежит сомнению, что чем дальше в прошлое отодвинуто событие, тем меньше удается собрать очевидных данных о нем и тем более приходится полагаться на различного рода косвенные сведения. По сути, само слово «очевидное» подразумевает опору на меньшее количество фактов, чем требуется для опознавания привычных нам неочевидных событий. (Это не значит, что опытные историки не способны показывать чудеса изобретательности в проверке и перепроверке своих выводов о событиях прошлого, распутывая хитросплетения предшествующих и последующих событий. Такого рода изобретательность лишний раз говорит нам об удивительной взаимосвязанности событий этого мира, о том, что никакое событие не проходит бесследно[859].)

в) Иногда информацию о событии мы вынуждены устанавливать исключительно на основе сведений, передаваемых каким-либо человеком, при этом часто бывает, что он является единственным источником информации. Именно такие обстоятельства могут порождать ситуацию ложной тревоги, ситуацию, описанную старой притчей о пастухе, который забавлялся тем, что пугал людей криком: «Волк! Волк!»; это продолжалось до тех пор, пока не появился настоящий волк. Эта притча содержит предупреждение о хрупкости и уязвимости миров, созданных словом. Любое сужение возможностей вербальной передачи информации, как бывает при телефонной и телеграфной связи, приводит к возрастанию искажений.

г) Индивид, который передает информацию, вынужден так или иначе корректировать ее и вряд ли способен полностью контролировать процесс преобразования. То же самое происходит при использовании аудио- и видеозаписи, хотя во втором случае, по всей вероятности, возникает исключительно сильное впечатление от целостного образа сообщения. Парадоксально, но то, что мы называем документированными сообщениями (видеоленты, картинки или кинофильмы), вызывает очень большие сомнения как раз с точки зрения соответствия стандартам документальности. Стоит учесть то обстоятельство, что любая фиксация неожиданного или опасного события предполагает установку на месте происшествия записывающей аппаратуры и другого оборудования, а также наличие условий, позволяющих вести качественную съемку[860]. За героем, преодолевающим трудности, может стоять искусный оператор, который управляет не только камерой, но и этими трудностями. В любом случае ракурс реальной съемки ограничен возможными ракурсами, отсюда — освещение происходящего с различных точек зрения. Все это лишь переложение уже сказанного: герой, который рассуждает о своих приключениях, не рассуждает о том, что он рассуждает перед камерой и микрофоном. Писатель, откровенно обсуждающий трудности своей работы или, наоборот, их отсутствие, не может в том же духе обсуждать свои комментарии этих трудностей, если, конечно, он не ставит целью сообщить о чем-то еще, что осталось за скобками обсуждения обсуждения. Чем больше фильм похож на «сырой материал», тем больше он похож на реальность, изображаемую постановщиком[861]. Все это действительно так, не говоря уже о том, что любые отснятые материалы предполагают возможность монтажа, но не содержат сведений о том, как и где осуществлялись монтаж и редактирование[862].

На мой взгляд, наиболее характерный пример сомнительности документированных источников — освещение событий в вечерних теленовостях[863]. Разумно предположить, что задача телепрограммы — транслировать сообщения съемочной бригады, находящейся на месте события, тогда сам видеоряд расскажет о происходящем. В этом случае единственное, о чем следует заботиться, это делать работу лучше, чем другие. В результате зрители могут почувствовать себя чуть ли не непосредственными свидетелями главных событий дня, отделенных от них только пространством и коротким промежутком времени. Однако можно показать, что зрители вовлечены не столько в событие, сколько в особый вид развлечения, материалом для которого служат видеозапись и звуковое сопровождение. Дело не просто в том, что телепрограмма должна поддерживать свою собственную версию трактовки событий, не расходящуюся с правительственными постановлениями и учитывающую другие точки зрения, и не в том, что некоторые из событий могли происходить именно так, чтобы появилась возможность произвести их запись. Вопрос в том, что сами записи собираются и организуются в соответствии со специфическими задачами и целями шоу-производства. Фактически сообщения массовой информации охватывают чрезвычайно узкую область событий, поскольку радио и телевидение располагают лишь малым числом репортеров в отдельных городах. Руководители программ и студий должны отобрать из массы материала и использовать в виде фрагментов лишь малую часть того, что, по их мнению, заслуживает внимания. Часть звукозаписей, по всей вероятности, заимствуется из фильмотеки, а готовая картина почти наверняка содержит кадры, отснятые в разное время и в разных местах, и включает заранее подготовленные эпизоды, которые используются в качестве «наполнителя». (Более того, монтажеры отснятого материала обязаны использовать некоторые кадры без указания времени и места.) Можно уверенно говорить только о безыскусности включения комментатора и его выходе из кадра. Особенно трудно осуществлять съемку неожиданных событий — для этого требуется обеспечить работу съемочной бригады в нужном месте и в нужное время, а также высокое качество съемки, что не всегда возможно в отличие от прогнозируемых ситуаций. Поэтому приходится довольствоваться запланированными или длительными событиями. Хотя съемки производятся на местах, отбор и редактирование осуществляет группа компетентных лиц в центральном офисе. Если операторская работа соответствует нашим культурным и вкусовым предпочтениям относительно изображаемой ситуации, видеоматериал может нести в себе впечатление объективности: такого рода эффект обеспечивается крупными планами, наездами камеры[864], дистанцией, примерно соответствующей дистанции незаинтересованного разговора[865].

д) Установка на редакторскую обработку материала, внутренне присущая созданию документированных источников, отчасти ограничена тем обстоятельством, что последовательность некоторых реальных событий, происходивших на протяжении короткого времени, фиксируется документально. Ситуация становится еще более затруднительной, если освещаемые события происходили относительно недавно. Иногда складывается такая обстановка, когда человек стремится создать для себя или других интерпретативные вербальные описания хода событий, неважно, относятся они к организации или определенной личности; в этом случае он должен иметь своего рода допуск к освещению событий как объективных свидетельств. В таких случаях осуществляется диагностическое оценивание (diagnostic assessment), при котором достигается ничем не ограниченная перспектива в формировании желаемой картины событий.

Например, всякий раз, когда поведение наших друзей и знакомых указывает на некоторые прошлые обстоятельства, которые так или иначе характеризуют их человеческие качества, мы превращаем их нынешние поступки в нечто такое, что так или иначе следовало ожидать; таким образом мы ощущаем себя освобожденными от предательской неопределенности фрейма в игре, где можно вообразить себе любую картину. Между прочим, существует немало искушений для такого рода творчества. Возьмем крайний случай, когда мы оцениваем действия и установки близкого нам человека и стремимся определить, можно ли рассматривать его предшествующее поведение, которое всегда казалось нам нормальным и благожелательным, как основу для понимания и предвидения его нынешних действий, и не были ли скрыты его порочные наклонности за внешне простыми и благожелательными манерами, которые объясняются влиянием окружения. Но это крайность. В человеческих отношениях чаще встречаются менее драматические эпизоды: например, был ли наш знакомый искренен или неискренен, достоин или не достоин доверия, уравновешен или импульсивен и т. д. Суждения о нравственном облике и характере человека, основанные на сведениях, заимствованных из прошлого опыта, — одна из наших главных забот в повседневной жизни. И самое коварное свойство этого занятия состоит в уверенности, что «вопрос можно решить», и в то же время нет никакого надежного (foolproof) способа установить, правильно ли решен вопрос. В подобных случаях любое новое событие может послужить поводом для пересмотра фактической стороны дела и «обнаружения» факта, который хотя и был известен, но только теперь может быть оценен в полной мере.

2. Я коротко рассмотрел обстоятельства, при которых обнаруживается недостаточность информации и, следовательно, возникают искажения фреймов. Рассмотрим теперь другую причину искажений — спрос на информацию.

В определенных делах успех может зависеть от поддержания эффективного контроля над информацией и, следовательно, проверки лояльности тех, кто имеет доступ к определенным сведениям. В этом отношении подвержены риску многие организации: правительственные учреждения, охраняющие важные политические сведения от врагов; руководящие органы предприятий, оберегающие информацию, распространение которой может привести к снижению уровня продаж; исследовательские организации в промышленности, охраняющие секреты от конкурентов; и, наконец, преступные группы, которые тщательно берегут свои тайны от полицейских агентов.

Управляющие этими организациями особенно зависимы от качества информационного контроля, особенно в тех случаях, когда их противники и конкуренты знают, что важная информация охраняется и кто именно ее охраняет. Специфика информационного ресурса такова, что его можно получать и передавать, не оставляя за собой много следов, здесь нет ничего, так сказать, материального, что можно было бы переместить с одного места на другое. Поэтому лица, имеющие доступ к секретам организации, могут без особых опасений продать нужные сведения, ведь кража обнаружится только впоследствии, когда ворованная информация будет тем или иным образом использована. По прошествии времени очень трудно установить канал утечки данных и наказать виновного. Тем самым утечка становится весьма вероятной. Отсюда следует, что лояльность сотрудников, имеющих доступ к значимой информации, почти всегда подвергается сомнению, в конце концов нельзя исключить, что за их внешней преданностью скрываются недобрые намерения.

3. Существуют виды деятельности, всецело зависящие от решений, последствия которых имеют случайный характер. Таковы азартные игры и лотереи. Если механизм решений «налажен», все предприятие превращается в какую-то придуманную конструкцию, фабрикацию, где играющие невпопад значительно ограничены в своих действиях. Случайность исхода игры предполагает, что никогда нельзя установить правильный способ действия, по крайней мере, практически. Это можно сделать только тогда, когда исход игры фальсифицируется. Отсюда следует, что всякий раз, когда человек полагается на механизм выдачи случайных решений, у него нет никаких способов узнать, не обманывают ли его. Не зная этого, он всегда будет пребывать в искаженном и ненадежном мире (vulnerable world), по меньшей мере в той степени, в какой он вовлечен в игру. Проблема заключается не в том, что человек может проиграть — это специфический вид ошибок, — а в том, что он может осознать (и осознать правильно) свое непонимание происходящего.

4. Игры с нулевой суммой[866], где проигрыш одного означает выигрыш другого, являют собой особый случай в исследованиях искаженных фреймов повседневного опыта[867]. Когда люди играют в игры, они входят в особый мир, с присущей ему психологической атмосферой. В случае распределительных игр этот мир отличается некоторыми особенностями. Все направлено на достижение цели (так или иначе превзойти противника), и эта цель подчиняет себе участников игры таким образом, что их действия становятся полностью взаимозависимыми: ход каждого игрока может иметь серьезные последствия для него самого и других участников игры. Решающими становятся ясно определенные элементы игровой ситуации: ресурсы (некоторые из них видимые, некоторые — скрытые, часто принимающие форму значительных персон, участвующих в игре), тактические намерения, матрица возможных ходов, игровые навыки[868] и, наконец, «выразительность» знаков либо действий, дающих «утечку» информации о положении данного игрока. Взятые вместе, эти факторы обеспечивают игроку осмысленное поле действия и разумные основания для очередных ходов.

Каждый игрок должен оценивать положение противника и действовать соответственно. Конечно, противник стремится направить его по ложному пути, чтобы добиться победы. Поэтому игрок обязан учитывать возможность искаженного впечатления о ситуации, которое намеренно создается противником. Сама схема игры вынуждает игрока определять значительную часть собственной ситуации, исходя из сведений о противнике, и все, что ему удается узнать, может быть результатом направленного введения его в заблуждение, — короче говоря, делается все, чтобы воспрепятствовать его действиям.

Распределительные игры должны рассматриваться как полигон для установления и отработки специфических искажений фреймов. Эти игры, по-видимому, менее всего связаны с терпением и более всего — с предельной увлеченностью. Причины этого обнаруживаются в особом мире, создаваемом игрой. Эта сфера бытия являет собой отрезанную от окружающего мира «искусственную» вселенную — не выдуманную и не реальную. Она нимало не зависит ни от величины ставок, ни от результата игры. Само действо четко разделено на относительно автономные «коны» или «партии». В одной из игровых ситуаций кто-то может оказаться в роли блефующего, в другой партии — жертвы блефа, в третьей — разом и блефующим и «блефуемым» и т. д. Отыгран один из мини-эпизодов и — немедленно следующий. Забота о том, как понимать наблюдаемое положение противника (и забота о верном понимании своей собственной ситуации), привязана к конкретным эпизодам. По поводу контекста деятельности как целого (искусственной сферы, которая поддерживается благожелательным взаимным согласием) часто вообще не возникает никакой озабоченности. Игра как таковая не проблематизируется, конечно за исключением тех случаев, когда подозревается обман или создается достаточно накаленная обстановка, чтобы участники разрушили фрейм и прекратили играть или полезли в драку. Озабоченность намерениями противника, правильным пониманием ситуации, оценкой имеющихся ресурсов, направленность внимания на то, что происходит на самом деле, — все это замкнуто в определенные границы, где игра приобретает самодовлеющий характер. В этом, полагаю, заключается одна из глубинных причин, объясняющих, почему любители пари могут, не теряя самообладания, проигрывать огромные средства и сдержанно относиться к выигрышам: в конце концов игрок не обладает «самим собой».

Распределительные игры вносят в ситуацию действующего субъекта элемент оптической иллюзии. Он никогда не знает, то ли вещи и дела таковы, какими кажутся, то ли они представляют собой нечто противоположное. Происходящее очень похоже на гештальт-иллюзию, когда что-то непонятное появляется и исчезает из перспективы. В неигровых ситуациях, где занятия, по определению, серьезные и настоящие, актор может максимизировать игровой элемент путем соответствующего толкования деловой ситуации (так поступают, например, под влиянием теории игр советники по международным отношениям), но эта ситуация наверняка будет содержать некоторые элементы, которые не удается легко приспособить к задуманному. Впрочем, можно указать одно исключение: эпизоды переговоров. В торговых сделках, разновидности переговоров, безразличие покупателя к товару, несогласие (мягкое или жесткое, в зависимости от местных правил поведения) с запрошенной ценой, недостаточность финансовых средств иногда свидетельствует о возможности приобрести такую же вещь в другом месте на лучших условиях. Продавец старается убедить покупателя в высокой стоимости вещи, ее редкости (высокой вероятности того, что скоро она будет потеряна для контрагента и попадет к другому покупателю), в своей незаинтересованности в продаже и в неизбежности по служебной обязанности запрашивать определенную цену из-за жестких условий, над которыми он не властен. Таким образом, каждая сторона пытается сдерживать притязания другой[869] и все происходящее есть, в сущности, состязание в политике сдерживания. Много аналогичных свидетельств можно привести о характере угроз и обещаний во время арбитражных и контрактных переговоров.

Обзор практики торгов и других переговоров не добавляет ничего нового к предмету обсуждения, но связывает эти сюжеты с более общей проблемой определения фрейма. Подозревать блеф — значит не просто закрывать глаза на угрозу; речь идет о радикальном переопределении фрейма (или отказе от переопределения, если нет уверенности в своем подозрении), когда восприятие ситуации, в которой находится индивид, меняет не само угрожающее событие, а факт принципиально иного порядка: отныне мир определяется установкой на противодействие угрозе. Какие-либо опасные последствия данной ситуации устраняются, поскольку попытки обмана уже могут быть легко распознаны.

5. Очевидно, любое выражение чувств, которые испытывает человек по отношению к другому человеку, не избавлено от всякого рода искажений, подозрительных моментов и смещений фрейма (misframing), свойственных восприятию единичных событий. Можно сослаться на пример из академической жизни.

Гораздо реже мы способны заметить, что формальные отношения не так часто подвергаются игре двусмысленностей, чем отношения межличностные, так сказать человеческие (intimate). Эту сторону дела я рассмотрю детально.

Не подлежит сомнению, что два человека, которые много времени проводят вместе, имеют благоприятную возможность создать для себя достаточно замкнутый круг общих интересов. Они делятся друг с другом подробностями личной жизни, и с определенного времени значительная часть их биографий является общей для них. Вдобавок каждый из них может значительно повлиять на мнение другого, и это влияние тем сильнее, чем больше они оба отделены от других влияний. (Отсюда вытекает возможность folie a deux[871], а также тот общеизвестный факт, что, когда уходит ведущий, заблуждения ведомого быстро рассеиваются.) Кроме того, привязанность, верность и уважение первого, ведущего, партнера ко второму, ведомому, кажутся чем-то таким, что исходит от ведущего, присуще его личностному миру; именно ведущий контролирует многое из того, что передается и выражается в общении. В целом, можно сказать: межличностное отношение между ведущим и ведомым являет собой существенную часть мира ведомого, и подделка (faking) этой части — во власти ведущего, эта власть признается ведомым, а ведущему известно о признании. Заметим, что подделка в данном случае не требует громоздких декораций, сложного оборудования или посторонней помощи. Все что требуется — это слова, взгляды и прикосновения, а такого добра у фабрикатора обычно хватает.

Теперь понятно, почему люди, состоящие в близких или дружеских отношениях, тратят немало времени на раздумья друг о друге, пытаясь понять, что же на самом деле «подразумевал» другой, совершая какой-то конкретный поступок, и каковы последствия этого «подразумевания» для их взаимоотношений. Аналогичные сомнения постоянно возникают и при общении у людей, не находящихся в близких отношениях, однако состоянйе неопределенности и подозрительности здесь не принимает хроническую форму просто потому, что учитываются и иные источники информации, в поле зрения участников взаимодействия находятся более разнообразные события, кроме того, со временем новые дела занимают место прежних. Но если речь идет о близких людях, например супружеских парах, «настоящие» чувства другого человека становятся центральной и постоянной проблемой «Я», и сомнения в этих отношениях могут разрушить повседневный жизненный мир. Нередко такие сомнения имеют под собой реальные основания. Полезные суждения об этой проблеме высказывает Р. Лейнг.

Проблема не сводится к предвосхищению подлинных чувств. Люди, находящиеся в тесных межличностных отношениях, объединены взаимными обязательствами, охватывающими практически все, что они делают по отношению друг к другу. Если кто-либо заподозрит другого в лживости или неискренности, то он придет к выводу, что дела, в которых он участвовал, являются фабрикациями. К тому же фабрикации легко осуществимы со стороны другого. Такова демократия диад. Работа крупных учреждений может быть легко разрушена несколькими людьми — либо управляющими, либо имеющими доступ к секретным сведениям. Рядовой участник, намеревающийся по тем или иным причинам нанести вред своей организации, способен на фальсификацию, но не более того. Но в случае тесных диад ситуация иная: их участники выполняют ключевые роли и весьма уязвимы.

Способность одного из участников диады фабриковать повседневный мир другого часто наблюдается в семейных отношениях; семья как социальное установление содержит и соответствующее оснащение (equipment) для фабрикации. Иначе говоря, семья представляет собой великолепную сценическую площадку для фабрикаций. Например, жена может быть домохозяйкой и не ходить на работу, тем не менее у нее имеется множество уважительных причин для отсутствия в любой момент времени (скажем, пошла по магазинам, отлучилась по срочному делу, была у подруги и т. д.). Все это дает мнительному мужу тысячу поводов для догадок, чем же на самом деле занимается жена, уходя из дома. А жена, верно или ошибочно предполагающая, что ее подозревают, может придавать большое значение производимому впечатлению, что она действительно отлучается из дому по «совершенно оправданным» причинам. Я не хочу сказать, будто семья — это такая сфера жизни, где преобладают необоснованные подозрения. Тот факт, что время жены-домохозяйки «неподотчетно» (над нею нет никакого непосредственного надзирателя, перед кем она обязана отчитываться за каждый свой шаг[873]), позволяет ей при желании вести тайную жизнь, даже очень насыщенную жизнь. Именно это обстоятельство позволило одному проповеднику из небольшого городка организовать двенадцать домохозяек, прихожанок своей церкви, для наблюдения за группой шулеров; они осуществляли тайную слежку в общине, не различая виновных и невиновных[874]. Именно это обстоятельство, плюс убеждение в том, что частное домохозяйство неприкосновенно, позволило одной домохозяйке натворить следующее:

Оснащение домашнего хозяйства предоставляет людям широкие возможности для обоснованных и необоснованных подозрений.

Литературная версия аналогичной ситуации обнаруживается, конечно, в кинофильме «Газовый свет»[877].

Так же как в межличностных отношениях, восприятие одного человека другим является искаженным, искажено и информирование друг друга о происходящем, иногда сообщается о событиях, которых вообще не было. Процесс информирования не зависит от правдивости или лживости сообщений.

Последнее замечание. По-видимому, мы понимаем людей, опираясь на неявную теорию выражения или обнаружения (indication) явлений. Мы предполагаем, что существуют такие вещи, как межчеловеческие отношения, чувства, установки, характеры, которые так или иначе находят выражение в различных действиях и формах поведения. Однако можно принять и иную точку зрения, что существуют лишь некоторые «доктрины» о способах самовыражения, жестовом оснащении внешних форм деятельности, стандартных мотивах, побуждающих определенные действия. Если так, то надо признать, что чувства, отношения и человеческие качества могут быть предметом подделки и их внешние проявления могут обнаруживаться при отсутствии настоящего объекта, реальности, на которую указывает соответствующий референт. Важно уметь отличать подделки от реальных вещей. Можно показать, что реальное в каждом отдельном случае — есть не что иное, как различным образом обоснованный — более устойчивый и более приемлемый — мотив поддержания определенной формы внешнего выражения (appearance). В той степени, в какой дело обстоит именно таким образом (например, личные отношения можно определить как коалицию двух игроков, которые демонстрируют друг другу взаимную заинтересованность), миры человеческого общения изрядно искажены. Внешнее проявление убежденности каждой стороны взаимодействия, что нет таких сил, которые смогут разрушить союз, является в полном смысле действительностью (substance), а не видимостью (shadow), и если изменится хотя бы один мотив, поддерживающий внешнее проявление действия, то немедленно изменятся и сами изображения.

Из сказанного следует, что в общественной жизни имеются слабые места, участники социального взаимодействия больше обычного подвержены здесь различного рода обманам и иллюзиям, склонны неправильно относиться к фактам и действовать не в ладу с опытом. Рассмотрим теперь некоторые иные искажения повседневного опыта, как будто созданные для тех, кто хотел бы обманывать других. Эти искажения непосредственно порождаются фреймами.

1. Вспомогательные дизайны. Когда человек задает вопросы о том, что он делает, спрашивает себя, не ошибся ли он в определении первичной системы фреймов или ключа, не одурачили ли его, — во всех случаях он ищет подтверждающие свидетельства. Чем больше человек сомневается в определении ситуации, тем с большей энергией он стремится добыть сведения, которые, по его предположениям, являются надежными. В данном случае он подвергается серьезному риску обмануться в своих предположениях, поскольку он доверяется определенной информации и попадает в зависимость от нее. Существует множество дизайнов, с помощью которых добиваются искажения данных[879]: создание так называемых «независимых свидетельств» (inderpendent witnesses); намеренная демонстрация «многозначительных подробностей» (telltales) — маленьких, как бы случайно обнаруженных ключей, которые позволяют внимательным наблюдателям делать далеко идущие выводы; распространение выдуманных сведений — таким образом, ошибочно интерпретируется сама связь событий; «проверки жизнью» (vital tests)[880]; «крыша» (cover), то есть надежное (но поддельное) основание для пребывания в каком-то месте или занятия чем-либо[881]; наконец, использование поддельных газет и радиопередач из тех источников информации, которые слывут особо независимыми от конкретного учреждения[882].

Конечно, здесь напрашивается очевидный вопрос, насколько обширными и продолжительными по времени могут быть такие вспомогательные планы[883]. В современной художественной литературе и драматургии активно используется популярная тема героических свершений (начиная, скажем, с романов Джона Бьюкена и кончая телесериалами типа «Миссия невыполнима»), а некоторые произведения строго организованы вокруг этой темы[884]. Все это должно напоминать нам о тех в высшей степени поучительных событиях, когда для обоснования ложных обвинений измышлялись истории о грандиозных заговорах, — таковы дело Дрейфуса во Франции и дело Беккера-Розенталя[885] в США. Такого рода процессы, получив широкую известность, в свою очередь сами способствуют раздуванию историй о никогда не существовавших заговорах или распространению сообщений, подлинность которых проверить невозможно[886]. Я думаю, что интерес к различного типа заговорщицким версиям объясняется нашим ощущением острой зависимости от мира, который не выносит мнимой реальности (по крайней мере, в значительных масштабах), а равным образом и постоянных сомнений при выборе альтернатив.

2. Использование скобок. Вообще говоря, многие виды социальной деятельности делятся на эпизоды с помощью специфических средств, которые можно назвать скобками (brackets), существуют также некоторые неявные периоды, предшествующие актуальному действию и продолжающиеся после его завершения. В этих промежутках люди не просто выходят из заданной роли, но становятся неподконтрольными относительно ситуации, в которой развертывается их «настоящая» деятельность.

Понятно, что тому, кто хотел бы так или иначе повлиять на поведение другого человека, лучше осуществлять свои намерения до начала запланированных действий, так как потом простофиля будет меньше осторожничать. Заложенная здесь проблема намного глубже, чем демонстрация забавных поучительных эпизодов.

Возьмем, например, розыгрыши (hoaxing). В одном из исследований «расовых установок» предубеждения интервьюера устанавливались следующим способом: студентам предложили заполнить девятипунктовую шкалу установки, заимствованную из монографии Т. Адорно «Авторитарная личность».

Аналогичная методика рекомендована следователям при проведении допросов: один следователь, разыгрывающий изверга, устанавливает специфический фрейм, с которым не имеет ничего общего другой следователь, изображающий добросердечного человека.

Тем самым переход от одного следователя к другому может восприниматься допрашиваемым как переход от одной драмы к другой, тогда как в действительности разыгрывается одно-единственное шоу, которое и начинается раньше, чем он думает, и складывается в нечто целое с помощью схемы, которую он видеть не может.

Современная международная политика демонстрирует образцы пакостной изобретательности, применяемой еще до того, как начнется игра. Пример того — письма-бомбы. Хотя все мы допускаем, что в письме могут содержаться неприятные сведения, мы не думаем (или не думали прежде), что конверт представляет собой опасность. Проблемы обычно начинались при чтении письма, а не тогда, когда открываешь конверт.

Таким образом, скобка, обозначающая начало действия, может быть средством обмана, однако и закрывающая скобка может быть использована для этой цели. Когда какая-либо деятельность вызывает крайнюю осторожность и подозрительность, ее явное завершение может успешно восстановить спокойствие и доверие, при этом легко оказаться в роли потерпевшего.

Еще один подобный пример — это выслеживания возможной слежки: агент, испытывая сомнения перед установлением контакта, заранее маскирует на месте встречи своих людей, которые осуществляют наблюдение и после встречи, чтобы убедиться в отсутствии слежки за ушедшим агентом, — такая тактика основана на предположении, что держащиеся поблизости «подсадные» будут особенно осторожны во время встречи, но после нее почувствуют себя в безопасности и ослабят внимание[890].

Существуют также формы обмана, производные от возможности взаимозамены открывающих и закрывающих скобок. Стандартный прием в сеансах чтения мыслей в закрытых конвертах — нарушение последовательности, в какой «телепат» читает запечатанные послания из аудитории, начиная с записки, которую его сообщник в зале признает как действительно запечатанную в первом конверте. Вскрытие этого конверта на глазах публики, и чтение вслух этой записки, естественно, укрепляет веру в телепатию. Но конверт сообщника изначально помещается в конце стопки, и отгадчик мыслей видит в первом конверте то, о чем он потом будет вещать как о содержимом второго конверта; вскрывая его для подтверждения своей проницательности, он прочтет записку, содержание которой он «отгадывает» как якобы запечатанное в следующем конверте и т. д. Таким образом то, что публика принимает за чтение мыслей, в действительности есть «чтение мыслей» после вскрытия конверта[891].

Последние замечания о скобках. Когда человек выходит из напряженной ситуации, которая не соответствует его понятию о нормальном или справедливом, он может адресоваться к людям, непосредственно не связанным с источником напряженности и имеющим возможность определить фрейм событий таким образом, что это обеспечит поддержку его позиции. В числе таких людей — друзья и любовники. Сюда относятся также представители правосудия, в определенной степени врачи и священники. По всей вероятности, все они символизируют общественную поддержку истины и справедливости. Их суждения независимы, по крайней мере, эти люди не должны идти на поводу у тех, кто преследует свои собственные интересы. Отсюда следует, что, если носители правды, избранные в значительной степени именно за их гарантированную непричастность к отклонениям от нормы, оказываются в союзе со злом, человек остро почувствует свою уязвимость и беззащитность. Такое положение возникает, когда полицейский оказывается в сговоре с преступниками, на которых жалуется гражданин. Очень часто такие ситуации складываются в работе агентов спецслужб. Кажется, случай, произошедший с шефом австрийской разведки полковником Альфредом Редлем перед Первой мировой войной, наиболее полно иллюстрирует последствия нарушения независимости. Редль был завербован русской разведкой после того, как она получила информацию о специфических сексуальных пристрастиях полковника и использовала их для своих целей.

Возможно, в деле незадачливого осведомителя не содержится моральных уроков, сравнимых по масштабу, скажем, с уроками поражения, которое несколько позже сербская армия нанесла австриякам благодаря доскональному знанию австрийских планов Балканской кампании в начале Первой мировой войны (этим преимуществом сербы были также обязаны измене Редля). Тем не менее, сама двусмысленность положения изменника являет собой весьма поучительный пример. Один из высших руководителей разведки государства — это высшая инстанция, выступающая в известном смысле гарантом реальности. И этот гарант говорит с иностранным акцентом. Если лицо, облеченное высшими властными полномочиями, продает вас врагам своего народа и, следовательно, являет собой противоположность тому, чем кажется, тогда чему и кому вообще можно доверять? К этому можно добавить, что высший политический пост в государстве, по-видимому, ставит своего обладателя в особое отношение к реальности. Он воспринимается как представитель реальности. Будучи обманутым или обманывая сам, он наносит ущерб не только собственной репутации — страдает «репутация» самой реальности.

3. Обманные ходы. Если учесть, что человеческое внимание сосредоточено на главном направлении деятельности, основной сюжетной линии, а события, происходящие на периферии, воспринимаются совершенно иначе, становится очевидным, что намеренная манипуляция основной линией поведения может эффективно повлиять на степень определенности фрейма. В данном случае все, что можно сказать о порождении негативного опыта, относится и к двусмысленностям (vulnerabilities), возникающим в различных жизненных мирах.

Второстепенные фоновые (background) характеристики поведения обычно не бросаются в глаза, поэтому те, кто хочет скрыть какую-либо информацию, сорвать дело или совершить что-то неблаговидное, могут успешно использовать это обстоятельство в своих целях. Например, экскременты животных использовались в качестве «мин» против персонала, так как их замечают те, кто хорошо осведомлен о такой возможности, а другие не замечают[893]. Нечто похожее на эксплуатацию физического фрейма описывается в литературе о лагерях военнопленных.

Как уже было показано, самое обыкновенное и не привлекающее внимания представляет собой хорошее прикрытие (cover) для тайных сообщений. Пример опять же связан с опытом военнопленных. Они делают подкоп для побега.

Следующий пример смещений (vulnerabilities) в распознавании поведения связан со слежением (tracking) за развертыванием действия: здесь мы наблюдаем наивность информанта. Я имею в виду следующую ситуацию. Бывает, человек убежден, что, хотя его слова или действия открыты для наблюдения и обсуждения, никто не замечает того, что лежит «вне фрейма» и осуществляется на заднем плане, как бы исподволь. На самом деле, люди способны примечать и это последнее. Подобная наивность вытекает из того факта, что, хотя информант, может быть, со страхом догадывается о столь глубокой осведомленности в его действиях и даже пытается соответствующим образом контролировать поведение, он вряд ли преуспеет в своих намерениях[896]. Если человек вообще действует, он обязательно создает магистральную линию своего поведения (main track), где все открыто внешнему наблюдателю, и одновременно подчиненные, вспомогательные линии, назначение которых состоит в том, чтобы управлять основным действием (и одновременно быть управляемыми), при этом вспомогательные линии не смешиваются с основными. Возьмем, например, работу интервьюеров. Они всегда могут записать такие детали поведения респондента, которые тот считал не подлежащими обсуждениям особенностями своего поведения. Так, в журнальной заметке о качестве обслуживания в бывшем нью-йоркском ресторане «Павильон» автор записывает следующие наблюдения о преемнике знаменитого Анри Суле[897].

Двусмысленная ситуация, которая возникла в разговоре с мистером Левином, в высшей степени показательна: она хорошо иллюстрирует сложность фрейма социального взаимодействия. Когда индивид сообщает нечто такое, что подлежит дальнейшему переложению (например, в интервью), он склонен оснащать свою речь не только ориентирующими ключами (directional cues), которые не будут присутствовать в итоговом варианте текста, но и разного рода отступлениями. Ирония состоит в том, что интервьюер — не просто механическое передающее устройство, а человек, с которым устанавливается расширенная форма коммуникации, и этот факт конституирует двойной поток поведения как вполне нормальный; интервьюируемый приписывает интервьюеру ориентацию и характер речевого поведения, которые вовсе не должны воспроизводиться при обращении последнего к его аудитории. (Заметим, что в разговорах любого рода постоянно присутствует ремарка «не для записи» или же ее функциональный эквивалент, поскольку говорящий всегда имеет в виду незримую аудиторию, к которой в данный момент обращаться не хочет.) Далее, если интервьюируемый подозревает, что его поведение «не для записи» так или иначе записывается, он скорее всего выразит свое отношение к ситуации, и уж это-то выражение, по его предположениям, не будет включено в запись. Поэтому записываемое, регистрируемое действие почти неизбежно порождает определенный компонент поведения, не предназначенный для записи, а если не предназначенное для записи все же записывается, то эта запись не получает ясного и точного выражения[902]. Мы разукрашиваем дискурс множеством голосов (или «регистров»), и некоторые из них, в полной мере сохраняя свою связь с топикой, обречены на выпадение, если обнаруживается их несоответствие первоначальной аранжировке.

4. Наивность инсайдера. Когда схема поведения дискредитирована (посредством разоблачения, признания или с помощью дополнительной информации) и ее фрейм становится прозрачным, положение, в котором оказался разоблаченный, воспринимается почти без объяснений, больше слов требуется для объяснения первоначальных намерений. В принципе такого рода восприятие дела присуще всем участникам ситуации: обманутым, обманщикам и информантам. Аналогичным образом, когда человек вовлечен в противодействие другим людям, способность его критической оценки самого себя и своих сообщников заметно уменьшается. В таком случае (безразлично, идет ли речь о подлинных фреймах или о фальшивых) можно предполагать возникновение твердой веры в происходящее. Если так, то существует особая форма ложной веры (misguided belief). Это и есть наивность внутреннего наблюдателя, инсайдера.

Наиболее знакомая форма использования наивности инсайдера обнаруживается в театральном приеме постановки пьесы внутри пьесы. Цель этого приема (равно как и других способов переработки негативного опыта) состоит в том, чтобы обмануть публику путем ее интенсивного вовлечения в спектакль и использования ее готовности чему-то поверить. Как и полагается, сценические персонажи разделены на две группы: одна изображает публику, вторая — людей, играющих роли на внутренней сцене. Поскольку актеры, играющие актеров (персонажи пьесы, разыгрываемой внутри пьесы), представляют собой драматургические образы, то актеры, играющие публику, не должны как таковые казаться измышленными. Действительно, они внушают залу погруженность в действо и веру в происходящее на сцене. Высокие образцы использования таких возможностей мы находим у Шекспира. Они затмевают все приемы разрушения рефлексивных фреймов, которые известны из того, что делают чревовещатели, пародисты и прочие изощренные трюкачи.

Одно дополнительное замечание о пьесе внутри пьесы. Обычно можно видеть, что участники внутреннего действа в последние минуты перед поднятием занавеса заняты последними приготовлениями. Поэтому внимательные зрители имеют возможность видеть обе стороны представления. Как следствие, зрители редко бывают целиком захваченными пьесой внутри пьесы (хотя Пиранделло, чтобы отточить свое мастерство, иногда добивается и этого). С другой стороны, будучи не вполне погружены в пьесу внутри пьесы, они автоматически погружаются в пьесу, содержащую пьесу. Чем более отчетливо они понимают, что пьеса внутри пьесы представляет собой одну из сцен спектакля, тем более ясным становится, что сценические персонажи разыгрываются актерами. В то же время не подлежит сомнению, что этих персонажей играют не актеры: это одни персонажи играют других персонажей. Короче говоря, взгляд за сцену дает возможность увериться, будто вы видите закулисную сторону происходящего. Понятно, коль скоро вы увидели все сценическое пространство, в том числе закулисье, вы увидели все целиком и можете не беспокоиться о закреплении фрейма. Однако в тот самый момент, когда вы почувствовали уверенность, вас могут надуть[904].

Перейдем теперь от мира театральных развлечений к эксплуатации наивности инсайдера. Самые показательные примеры — это многообразные мошенничества (swingles). Одна из особенностей жульнических игр состоит в том, что надо заставить простофилю поверцть, будто он участвует в надувательстве кого-то другого. Мошенники часто обосновывают эту практику рационально, утверждая, что лох (sucker) предрасположен к воровству, но суть дела не в этом. Проблема не в предрасположенности к воровству, а в уверенности. Бывает, что, совершая что-либо незаконное, мы чувствуем, что кого-то одурачиваем, и именно последнее соображение, а не предполагаемая незаконность поступка, пробуждает нашу уверенность.

В примитивных версиях мошенничества сообщники простофили и предполагаемые жертвы обмана одни и те же люди — встретившиеся случайно. В более изощренных версиях создается сложная ролевая дифференциация.

Аналогичная схема применяется в том случае, когда «служащие банка» звонят вкладчику и просят его помочь в поимке «нечестного кассира». Для этого вкладчика просят сделать вид, будто он забирает свои сбережения. По легенде, деньги, предварительно помеченные, будут временно приняты на ответственное хранение «служащими банка» в качестве вещественного доказательства, уличающего кассира. Иногда деньги отдают[906]. В этом плане нет ничего сверхсложного, работает простая словесная формула, побуждающая простофилю делать то, что в других случаях он поостерегся бы делать. Его обманутое доверие — следствие того, что он увлечен мыслью, будто не просто совершает обычные банковские операции, но участвует в каком-то специально организованном заговоре. К тому же предупреждающий об опасности преступления, вероятно, будет исключен из круга потенциальных преступников, поскольку сообщающий об опасной ситуации привычно определяется как человек, находящийся вне ситуации, о которой он сообщает. Все эти приемы прекрасно работают, о чем свидетельствует пример, относящийся к середине XIX века.

Я приводил, можно сказать, классические примеры наивности инсайдера. Этот список можно расширить за счет менее известных форм. В разведывательной работе используется так называемая запасная легенда, то есть фиктивная версия, которую агент может пустить в ход в момент, когда его первоначальная легенда рушится и любое продолжение ее бессмысленно[911]. В странах, где налоговые махинации считаются высоким искусством, бизнесмены, по некоторым сведениям, могут вести сразу три бухгалтерии: одна для учета реального бизнеса, чтобы знать истинное положение дел; другая предназначена для налогового инспектора; третья — тоже для налоговой инспекции, когда она укрепится в своих подозрениях о подтасовке баланса[912]. Аферами чревато даже одно из самых мирных мужских занятий — доставка молочных продуктов. Несвежесть продуктов какой-либо фирмы обнаруживается перед домохозяйкой только для того, чтобы она смогла убедиться в том, что наконец-то получила доступ к надежным сведениям о качестве продуктов[913].

Как хорошо инсценированный информационный взрыв может увлечь слушателей и зрителей (это вполне удалось «диктору» в радиопередаче «Война миров»)[914], так он может сформировать уверенность, будто человек, переживший крушение фрейма, уже не в состоянии притворяться и лицемерить, иначе он не казался бы таким сломленным. Этим же объясняется и продуманная стратегия потери самообладания и контроля над собой при рассмотрении арбитражного дела или согласовании коллективного договора. (Перекрестные допросы, проводимые «добрым» и «злым» следователями, содержат специфическую версию наивного инсайдера.) Возможно, этим обусловлена особенность официальных общественных мероприятий (social occasions): когда люди собираются вместе при всех регалиях и держат себя с надлежащей помпезностью, неизбежно воспроизводятся действия за рамками установленной сцены — некоторые присутствующие обходятся друг с другом по-прежнему без церемоний, и в совокупности все это порождает уверенность, что, хотя официальные мероприятия обычно отдают фальшью, вот это мероприятие не фальшивое.

5. Фальшивые связи. Выше было показано, что фундаментальное свойство опыта таково, что дела и слова сохраняют связь с их источником, и обычно эта связь воспринимается нами как нечто такое, что само собой разумеется, обеспечивается контекстом действия и гарантирует закрепление деятельности (anchoring of activity). Любопытно заметить, что, хотя это свойство опыта часто пытаются нарушать — понарошку (например, можно изменять голос, звоня своему другу по телефону), серьезные нарушения такого рода, по всей вероятности, встречаются редко, например «проделки» (pranks) во время президентских кампаний 1968-го и 1972 годов оказываются скорее исключениями из правила[915]. Это дело не новое, особенно для тех, кто причастен к революционным движениям. Когда одна из партий подвергается жестоким преследованиям, которые потенциально пробуждают сочувствие общественности и осуждение предполагаемых гонителей, возникает вопрос, а не могла ли сама жертва организовать преследования. Ведь преследуемые движения чаще всего разделены на фракции, и интересы отдельных фракций значительно различаются. Труднее понять, насколько сильно зависит повседневная жизнь от неосмотрительной веры в связанность мира, а следовательно, от риска разрушения связей и нарастания чувства тревожности. Здесь открываются возможности для «балканизации» жизни.

6. Ловушки в структуре фрейма (frame traps). Когда человека неправильно поняли и другие неверно интерпретируют его слова и действия, он, по всей вероятности, должен исправиться или объясниться. Это меняет ситуацию. Когда же человек ошибается в определении мира по каким-то иным причинам, надо ждать коррекций со стороны окружающих. Переструктурирование восприятия может потребоваться и в том случае, когда обнаружен обман, причем обман может быть установлен самим обманутым, признан обманщиком или разоблачен третьей стороной. Все эти операции помогают прояснить фрейм. Я должен особо отметить, что мир может быть организован (преднамеренно или по умолчанию) таким образом, что ложные взгляды, как бы они ни возникли, будут постоянно подтверждаться новыми и новыми свидетельствами и каждая попытка исправить ситуацию будет возвращать нас к исходному положению дел, тогда человек обнаруживает, что попал в ловушку, из которой не вырваться.

Понятие ловушки-фрейма принято пояснять шуточным вопросом: «Перестали ли вы бить свою жену?» Более поучительна следующая история, в которой четко отображена практическая реализация фрейма ресторанного мошенника и шулера по имени Мэйджор Клэнси.

Этот случай, хотя и вызывает сомнения, показывает, каким образом протесты против ложной трактовки ситуации только убеждают адресатов в правильности именно такой трактовки. Аналогичным образом действует убеждение в душевном помешательстве, и здесь протесты квалифицируются как симптомы. В более деликатном варианте несогласие пациента с толкованием болезни, предлагаемым (явно или неявно) терапевтом, может быть прочитано последним как сопротивление — психическая особенность, которая обусловливает чудесное превращение словесного несогласия с терапевтом в доказательство его правоты[917]. По сути, в повседневном поведении проявляется та же тенденция: как правило, образ, приписываемый нами другому, позволяет не считаться с его несогласием и иными формами выражения взглядов, его мнение интерпретируется как априорное «что и следует ожидать». Так возникают самоподтверждающиеся интерпретативные категории. Поистине, в подобных случаях мы имеем дело с сюжетом сказки о девочке, у которой при каждом слове изо рта выскакивали жабы[918]: каждое новое объяснение только обнаруживает то, от чего пытаются откреститься.

Переработка негативного опыта в некоторых областях искусства, подробно рассмотренная в последней главе, содержит много материалов о ловушках в структуре фрейма. Здесь нужно сделать два предварительных замечания. Во-первых, критики всегда могут сказать, что любое произведение искусства, которое сегодня считается полностью признанным и выдающимся, лет десять назад яростно отрицалось как вообще искусство. Искусствоведы хорошо осведомлены о таких противоречивых оценках. Во-вторых, участие в выставках, спектаклях и других публичных презентациях произведений искусства определенно требует мобилизации ресурсов и ожиданий особых впечатлений. С учетом этих двух оговорок можно показать, что ценители искусства сами могут оказаться в замешательстве, когда встанут перед необходимостью публично определить свое отношение к тому, что кажется им бессмыслицей. Они должны сформулировать свое мнение в ситуации, где нет определенности в эстетическом неприятии произведения, поэтому для уверенности вынуждены обнаруживать свои сомнения перед самими собой. Полностью отдавшись спектаклю, они становятся заложниками игры, смысл которой поучителен хотя бы тем, что, избрав подобный путь, можно влипнуть куда угодно.

Джон Саймон задает такой вопрос в рецензии на «пьесу» Питера Хандке[919] «Переправа через озеро Констанс»: «Когда пьеса становится не пьесой, а надувательством? Когда так называемое произведение искусства на самом деле не произведение искусства, а трюкачество, мистификация, бессмысленная игра, мошенничество?»[920] Ответ, я думаю, содержит еще один вопрос. Если музыка состоит из хаотично подобранных звуков, а художества Энди Уорхола[921] часто воспринимаются всерьез, то как и что должно быть исполнено в концертном зале, изображено на полотне или, в случае Хандке, представлено в театральном спектакле, чтобы убедить зрителя и слушателя в том, что их морочили, надували, обманывали? Разве не безнадежна, почти по определению, эта задача?

При преобразовании опыта в форму, именуемую проверкой или испытанием, обнаруживается источник еще одного вида ловушек. Любая теория, толкующая о том, что должно происходить в мире сегодня или в будущем, может воспроизводиться вопреки всем опровержениям, поскольку все не согласующиеся с теорией факты рассматриваются попросту как испытание действующего индивида, некое средство, используемое высшими инстанциями для проверки его соответствия тому, что с ним происходит. Так Бог испытывал Иова, нарушая ход событий в мире во исполнение пророчества, что Иов при любых несчастиях не утратит веры, а после получения доказательств свершилось все, чего заслуживал Иов. Но если хотя бы однажды игра приняла такой оборот, почему бы каждому Иову не рассматривать свои несчастья как испытание. Во всяком случае, это смахивает на то, как миссис Китч и ее приверженцы ожидали конца света и объясняли неудачные предсказания «подготовкой», «репетицией», проверкой готовности избранных войти в Царство Небесное[922]. Если испытание выдерживается, тест срабатывает, в дело вступают другие таинственные силы, которые приводят картину мира в согласованный вид, — эта мысль имеется у Сервантеса, в описании боя с ветряными мельницами.

На этом примере ясно видно, что избавить от связи с реальностью могут только действия и события, но не слова. Имеются и другие примеры. Например, в определенных условиях атакующие и обороняющиеся избирают во многом одинаковые схемы поведения, при этом одна из сторон может легко ошибиться в истолковании действий другой стороны и волей-неволей продолжать ошибаться, поскольку каждое оборонительное действие будет восприниматься как нападение.

В самом деле, охранники в определенных условиях могут ошибочно воспринять действия друг друга и оказаться в положении противников.

Здесь присутствует нечто большее, чем искажение фрейма: одно неверно толкуемое действие порождается другим неверно толкуемым действием; после того как происходит первый контакт, каждая ответная реакция может лишь подкреплять недоразумение.

Отсутствие криков и сигналов тревоги — специальных средств предупреждения об опасности — обычно дает основания считать, что ничего не происходит, тем самым создаются особые проблемы в распознавании фреймов. Полагаясь на систему охранной или аварийной сигнализации, человек может потерять бдительность по отношению к ситуациям, когда сигнала тревоги нет. Поступая таким образом, он подвергает себя новой опасности. Но и наличие тревожных сигналов порождает еще более глубокие проблемы распознавания фреймов. Тема ложной тревоги, частых воплей «Волк! Волк!» до появления настоящего волка заключает в себе вопрос: если индивид имеет возможность подавать сигнал тревоги всякий раз, когда считает это нужным, тогда поднять тревогу можно и в шутку. А если тревога рассматривается как нечто такое, с чем можно шутить, то нельзя поднять никакой реальной тревоги, а только тревогу, воспринимаемую как реальную. Несерьезность намерений не является единственной ловушкой, в других преобразованиях опыта происходит то же самое.

Часто источник ловушек связан как с подозрительной, так и нормальной внешностью людей. Не подлежит сомнению, что индивид постоянно контролирует обстановку, всем своим видом стараясь продемонстрировать безвредность и неопасность для других. В то же время люди, способные причинить ему вред, маскируют свою враждебность под такими же обличьями. Когда человек привыкает подозревать всех, он начинает с подозрением относиться к тому, что обыкновенно не вызывает никакого беспокойства. И чем больше подозреваемые стараются показать, что не намерены причинить вреда, тем больше им приходится прибегать к внешним выражениям миролюбия, также вызывающим подозрения[927].

Я рассмотрел некоторые обстоятельства, при которых понимание происходящего расплывается и теряет очертания; те же обстоятельства сопровождают разрушение фрейма другого человека. Я не собирался систематизировать сведения о том, как одурачить ближнего, наоборот, моя цель состояла в том, чтобы исследовать процесс образования и разрушения фреймов. Я хотел бы рассмотреть некоторые дополнительные проблемы, касающиеся определения фрейма, и заложенные в его структуре источники искажений.

1. Рассмотрим приемы и ключи, которые используют романисты и драматурги в своих художественных построениях, по-видимому, весьма склонные к закручиванию сюжета и изощренным выдумкам. При этом используются обманные фреймы. Ничего удивительного. Как только определяется фрагмент опыта, можно одним-двумя штрихами придать ему целостные очертания, в том числе оберегающие его от сомнений. Здесь можно многого добиться посредством хитроумного поворота темы — в том числе достигается совершенно новое видение всей совокупности событий. (Справедливости ради надо заметить, что публика может и не понять подобные смены точек зрения; если зритель знает, что происходит «в действительности», ему, по всей вероятности, не доставит удовольствия снова разгадывать интригу.) Все сказанное, я думаю, относится к искажениям фреймов повседневного опыта в целом.

Я уже останавливался на том, что люди, крайне подозрительно относящиеся к окружающим, сосредоточивают наше внимание на искажениях опыта, ибо то, что кажется совершенно естественным, может быть подвергнуто сомнению на тех же основаниях. Постоянная озабоченность параноика по поводу несуществующих опасностей проистекает вовсе не из его намерений, она коренится в самой природе фреймов и сцен, подлежащих преобразованию. Все, что ненормальный человек привносит в определение ситуации, не может служить достаточным основанием для его подозрений. Отсюда также следует, что все мы немного причастны к вещам, доводящим до сумасшествия.

2. Важно учитывать, что возможность выражения определенного фрагмента опыта в структурно трансформированном виде обеспечивает фрейм для понимания нашего интереса к мимолетным, быстро изменяющимся чувствам и настроениям. Мы придаем большое значение внешним проявлениям (знакам) виновности, сдерживаемого смеха, смущения и скрытности и делаем это не потому, что сами по себе эти чувства несущественны. Знаковые проявления человеческих чувств свидетельствуют о небезопасности повседневного мира, во всяком случае о том, что некоторые люди создают для себя особые миры или испытывают страх перед внешней реальностью. Мимолетные выражения чувств важны прежде всего потому, что они обнаруживают двойственность повседневного мира: заданная в восприятии фактичность всегда может оказаться иной — возможно, мы плохо представляем себе сложность и многослойность явлений. Знаки внутренних состояний поддерживают наше восприятие другого человека и помогают другому человеку воспринимать нас.

В свете сказанного быть «естественным» значит не просто казаться непринужденным, но действовать таким образом, чтобы убедить других в том, что наблюдаемый фрейм соответствует фрейму реальному. В функциональном смысле речь идет об искренности и непосредственности поведения. Когда мы имеем дело с некомпетентным человеком, трудно удержаться от смеха при виде его ухищрений; общаясь с сумасшедшим, приходится прилагать усилия, чтобы не обнаружить своего страха; в полицейском участке мы стараемся преодолеть чувство вины, — во всех этих случаях мы проявляем не собственные личностные качества, а фреймы, которые поддерживались самой ситуацией. Эти эмоции и реакции имеют лишь опосредованное, косвенное отношение к конкретным людям, в основном они относятся к фреймам, и понять их можно только в терминах фрейма. Отсюда следует, что подозрение часто содержит в себе сомнение не в одном явлении, а в нескольких, подозревать — значит ставить под вопрос весь фрейм событий. Подозрительное событие можно уверенно определить не как отклонение от нормальной, безопасной ситуации, а как несоответствие ее успешным толкованиям, гарантирующим безопасность действий. Подозрение является, по-видимому, универсальной и фундаментальной структурообразующей компонентой социальной жизни, и анализ феномена подозрения — один из наиболее плодотворных подходов к пониманию фреймов, лежащих в основе смысловых миров (realms of meaning), включая повседневную реальность.

3. С трансформацией человеческих чувств непосредственно связана другая проблема. Так же как разного рода ухищрения, направленные на искажение или сокрытие истинного положения дел, обнаруживают «подлинные» факты, а поступающий таким образом так или иначе вызывает подозрение и недоверие к себе (что, собственно, он и старался предотвратить), существует возможность сообщать что-либо в туманной, завуалированной манере, посредством намеков и умножения смыслов. Тщательно отбирая слова, следя за интонацией и правильно расставляя акценты, человек может сформулировать свою мысль таким образом, чтобы при необходимости отречься от сказанного. Все это хорошо известно, следует только учитывать высокую вероятность двойной схемы речевого поведения, обусловленной неоспоримой практической гибкостью фреймов. Если говорящий намекает на серьезные обстоятельства, сохраняя при этом невинный вид, а реципиент ясно понимает, о чем идет речь, то последний должен уметь воспринимать одновременно несколько смыслов, из которых фактически существует один-единственный, соответственно говорящий должен опасаться, правильно ли поняты его намеки. Примеры такого поведения отчетливо видны в поведении душевнобольных.

Еще раз отметим, что идеи, указывающие на скрытый смысл, сопряжены с действиями и мотивами, которые, по-видимому, более подвержены ошибочным прочтениям, чем слова. Человек может не только усмотреть свою причастность к тому, что на самом деле не имеет к нему никакого отношения, но и истолковать внешнюю форму и содержание действия как зашифрованное послание; по всей видимости, во всем мире не найдется такой примитивной и тривиальной вещи, которые не могли бы быть истолкованы как содержащие в себе потаенные знаки. Непреодолимая приверженность связыванию несвязанных вещей была в полной мере присуща Августу Стриндбергу[929].

4. Следует упомянуть и другие искажения фреймов. Из повседневного опыта известно, что индивид либо спонтанно втягивается (с разной интенсивностью) в сценическое действо, либо посредством его фабрикации полностью выходит за рамки сцены. Но существуют и другие возможности. К примеру, человек может оказаться не в ладах с происходящим, поскольку в качестве единственно приемлемой для себя схемы действия он рассматривает нечто такое, что ему недоступно, не поддается фабрикации, зато естественно и непринужденно открывается другим. Следуя таким путем, он может психологически загнать себя в угол, стать чуждым миру окружающих его людей.

Самые поразительные примеры искажений фрейма обнаруживаются в революционные периоды религиозной или политической экзальтации, когда апокалиптические провозвестия о судьбах мира выбивают верующих из привычной колеи. Фестингер изучал случай некоего Боба Истмана, одного из приверженцев культа «конца света», «недоучившегося студента со специализацией в области управления образованием».

Второй пример заимствован мной из газеты.

Это заявление представляет собой сниженную современную версию поучения в Первом послании апостола Павла к коринфянам (7:29–31).

В несколько меньшем масштабе мы сталкиваемся с горячечной верой в политические заговоры и в «истинный» смысл политических событий. Пример того — объяснение Великой французской революции как результата заговора небольшой кучки франкмасонов[934].

Причудливая фантастичность религиозного или политического сознания не является необходимым следствием эффекта заключения в скобки. Так, во время Кубинского кризиса[935] некоторые американцы бежали из городских центров и предположительно от городского образа жизни, точно так же, как они делали это при сообщениях о выпадении радиоактивных осадков и других угрозах радиоактивного заражения. Попытки разубедить их или иным образом воспрепятствовать им, как правило, безуспешны, за это не стоит даже браться. Причина не в том, что логика их рассуждений несостоятельна, а в том, что порочна сама готовность заключить в скобки всю гражданскую жизнь и унифицировать свои действия в соответствии с требованиями фрейма. То, в чем мы должны находить смысл существования, превращается в изображение.

Равным образом не следует ограничивать проблему потенциальными или реальными кризисами в общественной жизни. Посмотрим на неурядицы, возникающие в повседневной реальности, например в семье, и связанное с ними «заключение в скобки» того, что образует домашний круг.

Ясно, что фреймы повседневного опыта имеют непосредственное отношение к психиатрическим проблемам депрессии и мании. Хотя мы обычно настраиваемся на то, что индивид будет играть многие сцены в присущем только ему, неподражаемом стиле, мы в то же время требуем, чтобы он существенным образом менял свое поведение от сцены к сцене в соответствии с выражаемыми им чувствами. Депрессии и мании обычно приписываются тем, кто не соблюдает правила выражения эмоций и с завидным упорством разыгрывает различные сцены так, как если бы они порождали один и тот же эмоциональный отклик. Кое-что из этого объясняется фреймами: человек может относить к одной и той же сцене то, что рассматривается другими в качестве разных сцен; он может заключать в скобки продолжительный отрезок деятельности, размещая в одном и том же фрейме жизненный материал, который другие люди дифференцируют для того, чтобы менять фреймы своего поведения. Во всех этих случаях человек производит впечатление страдающего манией или депрессией. Но причина отклонений (в некоторой степени) связана не с его настроем, а с фреймированием происходящего.

Перейдем к заключительным комментариям, касающимся искажений фреймов. Можно ли, учитывая возможности анализа фреймов, компенсировать дезорганизацию мира? Можно ли исправить восприятие мира у каждого человека? Существует ли такая когнитивная организация мира, которая позволяет корректировать наши ошибки, разоблачать обманы, преодолевать заблуждения, и если существует, то как достичь наилучшего результата в исправлении искажений?

Ответ на эти вопросы, по всей вероятности, следует искать в пересмотре проблемы преобразования. Как уже утверждалось, самая стойкая реальность поддается систематическому изменению, лишь бы подобрать к ней соответствующий ключ. Перевернем проблему с ног на голову: если мы хотим покончить с искажениями в восприятии мира, особенно мира повседневности, давайте посмотрим, каким образом можно переключить деятельность, перевести ее в другой план. Такая постановка вопроса ведет нас к пониманию того, что для преобразования деятельности необходимо установить способ ее постепенного систематического изменения. Нужна своего рода инфраструктура, то есть типизация (patterning) деятельности, воспроизводимая в поведении структурная формула. Как только установлена постоянно повторяющаяся схема, можно изменить или переделать сопутствующие ей обстоятельства. В свою очередь, эти изменения вызовут цепную реакцию систематических преобразований в поведении участников взаимодействия, а прежнее смысловое содержание действий уйдет на второй план.

Рассматриваемые здесь беды специфичны тем, что принадлежат исключительно сфере действия индивида, при этом физические условия действия не имеют значения. Единственное ограничение состоит в том, чтобы другие участники ситуации были вынуждены так или иначе общаться с ним.

Возьмем, например, затруднения физического и культурного порядка, присущие форме межличностной коммуникации: шепелявость, пришепетывание, брызганье слюной, гримасы, тяжелый взгляд, «вульгарный акцент» и т. д. Подобные дефекты действуют на инфраструктурном уровне, они по-своему градуируют ситуацию, здесь каждое слово или взгляд заново создают проблему в межличностном общении, можно сказать вымучивают общение, порождают новые и новые недоразумения. Несомненно, все это являет собой результат преобразований, в ходе которых осуществляются транспозиции, то есть систематические смещения обычных форм деятельности. В приведенных выше примерах мы имели дело с непроизвольными преобразованиями, так сказать самонастраивающимися фреймами-ловушками. Нечто подобное происходит в том случае, когда неожиданно говорят: «Это шутка!»; тот, чье поведение переопределяется, чаще всего не рассчитывает на преобразование ситуации. Возникает вопрос: может ли человек произвольным образом изменить свое поведение, и если да, то какие формы поведения поддаются преобразованию? Можно ли при этом пренебречь реакцией других людей, не позволить им делать то, что они привыкли делать в аналогичных ситуациях?

По всей видимости, наиболее типичный и распространенный пример такого поведения можно назвать «речевой смекалкой» (speech enterprise). Целенаправленное осознанное преобразование речевого стиля, ориентированное на воображаемую утонченность, следует отличать от «изысканной речи», в данном случае имеется в виду осознанное подражание речевой манере высшего класса в чисто игровых целях. Этот пример заслуживает более подробного рассмотрения.

Можно имитировать «акцент» говорящего, чтобы указать на его социальное происхождение, либо иным образом определить его место за рамками общения. Если кто-то пытается имитировать акцент, можно ожидать, что подделка рано или поздно проявится, особенно в ходе продолжительного разговора. Обычно так и случается.

«Настоящий» акцент складывается из особенностей произношения на инфраструктурном уровне, он соотносится не со словами и фразами как таковыми, а с сочетаниями согласных и гласных звуков — с фонемами, из которых создаются слова, а также с интонационным контуром речи, благодаря которому создается сложное синтаксическое целое. Посредством фонологического анализа речи устанавливаются смысловые усиления звуков и фраз. В принципе можно вывести формулу, объясняющую бесконечное множество акцентированных слов и фраз. Если бы эта формула усваивалась непроизвольно, ее можно было бы использовать для собственной речевой деятельности и имитировать нужный акцент «естественно», изнутри, никогда не обнаруживая себя, даже если придется говорить сколь угодно долго. Такую цель преследуют некоторые преуспевшие в лингвистике подражатели. Результатом этих упражнений оказываются заметные изменения в личностной идентичности.

Теперь перейдем от индивидуального стиля, который непроизвольно вносится в ситуации межличностного взаимодействия (face-to-face situations), к характеристикам самого взаимодействия. Такой сдвиг перспективы представляется особенно плодотворным в тех случаях, когда кто-нибудь пытается «аномизировать» мир. Мы знаем, что всякий раз, когда складывается ситуация физического присутствия двух или нескольких лиц в одном месте, их отношения начинают регулироваться сложной системой норм. Эти нормы связаны с управлением взаимодействием, расположением индивидов в пространстве общения, внешними проявлениями отношений и т. д. Если при этом возникает разговор, вступает в действие нормативное регулирование его поворотов, устанавливаются точки начала и окончания общения и т. п. Все эти разнообразные формы интеракции действуют всякий раз, когда люди находятся в одном месте. Отсюда следует, что любое заметное нарушение правил (не имеет значения, намеренное или нечаянное, совершенное по неосведомленности или с определенной целью) повлечет за собой «генерирующий эффект», который сломает интеракцию. Все это хорошо известно благодаря «приколам», придуманным учеными-экспериментаторами (придвинься «слишком» близко к собеседнику в разговоре и наблюдай, что из этого выйдет), мальчишками (иди нога в ногу с бабушкой на протяжении квартала, а потом посмотри, что с ней будет), следователями (забери у арестованного пояс и шнурки от ботинок — чтобы он выглядел неряхой на допросе).

Со временем накопится больше обобщающих сведений о межличностной интеракции. Тогда мы будем располагать более значительными возможностями для обнаружения преднамеренных искажений фреймов повседневности. Ирония в том, что такое применение микросоциологии является, по всей вероятности, одним из наиболее эффективных способов искажения фреймов.