Ангел Варенька

ЕСЛИ ТЫ ОБМАНЕШЬ ДЖАГУ… (Из семейной хроники Колдуновых и Костылиных) Рассказ

Большие события произошли весной. От своих бывших соседей, которые до сих пор жили в их доме, Костылины узнали, что Старый городок будут ломать, а на его месте строить проспект с высотными домами. Затем они прочли об этом заметку в газете. А затем, случайно оказавшись в центре, увидели, как Марьину горку окружили забором и начинают сносить, бульдозерами разгребать мусор, грузить на самосвалы и увозить на свалку. Та же участь постигла Большое подворье, дровяной склад и ту часть Малого подворья, где находился скверик, за свои размеры прозванный Пятачком. Снесли угловую аптеку на Кучерской, булочную напротив и те дома на Болотной площади, которые упирались в Никитский бульвар. Костылинский домшестьквартирадесять, как произносили они по привычке свой старый адрес, поначалу уцелел, но о нем вспомнили позже, когда проспект уже был выстроен. Те же соседи, с которыми обменивались открытками по праздникам и часто звонили друг другу, сообщили однажды, что их выселяют, а через полгода по старому адресу Костылиных росла зеленая трава. Им не сразу удалось выбраться в центр, чтобы взглянуть на все собственными глазами: хватало и других забот. А когда все-таки собрались и поехали, то сами же пожалели об этом: лучше было не смотреть на остатки фундамента, обозначавшие место, где прошла половина их жизни.

С этих пор они чувствовали себя в центре совсем чужими. Бывшие соседи, к которым раньше забегали на чашку чая, переехали на другой конец города, да и сами Костылины несколько раз меняли квартиры, пока не поселились по правую сторону Павловского шоссе, неподалеку от здания офицерского клуба. Эта квартира оказалась особенно несчастной: там умер брат тети Таты, целыми днями куривший в постели и разговаривавший сам с собой, там начал болеть Николай Глебович, глава семейства Костылиных, да и сама Галина Ричардовна испытывала постоянные недомогания, если не физические (слава богу, на здоровье не жаловалась), то душевные, а это было еще хуже. Физические недуги она умела переносить, но душевные недомогания делали ее совершенно беспомощной, и, словно человек, боящийся утонуть в реке, она тащила за собой тех, кто пытался ее спасти. Больше всего Галина Ричардовна страдала из-за детей, Стасика и Нэды, хотя они уже стали взрослыми и завели собственные семьи. Нэда вышла замуж за морского офицера и осталась жить с родителями, а Стасик уехал к жене. Галине Ричардовне не хотелось его отпускать, словно она заранее знала, что, лишенный ее опеки, Стасик, как в детстве, набьет себе шишек. Она не верила, что эту опеку возьмет на себя Лидия: скорее, напротив, Стасик сам начнет ее опекать, и они оба будут чувствовать себя неуклюже, словно в чужой одежде. Так оно и вышло: у Стасика с женой не заладилось, и Галина Ричардовна, сама боявшаяся своих мнительных прогнозов, увидела в этом лишнее подтверждение тому, что квартира несчастливая и надо с ней расстаться.

В это же время случилось несчастье и с дядей Робертом, мужем тети Таты. Он стоял с авоськой на остановке и вдруг почувствовал себя плохо, присел на край скамейки, полез за валидолом, но, не успев достать таблетку, завалился набок и упал, ударившись головой о фонарный столб. Прохожие вызвали «скорую», но из больницы дядя Роберт уже не вышел. Тетя Тата осталась совсем одна, старенькая, с больными ногами, она жила на Старой окраине, и каждая поездка к ней отнимала у Галины Ричардовны полдня. Она смертельно устала от метро, автобусов и электричек, руки болели от тяжелых сумок, а тут еще приготовь обед, вымети сор из углов, устрой нагоняй соседям, заставившим кастрюлями старушкин кухонный столик, — любой не выдержит! Костылины решили забрать тетушку к себе, но, когда подали на обмен, им отказали: были потеряны документы, подтверждавшие родство между Галиной Ричардовной и тетей Татой, к тому же тетушка носила другую фамилию. Пришлось доказывать родство через суд — вызывать свидетелей, а это тоже немалые хлопоты. В конце концов Костылины добились разрешения на обмен и вместе с тетушкой переехали на левую сторону Павловского шоссе — за церковь и пожарную каланчу. При обмене они потеряли два метра, но зато поднялись повыше от земли — на третий этаж, да и место было получше — между двумя станциями метро, двумя большими парками и двумя магазинами «Диета». Тетушка, здраво рассудившая, что обмен в ее возрасте — меньшее зло, чем одиночество, была довольна новой квартирой, но и о Старой окраине вспоминала с жалостью, словно ей хотелось сохранить в новых стенах чувство прежнего дома. Сюда же, на левую сторону, после четырех лет супружеской жизни возвратился Стасик, что должно было означать для Костылиных окончание затянувшейся полосы невезения, но тут случилось самое худшее: умер Николай Глебович, отец Стасика и Нэды. Галина Ричардовна мужественно держалась на похоронах, но после долго не могла прийти в себя и, разочаровавшись в новой квартире, стала — по примеру тетушки — еще больше жалеть о Старом городке, Малом подворье, домешестьквартиредесять, словно именно там они прожили самые счастливые годы.

…— Стасик, опять тебя, — прошептала Галина Ричардовна, прикрывая ладонью телефонную трубку и вопросительно глядя на сына, который так же вопросительно смотрел на нее, словно желая узнать, кто ему звонит, и одновременно предупреждая, чтобы его не подзывали к телефону.

— Меня нет дома, — он предостерегающе помахал рукой на тот случай, если мать захочет дать ему трубку.

— А вы знаете, Стасика сейчас нет, — смягчила она слова сына, слегка заискивая перед тем, кого ей приходилось невольно обманывать. — Ему что-нибудь передать? Или вы позвоните попозже?

Своим участием в делах постороннего человека Галина Ричардовна как бы оставляла за собой возможность оправдаться за невольный обман. Ей ответили, что позвонят еще раз, и она положила трубку с таким выражением, словно этот жест вызывал в ней недовольство собой.

— Кто звонил? — спросил Стасик, стараясь не замечать недовольства матери.

— Какой-то незнакомый голос… — Галина Ричардовна не решилась прямо ответить на вопрос, заданный в такой прямой форме.

— Мужской? — он словно надеялся, что мать из противоречия ответит «нет».

Галина Ричардовна глубоко вздохнула, вынужденная разочаровать Стасика.

— Женский…

Он не успел настолько приготовиться к возможному разочарованию, чтобы суметь его скрыть.

— Наверное, с работы… Хорошо, что ты не дала мне трубку, а то они любят звонить в библиотечные дни. Спасибо… — Стасик поддался нахлынувшему чувству благодарности, пряча за ним другое чувство, в котором он не решался признаться матери.

— Может быть, ты им нужен? — Галина Ричардовна сама предположила, что могло помочь Стасику скрывать свои чувства.

— Незаменимых нет, — сказал он с упорством в голосе и вдруг спросил, словно бы добровольно сдавая оборону: — А Лидия не звонила?

Галина Ричардовна промолчала, отказываясь принять капитуляцию сына. Стасик понял, что повторить вопрос означало бы еще более унизить себя в глазах матери.

— А ты знаешь, я решил перенести в мою комнату старый буфет. Вот только починю дверцу… Ты не против? — спросил он, словно бы извиняясь за предыдущий вопрос.

— Пожалуйста, переноси… — она неохотно поддержала сына, словно подозревая, что поддержка нужна ему совсем в другом.

— Я помню этот буфет по Старому городку. Он стоял у нас в большой комнате, прямо напротив дивана… — Стасик говорил о буфете и молчал о Лидии.

— Лидия не звонила. Ни сегодня, ни вчера, — Галина Ричардовна намеренно заговорила о том, о чем молчал Стасик. — Сколько можно об этом спрашивать!

— Я не спрашиваю… — отказываясь от слов, он признавался в угаданных ею мыслях.

Возвращению Стасика Костылины были рады, хотя долг сочувствия и не позволял слишком радоваться за человека, который в этот момент не испытывал ничего, кроме растерянности и сомнений. Но Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата оправдывали себя тем, что Стасик сам не понимал своего же блага, а благо это, по их мнению, заключалось в том, чтобы скорее расстаться с Лидией, после чего можно было начать выравнивать их и его понимание одних и тех же вещей. Лидия же перетягивала Стасика к своему пониманию и удерживала возле себя не потому, что он был ей нужен, а потому, что он был нужен Костылиным. Их она считала противоположной стороной — противниками, недоброжелателями, врагами, а Стасика — лишь промежуточной, и для нее было важно не дать им соединиться. Поэтому она удерживала, не отпускала, создавала препятствия, в пылу воинственного угара не брезгуя даже угрозой лишить сына. Стасик — надо отдать ему должное — угару не поддавался и на все выпады жены отвечал робким и терпеливым увещеванием: «Хорошо, давай еще раз обсудим», «Давай попробуем все изменить». Снова обсуждали, пробовали, но ничего не менялось, только у обоих иссякали последние силы, и свою полную опустошенность и равнодушие друг к другу они принимали за взаимное примирение. Стасик вновь откладывал окончательный шаг, но сознавая, что сам же себе мешал его совершить. Костылины не вмешивались в эту борьбу и не поддерживали Стасика, хотя он ждал от них поддержки, совета, участия, но они нарочно оставляли его без всякой опоры там, где лучше было упасть, чем сохранять шаткое и обманчивое равновесие. И, лишенный опоры, Стасик упал: перед самым Новым годом явился к ним с чемоданчиком и кипой книг, перевязанной плетеным ремешком. Попросил не заговаривать с ним на эту тему и не подзывать к телефону. И Костылины две недели после Нового года отвечали в трубку, что Стасика нет и неизвестно, когда будет.

Их предсказание сбылось: ничего хорошего из этого брака не получилось, и теперь они могли напомнить, что были против еще тогда, когда Стасик только собирался жениться. Во-первых, Костылиных насторожило, что Лидия старше Стасика, а это мешало тому восторженному преклонению перед мужчиной, которое господствовало в их семье. Для Костылиных мужчина в доме был царем и владыкой уже потому, что он мужчина, и большего от него не требовалось: в остальном он мог не отличаться от простых смертных. Женщины в семье Костылиных обычно выходили замуж за слабых мужчин и тем настойчивее создавали их культ и подчинялись их власти, невольно заставляя своих мужей чувствовать себя сильными. Лидия же изначально мечтала о сильном мужчине, а выйдя за Стасика, явно вознамерилась повелевать и царствовать сама. Мягкий характер Стасика давал простор ее капризному эгоизму, и Лидия очень скоро превратила мужа в приводной ремень, с помощью которого вращались нужные ей колесики. Стасик послушно бегал с сумками по магазинам, утюжил белье, выбивал ковры, и Костылиным было горько и обидно замечать, как его мужское начало рассеивалось в воздухе легким дымком. Стасик становился придатком женского своенравия, что вполне отвечало взгляду на мужчину, принятому в семействе Колдуновых, к которому принадлежала Лидия. У Колдуновых всегда царили женщины, а мужчины должны были им поклоняться, им угождать и их любить. Сами женщины понимали любовь лишь как ответную благодарность, как поощрение и при этом вели строгий счет: ты — мне, я — тебе. Поэтому, считая вторым недостатком Лидии ее властолюбивый характер, Костылины добавляли, что, в-третьих, она не способна любить, а это, по их понятиям, означало высший приговор.

В семье Костылиных все любили или, во всяком случае, старались любить, и это старание было разлито в воздухе наподобие сладкого удушливого эфира. Забота друг о друге, участливые вопросы о здоровье, сопереживания мелким неприятностям облекались у Костылиных в возвышенно-любовную форму, и иначе они попросту не могли — без этой возвышенности теряли что-то, без чего у них сразу опускались крылья и они казались уличными воробьями, загнанными ненастьем под стреху крыши. Слушая друг друга, им необходимо было без конца повторять: «Ах, да, да, да!» — словно без этого собеседник заподозрил бы их в невнимании. Желая друг другу спокойной ночи и закрывая на прощанье дверь, они непременно открывали ее снова, чтобы еще раз пожелать спокойной ночи и только потом закрыть дверь. В семействе Колдуновых не понимали такой восторженности: женщины, которых любят с презрением и жалостью, относились к тем несчастным, которым самим приходилось любить. К тому же скупые на эмоции Колдуновы привыкли экономно расходовать собственное время. Поэтому они не выдерживали долгих чаепитий, принятых у Костылиных, — с самоваром, тульскими пряниками, маслом в горшочке, и, бывая у новых родственников, не знали, куда деваться от чувствительных вздохов, обожающих взглядов, желания угодить, сделать приятное, оставить хорошее впечатление. «Пожалуйста, кушайте». «Можно вам добавить заварки?» «Можно положить еще кусочек торта?» Колдуновы лишь недоумевали, за что их так любят и почему вокруг так хлопочут и суетятся. Гостеприимство Костылиных заставляло их уныло озираться в поисках двери, и, когда новые родственники наконец замолкали в ожидании ответной исповеди, Колдуновы поднимались и начинали прощаться, чем ранили их в самое сердце. «Как с ними трудно!» — с обидой говорили Костылины, закрывая дверь за гостями, которые в лифте произносили ту же самую фразу: «Как с ними трудно!»

Эти взаимные трудности увеличивались по мере того, как увеличивался стаж супружеской жизни Стасика. «В нашем роду все мужчины неудачно женятся, — успокаивали себя Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата, вспоминая и другие примеры, подтверждающие их правоту. — Наверное, судьба». Когда у Стасика и Лидии родился мальчик, Костылины обступили его тесным кольцом, умиляясь на все лады розовым пяточкам, синим глазкам и большой головке будущего наследника. Они словно бы обрели самый непререкаемый предмет обожания и возликовали, будто бакланы на птичьей свадьбе, скрепляя собственной слюной тоненькую скорлупку нежности и любви, оберегавшую новорожденного Костылина. На наследника посыпался дождь игрушек и распашонок, вызвавший в доме наводнение беспорядка. Колдуновы не знали, куда деваться от этого потока, усматривая в таком проявлении любви нечто непристойное, варварское и первобытное, и хотя долг вежливости не позволял им устыдить Костылиных, они как бы стыдились за них, тем самым восстанавливая опрокинутые ими барьеры. Лидия полагала, что ребенка надо не любить, а воспитывать, и Стасик видел, как тщательно уничтожаются следы пребывания в доме его родных: точно так же собирают в тряпку лужицу на полу, а затем выжимают в ведро. Однажды в разговоре с матерью он не выдержал и сказал: «Да что вы всем навязываетесь с вашей любовью, как с демьяновой ухой!» Для Костылиных это было ударом, после которого они сразу отрезвели и попритихли. Постепенно им самим становилось стыдно за демьянову уху, и они чувствовали себя папуасами, танцующими с погремушкой перед толпой чужестранцев. С тех пор что-то меж ними распалось, и сладкий эфир, витавший в воздухе, начал рассеиваться. Костылины словно увидели себя глазами Лидии и беспощадно осудили за то, что раньше казалось естественным и обычным: «По шкафам бродят кошки, собака спит в кресле, дверцу буфета никто не починит!» Встревожились и забеспокоились они только тогда, когда Галина Ричардовна и тетя Тата впервые поссорились. Поссорились, наговорили друг другу резкостей и вдруг поняли, что дела плохи. Стали искать причину и, вспомнив о прежней любви друг к другу, вновь ополчились против Колдуновых.

— Стасик, милый, — Галина Ричардовна смягчила голос, выражая не осуждение, а сострадание, — нельзя же так! Ты сам на себя не похож! Тебе надо отвлечься, подумать о чем-то другом. Я уверена, что Лидия в эту минуту…

Она рассуждала как человек, способный из сострадания к близким людям угадывать и их собственные мысли, и мысли тех, о ком они думают.

— По-твоему, я ей безразличен?! — Стасик как бы усиливал неправоту ее утверждения тем, что заставлял его прозвучать ответом на свой вопрос.

— …Всю жизнь думала о самой себе и лишь искала, на кого бы еще взвалить эту заботу, — Галина Ричардовна не называла имени Лидии, чтобы не начинать с того, в чем Стасик считал ее неправой. — Ты сам подставил плечи и вот теперь жалуешься, что тебе тяжело.

— Я не жалуюсь… — он снова отказывался от слов и признавался в мыслях.

— Тебе, конечно, тяжело, — она поторопилась признать за ним право и на слова, и на мысли. — И я бы страдала на твоем месте… я и сейчас страдаю…

Галина Ричардовна улыбнулась, как бы прося снисхождения к собственной слабости, и в ее глазах задрожали слезинки.

— Успокойся… не надо, — Стасик бережно поправил шерстяной платок, сползавший с ее плеч.

— Как же мне не страдать, если ты… если у тебя все так неудачно складывается!

Хотя платок готов был снова сползти, Галина Ричардовна, благодарная сыну за этот жест, не стала сама поправлять его.

— Все складывается удачно, — он как бы напоминал ей условия, которым они оба должны следовать.

— Да, да, удачно, — согласилась Галина Ричардовна, словно проводя разграничение меж тем, о чем стоит говорить, и тем, о чем можно лишь думать.

— Все идет, как надо… к лучшему. С Егоркой я буду видеться, а когда он вырастет, то и сам все поймет, — Стасик будто не замечал, что обращался к матери с ее же собственными словами.

— Я рада, что ты так считаешь, — Галина Ричардовна не узнавала собственных слов, радуясь за ту уверенность, с которой они произносились Стасиком и которой она никогда не чувствовала в себе.

— Главное, нам самим держаться дружно, относиться друг к другу с доверием и любить, любить, любить! — скороговоркой закончил Стасик, и Галина Ричардовна поняла, что стала жертвой насмешки.

— Зачем ты хочешь меня обидеть? — спросила она тихим и напряженным голосом.

Стасик молчал, словно его безразличие к ней искупалось равнодушием к собственному страданию.

— Сам не знаю… Извини.

— Ты все еще любишь Лидию?

Галина Ричардовна забыла о своей обиде, чтобы не тратить попусту душевные силы, столь нужные ей именно в этот момент. Стасик вздохнул и развел руками, показывая, что ей он так же не может ответить на этот вопрос, как и самому себе. Для Галины Ричардовны его молчание тоже было ответом.

— Бедный…

— Не смейте меня жалеть, не смейте меня жалеть! Я никого не люблю! — выкрикнул Стасик в лицо испуганной матери и сам же испугался возникшей паузы. — Извини, мне надо починить дверцу.

Он взял молоток и направился к буфету.

— Стасинька… — Галина Ричардовна двинулась за сыном.

— Что?! — он резко обернулся.

— Стасинька, я тебя… не понимаю, — она прикоснулась к сыну рукой, словно они двигались в полной темноте и могли потеряться. — Ты сказал, что никого не любишь. Может быть, ты просто не любишь нас? Нэду, Тату, меня? Мне иногда кажется, что для тебя здесь все чужое. Между тобой и нами — словно бы глухая стена!

Стасик хмуро притронулся к дверце, висевшей на одной петле.

— …Выдумываешь какие-то глупости…

— Хорошо, я глупа. Где мне угнаться за моими умными детьми! Я всю жизнь простояла у швейных машин, работала без выходных, без отпусков, а вы занимаетесь наукой, у вас среди недели — библиотечный день, — Галина Ричардовна как бы почувствовала, что у нее еще остались силы обижаться. — Но ведь я же не слепая! Я вижу, как ты приходишь, как запираешься в комнате, как нехотя садишься с нами за стол, как разглядываешь этот плетеный ремешок от ее платья…

— Хватит!

Стасик бессильно опустил руку, державшую молоток.

— Я не упрекаю и не хочу тебя каким-то образом… удерживать или насильно привязывать к нам, но мне тяжело, что ты любишь равнодушного к тебе человека… гораздо больше, чем своих близких, — словно перепрыгивая по камушкам, Галина Ричардовна приближалась к месту, до которого нельзя было добраться по сухой дороге.

— Хватит же! — Стасик повернулся к ней лицом. — Неужели ты не понимаешь, что есть вещи, о которых нельзя так… без всякого смущения…

Галина Ричардовна замолчала, жалея не столько о своей ошибке, сколько о том, что она была допущена ею так не вовремя.

Накануне Нового года возвратившись домой, Стасик обрадовался маленькой комнате, отданной в его полное распоряжение, оставшимся в ней прежним вещам и знакомым с детства запахам, Сохранившимся в старом буфете, в ящиках стола и под крышкой пианино, на котором он когда-то учился играть, — обрадовался и даже удивился, что не испытывает при этом никаких мук и страданий. Решившись на разрыв с женой, он ждал, что будет с тоской вспоминать Лидию, в отчаянии рваться назад, не находя себе места здесь, среди родных, и с враждебным недоверием относясь к матери, сестре и тетушке. И вот — вопреки ожиданиям — он легко нашел себе место, устроился на нем и с удвоенной силой почувствовал любовь и привязанность к близким. После четырех лет разлуки мать, сестра и тетушка показались ему гораздо нужнее, чем жена, и он с облегчением успокоился на этом чувстве побежденной любви к Лидии. Стасик приготовился к тому, что отныне его счастливому покою ничто не угрожает и он может не опасаться прежних — мучительных — воспоминаний, но тогда-то Лидия и напомнила о себе: он наткнулся на плетеный ремешок жены, которым были перевязаны книги, и вдруг, словно от внезапного приступа, заломило сердце. До этого Лидия как бы находилась там, в другом месте, поэтому туда же можно было отослать и тоску о ней, но теперь жена была здесь, рядом, и вместе с ней сюда же незваными проникли тоска и тревога, нарушившие покой Стасика. Его перестали радовать комната, старые вещи, знакомые запахи, и в своих родных он увидел людей, которые — словно магнит с двумя полюсами — не только притягивали, но и отталкивали его от себя.

Стасику вспомнилось, как часто он ссорился с матерью, считая ее не то чтобы самым близким, а самым далеким и чуждым для себя человеком, который совершенно не способен его понять, и таких случаев было много: всех не пересчитать. Мать настолько порабощала его своей любовью, лишала всякой возможности поступать по-своему, что Стасик готов был усомниться в ее любви и принять за ненависть. Мать как бы отталкивала от себя все то, что не подпадало под ее любовь, уклонялось в сторону, скашивалось, словно второпях наклеенная полоска обоев. Она убеждала всех вокруг, что ради детей способна на любые жертвы, но на самом деле не могла принести самой простейшей, пожертвовав тем материнским чувством собственности, которое заменяло ей любовь. Получалось, что жертвовал он, Стасик, постоянно отказываясь от права на самостоятельность, на собственную точку зрения, на смелость в поступках, и эти жертвы словно бы слипались в пухлый снежный ком, который он уныло втаскивал в гору. Это казалось ему долгом, которого нельзя избежать, ведь мать есть мать, и поэтому надо терпеть ее слабости и прощать недостатки, недаром же говорится: родителей не выбирают. К тому же Галине Ричардовне приходилось за десятерых управляться на фабрике, тянуть дом, помогать тетушке и дяде Роберту, когда он еще был жив, — одним словом, не позавидуешь. Может быть, слепая любовь к сыну и восторженное стремление любить всех — для нее единственная отдушина, и было бы жестоко закупорить ее собственным непониманием. И Стасик покорно нес свою ношу, все более сгибаясь под ее тяжестью и не подозревая о возможности распрямиться: ему и в голову не приходило, что отношения с матерью способны быть иными — легкими и свободными, основанными на взаимном уважении, а не на тягостном сознании долга. И постепенно на том месте, где должно было возникнуть это уважение, образовывалась впадина, яма, дыра, которая с годами катастрофически увеличивалась и превращалась в вулканическую трещину. В эту бездонную трещину проваливались те хрупкие постройки, которые он кропотливо возводил до тех пор, пока вулкан не начинал действовать, но вот появлялся легкий дымок, глухо вздрагивала земля, и Стасик знал, что от его попыток самосозидания вскоре ничего не останется.

Лишь отношения с отцом позволяли Стасику сохранить частичку самостоятельности. В противоположность жене Николай Глебович относился к сыну без всякой восторженности, с трезвым и ровным постоянством, в котором угадывалась если и не любовь, то понимание меры, призванной эту любовь ограничивать. Лишенная ограничений любовь всегда отнимает что-то у человека, на которого она направлена, всегда берет для себя и таким образом превращается в одну из разновидностей эгоизма. Николай Глебович, вероятно, и не формулировал так этого правила, но внутренне ему следовал, не отягощая излишними ласками Стасика и Нэду и соблюдая дистанцию между собою и ими, определявшуюся различием возраста и положения в доме. Николай Глебович считал себя главой семьи и, хотя на деле уступал эту роль жене, требовал к себе ответного чувства от всех домашних. Ему хотелось, чтобы его любили и уважали как главного в доме: только при этом условии он был согласен на подчинение. Николай Глебович беспрекословно слушался жену, выполнял все ее распоряжения лишь тогда, когда Галина Ричардовна говорила: «Не надо, ты и так устал! Лучше отдохни или погуляй с собакой, а я сама управлюсь!» И если при этом она еще и нежно улыбалась ему, обнимала за плечи или притрагивалась ладонью к щеке, Николай Глебович тотчас бросался выполнять ее просьбу, сохраняя, однако, строгий и значительный вид: он как бы отвечал жене делом, а не улыбками. Вот и своей холодностью к детям Николай Глебович помогал им любить его, словно его собственная любовь была бы для них помехой. Галина Ричардовна опасалась, не создала бы эта холодность отчуждения между отцом и детьми, но как ни странно, Стасик и Нэда гораздо больше тянулись к отцу, чем к матери. Они действительно любили в нем отца, старшего в доме, и единодушно отказывались признать старшинство матери. Для Галины Ричардовны это было загадкой, которую она не желала разгадывать: вопрос о собственном старшинстве был для нее решенным, а поднимать другие вопросы она избегала, чтобы не нарушать равновесия, сложившегося в семье.

Предпочтение, отдаваемое отцу, одинаковое в Стасике и Нэде, объединяло их обоих и создавало взаимопонимание меж ними: словно близнецы, играющие в одни и те же игры, они узнавали друг в друге то, что заставляло сделать одинаковый выбор. Каждый из них по-своему испытывал гнет материнской любви, поэтому им достаточно было взгляда, вздоха, а то и просто молчания, чтобы найти взаимопонимание. Одинаковая участь любимчиков слепо обожающей их матери сближала Стасика и Нэду, но тем труднее им было сблизиться в другом, и они с детства напоминали людей, способных разговаривать лишь на одну тему. Мать с ее слепым обожанием словно незримо стояла меж ними: чем больше она стремилась к тому, чтобы дети дружили, чтобы брат и сестра помогали друг другу, чтобы в доме был мир, тем чаще они ссорились и враждовали. Странное дело: когда Стасик и Нэда оказывались среди чужих людей, они чувствовали друг к другу гораздо большую тягу, и меж ними возникало доверие, непривычное для обоих, но дома их, словно одинаковые магниты, непреодолимо отталкивало в разные стороны. «Ну, как сегодня?» — спрашивал утром Стасик, встречая сестру на кухне и как будто отыскивая в ней то, с чем можно было сопоставить собственное неопределенное чувство. «Сама не знаю… так…» — отвечала Нэда, и на этом утренний разговор заканчивался, и они оба замолкали, словно в присутствии человека, о котором им говорить не хотелось и который не позволял касаться иных тем. Когда Нэда вышла замуж, Стасик совсем отдалился от сестры и почувствовал себя брошенным на необитаемом острове и провожающим взглядом корабль, паруса которого исчезали за горизонтом. Стасику казалось, что сестра первой нарушила договор, скреплявший их общую участь, и, как бы неожиданно спрыгнув с доски качелей, лишила его спасительного противовеса. Теперь он один остался в любимчиках: на необитаемом острове больше никто не жил. Тогда, перестав соблюдать расторгнутый договор, Стасик тоже женился, и его корабль поплыл совсем в другую сторону.

— Стасинька, мальчик, — она порывисто устремилась к сыну, — я конечно же не права… этот ремешок… прости меня! Наверное, я действительно разучилась понимать какие-то вещи. Вы у меня чуткие, умные, деликатные, а мы жили по-другому. Какая уж там деликатность, когда план горит, а закройщицы от усталости засыпают над швейными машинами, — стараясь загладить свою оплошность, Галина Ричардовна намеренно говорила о постороннем. — Работали много, а жили плохо. На этот буфет, Стасинька, целый год откладывали деньги. Зато какой буфет — резной, настоящее дерево! Сейчас таких не делают. Ты конечно же забери его к себе, вот только дверца, но ведь ее легко починить, правда?

— Да, да, легко… — ответил Стасик, как бы смиряясь с тем, что при всем его желании починить злосчастную дверцу ему никогда не дадут это сделать.

— Я очень рада, Стасинька, я так рада! — Галина Ричардовна выделила слово, подчеркивающее, что она радуется отнюдь не из-за дверцы.

Стасик отложил молоток, окончательно потеряв надежду забить им хотя бы один гвоздь.

— Я тоже рад тебе, Нэде, Тате и этому дому. Никакой стены меж нами нет, ты ее просто выдумала!

— Я действительно выдумываю глупости, — Галина Ричардовна с просветленным и счастливым лицом признавалась в том, что еще совсем недавно казалось ей таким обидным. — Ты молодец, что говоришь мне об этом прямо. Ты у меня во всем молодец, и я действительно горжусь собственным сыном!

— Не повторяй так часто это слово, — сказал он, как бы не слишком веря восторженному порыву матери.

— Какое, Стасинька?

— «Действительно».

— Хорошо, не буду. А что, это слово какое-то неправильное? — спросила она, подозревая его не столько в желании исправить ошибку, сколько в стремление нанести ей новую обиду.

— Правильное, правильное. Просто не повторяй его так часто, — Стасик уже жалел о своей придирке.

— Если тебе не нравятся мои слова, зачем тогда вообще говорить с нами! — Галина Ричардовна сама удивилась, как недолго она удерживалась на волне восторженного порыва.

— Ну вот, снова начинаешь! Я же сказал, что всем вам очень рад. Вы самые родные, самые близкие мне люди, и среди вас я себя чувствую действительно дома, — сказал Стасик и улыбнулся матери такой улыбкой, которая не могла не развеять ее последние сомнения.

Навещая родных на правой стороне Павловского шоссе (Колдуновы жили на Заячьем острове, неподалеку от старого аэродрома), Стасик охотно разговаривал с Нэдой и ее мужем, подбрасывал на руках их дочурку, но при этом словно бы не узнавал сестру, для которой он тоже стал другим человеком. Они оба стали друг для друга новыми и немножко чужими, замечая, что чужим часто друг с другом легче, чем близким, вот и Стасик с Нэдой ощутили наконец эту свободу и легкость отношений между замужней сестрой и женатым братом. Отныне им не угрожала слепая материнская любовь: Галина Ричардовна не могла и помыслить, чтобы посягнуть на самостоятельность взрослых детей, но почему-то именно этой слепой любви им теперь и не хватало, и они обижались, ревновали и даже готовы были заподозрить собственную мать в том, что она их вообще никогда не любила. Привыкнув к постоянству материнской любви, Стасик и Нэда как бы не успели удержать ее в памяти и, лишившись этого постоянства, сразу забыли и о самой любви, помня лишь о привычке пользоваться ею. Они жаловались друг другу на несчастное детство, упрекали мать в том, что она не удовлетворила желаний, которые рождались в них только сейчас, и не дала им то, чего они сами не хотели брать. Брат и сестра не понимали, что за этим скрывалась их запоздалая ответная любовь к ней — любовь взрослых детей к стареющей матери. «Ты нам совсем не помогаешь, заставляешь самих решать такие вопросы!» — говорила Нэда, еще недавно умолявшая позволить ей разобраться со своими вопросами. «Ты ведешь себя как посторонняя, нарочно ни во что не вмешиваешься!» — вторил ей Стасик, который когда-то мечтал о подобном невмешательстве матери в собственные дела.

Так самолюбиво враждовал он с матерью и сестрой, и лишь тетя Тата была для него другом, и отношение к ней не менялось, словно и она сама оставалась одной и той же, не старела и не молодела, а как-то странно застывала в своем возрасте. Из всех домашних Стасика тетушка была самым суровым аскетом, вся жизнь которого заключалась в ручной кофейной мельнице, суковатой палке с резиновым наконечником, круглых очках, едва державшихся на носу, и высоких подушках, которые она подкладывала под голову, читая в кровати. Этих нескольких предметов ей вполне хватало, чтобы чувствовать себя наполненной жизнью, смело обо всем судить и участвовать во всех семейных делах — если не поступками, то желаниями. Поступков тетушка не совершала никаких: даже необходимость вызвать слесаря, чтобы починить кран, или заклеить на зиму окна вселяла в нее беспросветное уныние, но вот пылко и страстно желать она не разучилась до старости. Однажды в молодости тетушка осмелилась пожелать для себя, упросив знакомого домоуправа при замене паспорта сбавить ей семь лет, — ей казалось, что так она скорее выйдет замуж, и бог наказал ее: тетя Тата получила пенсию на семь лет позже своих сверстниц. С тех пор она стала желать лишь за других — за Галину Ричардовну, Нэду, соседей по старой квартире, и даже за умершего дядю Роберта она продолжала желать, словно надеясь, что он еще сможет воспользоваться плодами ее неосуществленных желаний. Часто подобные желания тетушки бывали столь настойчивы, что Костылины пытались оградить себя от них — закрывали от нее дверь и, разговаривая по телефону, уносили аппарат в дальнюю комнату. Но тетя Тата все равно узнавала о происходящем и, добывая пищу для своих желаний, кормила их так же обильно, как добрая хозяйка любимых кошек. Стасик один из всех домашних не закрывал перед тетушкой дверь и не уносил телефон, поэтому меж ними и возникла возвышенная и пылкая дружба. Стасик доверял тетушке самые страшные секреты, а она вместе с ним желала, чтобы после школы он поступил, в институте вовремя сдавал экзамены, а после института получил хорошее распределение. Когда Стасик женился, тетушка засомневалась в своих желаниях: желать плохого ей не хотелось, а пожелать хорошего она не могла. И лишь когда Стасик вернулся к родным, желания тетушки снова ожили и устремились навстречу тому безоблачному счастью, которое ожидало его впереди.

Галина Ричардовна еще минуту находилась во власти сомнений.

— …Мы самые близкие, и среди нас ты?..

— Да, чувствую себя дома, — легко подтвердил Стасик.

— Господи, как я счастлива! Давай договоримся, что с этого дня в нашей семье не будет ни одной ссоры. Нэда, Тата, вы слышите? — Галина Ричардовна приоткрыла дверь в другую комнату. — Мы со Стасиком договорились, что больше никогда не будем ссориться.

— Весьма похвально, — сказала Нэда, перебирая нитки в железной коробочке из-под подарка, полученного когда-то на кремлевской елке.

— Оказалось, что мы просто недопонимали друг друга. Каждому все рисовалось не таким, каким было на самом деле, а стоило нам сейчас поговорить, и мы все выяснили, — Галина Ричардовна обращалась к домашним, столько раз разделявшим ее тревоги и опасения, что теперь она чувствовала себя обязанной поделиться с ними и своей радостью.

— Значит, кто старое помянет… — тетушка охотно участвовала во всеобщем примирении, тем более что она ни с кем и не враждовала.

— Стасинька нас любит и считает… ну, одним словом… — Галина Ричардовна не стала при всех повторять то, что было ей сказано наедине.

— Мы тронуты… нам это приятно, — пришивая оторвавшийся погончик к домашнему платью дочери, Нэда благосклонно кивнула в сторону брата.

Стасик уловил в этом извечное желание сестры быть похожей на жену Пушкина.

— Наталья Николаевна, — назвал он сестру полным именем, — осторожнее… пальчик уколете.

— Не уколем… Не беспокойтесь.

Стасик снова взял молоток и направился к буфету, как бы предпочитая заняться делом вместо того, чтобы пререкаться с сестрой.

— Между прочим, тебе сегодня звонили. Оттуда. Кажется, Лидия, — вслед ему сказала Нэда.

Когда Нэда выходила замуж, Стасик как бы радовался той радостью, которую испытывали мать, сестра и тетушка, а собственную держал в тайнике, под спудом, под тяжелым камнем. В этот тайник не заглядывал никто из домашних, и сам Стасик лишь изредка приоткрывал туда дверцу, чтобы тотчас захлопнуть ее: собственные чувства могли лишь помешать ему чувствовать то, что объединяло его со всеми в доме. Без этих — собственных — чувств Стасику было легче улыбаться Нэде и жать руку ее будущему мужу, удивляясь тому, что сестра выбрала именно этого человека и ее выбор совершенно не совпадал с ожиданиями самого Стасика. Еще со времен детства Стасик ждал, что будущий избранник Нэды, словно Ева из ребра Адама, возникнет из их молчаливого понимания и согласия друг с другом, ведь, по представлениям Стасика, мужчина для Нэды зарождался именно в нем, ее брате, и именно к нему опасливо и осторожно примеривалась ее женственность. Когда они играли на старом диване в разбойников и Стасик падал, сраженный саблей, он угадывал во взгляде Нэды желание узнать, как ведут себя в таких случаях мужчины и как им, женщинам, надо отвечать на их поведение. Поэтому, изображая мучения раненого, Стасик одновременно и как бы подсказывал сестре: заботливо перевяжи рану, подложи под голову подушку, накрой одеялом. И она, несмотря на старшинство, подчинялась брату, соглашаясь на роль младшей ради того, чтобы испробовать свою заботливость, словно бы адресованную не Стасику, а тому, кто в будущем займет его место. Ничего не подозревая о том, что он играет чужую роль, Стасик готов был и дальше подсказывать Нэде, но чем старше она становилась, тем неохотнее пользовалась его подсказками, считая их ребяческими, глупыми, ненастоящими, годными лишь для игр на старом диване, а не для взрослой жизни. Взрослую жизнь она узнавала теперь от других, и именно к ним — другим — примеривалась ее женственность. Стасик же оставался для Нэды младшим братом, и, хотя он взрослел вместе с нею, это еще больше превращало его в ребенка, словно бы донашивавшего ее платья и по наследству получавшего болезни, которыми давно переболела она.

Поэтому и будущий избранник Нэды как бы появился из-за той черты, за которую не было доступа Стасику, и он не только не узнал в нем себя, но и поразился полному несходству между собою и им. Тот, кого выбрала сестра, для брата был чужим и посторонним, и Стасик почувствовал себя преданным и обманутым, словно его исключили из игры, в которую приняли другого. Ему оставалось лишь уйти, наедине переживая свою обиду, но от него как бы требовалось, чтобы он еще и радовался игре другого, восхищался им, восторженно аплодировал, потому что этого хотела она, его сестра, и сам другой охотно помогал ему в этом. Он дружески протянул руку Стасику, своим великодушием как бы подставляя себя под ответную благодарность, и Стасик должен был униженно благодарить, изображая себя достойным предложенной дружбы, хотя на самом деле он мечтал о вражде и мести. Своим унижением Стасик словно бы наказывал себя за то, что когда-то слепо доверил сестре — ее молчаливому пониманию и согласию, но своей местью хотел вознаградить себя за это. Наказание казалось более заслуженным, чем награда, и поэтому, наказывая себя сейчас, награду он откладывал на будущее. Стасик ждал, что сестра разочаруется в избраннике и тогда наступит час его торжества, а пока этот час не наступил, Стасик как бы присутствовал при торжестве другого и вместе с ним праздновал его победу.

Когда он вернулся на левую сторону шоссе, сестра и ее муж уже ничем не напоминали счастливых влюбленных накануне свадьбы, и Стасик удивился, что за четыре года могла произойти такая перемена. Красивая Нэда стала за это время еще красивее: она одновременно и похудела и расцвела, хотя в детстве (Стасик-то это помнил!) была болезненной толстушкой, ее темные волосы приобрели матовый блеск, на узких запястьях по-цыгански болтались тяжелые браслеты, в движеньях появилась замедленная плавность, а в чертах лица отчетливее обозначилось сходство с женой Пушкина. Нэда гордилась этим сходством, ревниво следя за тем, чтобы все замечали: «Как вы похожи на Наталью Гончарову, вы ведь и по отчеству — Николавна!» Эти восклицания заставили ее поверить, что совпадение имен — признак особой участи, назначенной ей свыше, поэтому Нэде так хотелось, чтобы и муж кого-то напоминал, на кого-то был похожим, но его имя — Олег Васильевич — не совпадало ни с одним из великих имен, и сам он за эти годы лишь полюбил сидеть дома и делать то, к чему у Нэды не было никакой охоты, — выметать пыль из-под ножек буфета, протирать суконной тряпкой овальное зеркало и ухаживать за сморщенным кактусом в глиняном горшочке. Для Костылиных он из другого превратился в своего, и они быстро к нему привыкли, научились понимать и не требовать лишнего с человека, который был похож на самого себя. «Олег, взгляните на термометр, надевать ли шубу». «Олег, вы не спуститесь за газетой?» «Олег, вас не затруднит забежать в аптеку?» Эти мелкие одолжения, в которых так нуждались Костылины, вызывали в них пылкий энтузиазм благодарности, и лишь Нэда безнадежно разочаровалась в муже и вместо того, чтобы понять, стала требовать, не разбирая, где лишнее, а где необходимое.

Одинокая в своем разочаровании, Нэда стремилась обрести союзника в брате. Она встретила Стасика с той восторженной радостью, которая раньше предназначалась другому, и, подолгу разговаривая с братом на кухне, словно искала в нем то, что могло их вновь сблизить, создать меж ними то общее, чем они дорожили когда-то. «А ты вспоминаешь наш старый диван, игры в разбойников, беготню, драки? — спрашивала Нэда, жадно закуривая и разгоняя облачко табачного дыма. — Я бы сейчас все отдала, чтобы туда вернуться. Иногда какой-нибудь угол буфета, ножка от зеркала или подушка дивана вызывают во мне такие острые воспоминания… Жаль, что старый диван отвезли на дачу!» «А помнишь, у нас еще был круглый раздвижной стол, за которым собирались гости?» — спрашивал Стасик. «Помню. А ты помнишь оранжевый абажур с бахромой и стеклянную линзу перед телевизором, которую заполняли дистиллированной водой? А дурацкие фразы из фильмов, повторяемые на разные лады?» — «Конечно, помню. Я все время твердил: «Если ты обманешь Джагу…» А дистиллированную воду мы покупали в угловой аптеке». Стасик охотно отзывался на попытки сближения, хотя сам уже ничего не искал в сестре, сдерживая ее откровенность и не позволяя Нэде видеть в нем собрата по несчастью с такой же незадавшейся семейной жизнью, как и у нее. Со своим несчастьем Стасик предпочитал оставаться наедине, а несчастью сестры сочувствовал как чужому, спрятанному за закрытой дверью, не допускающему праздного вмешательства. Нэда с готовностью распахивала дверь — пожалуйста, любопытствуйте, но Стасик избегал осведомленности, обязывающей его перед сестрой. Былая жажда торжества над другими бесследно исчезла, и Нэда впустую билась над тем, чтобы возродить ее вновь. Больше всего ее ранило то, что брат был одинаково дружелюбен с нею и с Олегом вместо того, чтобы отомстить другому за свои детские обиды, а заодно и за ее взрослые ошибки. Отказавшись от мести, Стасик протянул руку обидчику, и теперь уже Нэда сочла себя преданной, обманутой, исключенной из игры и, не желая отсиживаться среди зрителей, гордо покинула поле.

— …Хорошо, я тебя подниму, а ты сама опустишь. Только сейчас же вытри слезы. Если ты будешь реветь, я с тобой никуда не поеду. Что за плакса такая! Чуть что не по ней, и в слезы! Позор! Вон милиционер на тебя смотрит… — Стасик протянул Кате пятачок и приготовился приподнять ее, чтобы она сама опустила монету в щель автомата.

— А почему он смотрит? — спросила Катя, не столько нуждаясь в подробном объяснении, сколько уклоняясь от неизбежного послушания.

— Говорит, какая непослушная девочка! Вот я ее сейчас заберу… — Стасик слегка разжал руку, как бы отпуская на волю свою подопечную, но девочка, напротив, еще сильнее сжала его ладонь.

— Я буду…

— Что ты будешь?

— Я буду слушаться, — Катя бочком проскользнула мимо милиционера, а когда он остался далеко позади, запрыгала на одном месте и захлопала в ладоши. — Не забрал! Не забрал!

Стасик обернулся назад, как бы возобновляя утраченный контакт с милиционером.

— Смотри, ты обещала…

Девочка тяжело вздохнула, словно набираясь терпения на оставшуюся часть поездки.

— А куда мы едем?

— Я же сказал, в Старый городок.

В очередной раз отвечая на один и тот же вопрос, Стасик словно испытывал границы собственного терпения.

— А зачем мы едем в Старый городок? — Катя сталкивала свое терпение с терпением Стасика, словно игрушечные вагончики на рельсах железной дороги.

— Чтобы показать тебе, где мы раньше жили, где родилась твоя мама…

— А папа?

— Папа родился в другом месте.

— И мы тоже туда поедем?

Стасик почувствовал, что его вагончик не слишком устойчиво стоит на рельсах.

— Нет, туда мы не поедем.

— Почему?

— Потому что это очень далеко, в другом городе. Туда надо ехать на поезде или лететь на самолете.

— На Ту-104? — она словно бы с гордостью сравнивала свое умение спрашивать с его умением отвечать.

— Да, — коротко ответил Стасик.

— А папа мне говорил, что Ту-104 уже не летают. Их отправили на отдых, — сказала девочка, настойчиво желая, чтобы ее отец был третьим в этом разговоре.

— Зачем же ты спрашиваешь, если сама знаешь ответ? — Стасик почему-то опасался присутствия в разговоре третьего.

Оставив без внимания этот вопрос, Катя ответила на тот, который задавала себе сама:

— …Все равно мой папа самый лучший…

— Никто с тобой и не спорит, — Стасик улыбнулся как бы поверх сказанного. — Твой папа действительно самый лучший. Гораздо лучше других пап…

— Я не хочу другого папу… — Катя нахмурилась, словно обнаруживая в сказанном скрытый подвох.

— Глупенькая, никто тебе и не предлагает. С чего ты взяла! — Стасик снова улыбнулся, но сейчас же принял серьезный вид. — Осторожнее, будем садиться…

Они вошли в вагон метро, сели на свободное место, и Стасик достал старую книжку с растрепанными страницами и подклеенным корешком.

— Почитать тебе?

Катя поудобнее устроилась на сиденье, как бы приготовившись слушать чтение, но на вопрос ничего не ответила.

— Давай-ка я тебе почитаю, — сказал Стасик с таким видом, как будто чтение доставляло ему не меньшее удовольствие, чем девочке.

Она глубоко вздохнула, словно одолевавшие ее заботы мешали думать об удовольствии.

— Посмотри, какие здесь картинки! Баба Яга, Соловей-разбойник… Эту книгу читали в детстве твоей маме, — Стасик вернулся к той точке разговора, с которой они свернули в неверную сторону, и стал осторожно направлять разговор в нужное русло.

— А папе? — спросила упрямая девочка.

— Я же тебе сказал, твой папа родился в другом городе. У Черного моря. А с твоей мамой он познакомился уже взрослым. Поэтому им не могли читать одну и ту же книжку, — Стасик все еще надеялся выпрямить разговор.

— Значит, мама и папа не всегда были вместе?

— В том-то и дело! — сказал Стасик бодрым голосом, в который закрались нотки предательского сожаления.

Катя о чем-то задумалась.

— Значит, они побыли, а теперь могут разлучиться? — спросила она.

После Нового года Костылины, не изменяя давней традиции, встретили рождество и старый Новый год, и на этом новогодние праздники закончились: Олег вынес во двор наполовину осыпавшуюся елку с кусками ваты и обрывками серпантина на ветках, а Галина Ричардовна вымела из щелей паркета порыжевшие иголки, сложила в коробку елочные игрушки и вместе с дедом-морозом убрала на антресоли. Когда Стасик и Нэда учились в институте и еще были живы Николай Глебович и дядя Роберт, Костылины проделывали весь этот ритуал позже — после зимних каникул, но сейчас осыпавшаяся елка напоминала Галине Ричардовне о том, что Николая Глебовича и дяди Роберта уже нет и ее дети давно не студенты, и сама она постарела с тех пор, как отправляла их на каникулы в зимний лагерь, обещая сохранить до их возвращения маленькое срубленное деревце. Теперь надо ждать, когда повзрослеет Катя и у нее тоже начнутся каникулы — сначала школьные, а потом институтские, и тогда можно будет долго радоваться хвойному запаху в комнатах и включать по вечерам разноцветные лампочки. Впрочем, сама Катя ждать не хотела, и ее пришлось увести гулять на то время, пока Галина Ричардовна снимала игрушки. Напоминание о прошлом заставило поторопиться с привычным ритуалом, к тому же недавний развод Стасика, участившиеся ссоры между Нэдой и Олегом вынудили убрать обманчивый символ партриархального согласия и семейного единения. Когда Катя вернулась с прогулки, на паркете осталась лишь разобранная крестовина и следы от мокрого веника. «А где же?!..» — спросила она, не решаясь прямо назвать предмет, которого не было перед глазами. «Катенька, елку забрал Дед Мороз. До следующего Нового года», — вовремя нашлась Галина Ричардовна. «Почему?» — девочка задала вопрос, обычно затягивавший тяжбу со взрослыми. «Так полагается», — Галина Ричардовна знала, что на этот вопрос следует отвечать коротко. «А как он ее унес? Через форточку?» — снова спросила Катя, как бы заключая на этом маленьком чуде перемирие с родителями. «Да, да, через форточку», — рассмеялась Нэда, снимая с дочери шапку и валенки.

Проводив старый год, Стасик стал потихоньку выбираться из-за своей баррикады, ужинать вместе со всеми и даже делиться, то есть рассказывать вечером о том, что случилось днем. Галину Ричардовну обрадовала эта перемена, которую она сравнила с первой ласточкой, и суеверно добавила: «Только бы не сглазить». Ее вновь охватили мечты о женитьбе сына, и она в душе пожелала, чтобы Стасик все-таки встретил хорошую женщину — пусть не красивую, но любящую, заботливую, с добрым сердцем. Не получилось в первый раз — даст бог, получится во второй! Если не сидеть бирюком и не страдать понапрасну. Как говорится, под лежачий камень… Угадывая мечты и надежды матери и тщетно пытаясь обуздать их разумными доводами. Стасик волей-неволей стремился заручиться поддержкой Нэды, которая должна была внушить ей, что с женитьбой спешить не стоит, но Нэда не слишком охотно поддерживала брата, тем самым напоминая ему о выборе, сделанном меж нею и Олегом. «Как ты, так и я», — словно бы говорила она, сохраняя холодный нейтралитет в спорах между матерью и братом. Стасик не обижался, терпеливо дожидаясь возвращения первой ласточки, выпущенной на волю сестрой. Своим терпением ему хотелось уравнять прошлогодние и нынешние отношения с домашними, но Нэда к ним постоянно что-то прибавляла, и поэтому Стасик словно не успевал угнаться за растущей суммой. Он старался уменьшить прибавок, открыто объяснившись с сестрой, и Нэда торжествующе уличала его в тайной враждебности. «Брату, конечно, надо жениться, чтобы не быть таким злюкой, — говорила она, значительно поглядывая на мать и как бы обсуждая вопрос, касающийся их обеих гораздо больше, чем Стасика. — Иначе он меня целиком проглотит, а тобою и Татой закусит. Единственная надежда для нас всех, что какая-нибудь его подберет». — «Стасику нужна не какая-нибудь, а очень порядочная женщина, — возражала Галина Ричардовна, пользуясь случаем лишний раз напомнить о своем мнении в присутствии сына. — Вот если бы ты почаще приглашала в дом подруг…» Выделяя это слово, Галина Ричардовна как бы подчеркивала, что подруги, способные составить счастье Стасика, должны отличаться от тех, которых Нэда обычно приглашала на чай. «Пожалуйста… Весьма охотно», — соглашалась Нэда, по-своему радуясь присутствию брата. «Хватит вам! Надоело!» — не выдерживал Стасик, рассерженный не столько этими выпадами, сколько тем, что его заставили рассердиться.

Выпады Нэды оставляли Стасика равнодушным до тех пор, пока они внезапно не прекратились и не заставили его заподозрить, что сестра нашла иной способ испытать прочность мужского союза. Вместе с выпадами прекратились и визиты подруг, зато сама Нэда все чаще исчезала из дома, как бы отдавая себя на растерзание их ответному гостеприимству, и допоздна задерживалась на работе. Олег принимал это как должное, простодушно сочувствуя жене в том, что ей приходилось надолго отлучаться из дома. Для него такие отлучки были бы наказанием, поэтому подозрения, возникавшие по поводу Нэды, упирались в его собственную непогрешимость, и Олег готов был нести незаслуженное наказание, чтобы лишить ее сомнительной награды. «Хочешь, я тебя встречу после работы? Помогу нести сумки? Ты ведь так устаешь…» Нэда не отвергала его сочувствия, но при этом оставляла за собой преимущество в том, что платила мужу снисходительной благодарностью. «Спасибо, дорогой. Ты у меня очень заботливый…» Часто на глазах у Стасика она заключала Олега в самые нежные объятья и, кротко положив голову ему на плечо, принимала блаженный вид человека, позволившего себе минуту долгожданного отдыха. «Ах!» — вздыхала Нэда, тем самым выражая полнейшую невозможность поведать о том, как устала она и от гостей, и от работы. При этом она украдкой поглядывала на Стасика, как бы предлагая невинное испытание его доверчивости. «Если тебе угодно, ты можешь принимать все это всерьез, — словно бы говорил ее взгляд, — но в таком случае мне тебя искренне жаль». Стасик в ответ улыбался сестре, но при этом смотрел на нее чуть дольше того времени, которым могло удовлетвориться слепое доверие. «Мы друг друга поняли», — как бы говорил он, принимая условие поединка, скрываемого за взаимными улыбками и красноречивыми взглядами.

Понимание Стасика таило угрозу для Нэды, но она намеренно не пыталась защититься, принося себя в жертву тому соблазну разоблачения, который охватывал брата. «Неужели ты меня выдашь?!» — словно бы спрашивала она Стасика, для которого унижение заключалось в победе, и она добровольно отдавала ему победу, чтобы похитить у него унижение. Разговаривая по телефону в отсутствие мужа, она часто произносила мужское имя, а однажды спрятала в столе у Стасика одеколон и лезвия для безопасной бритвы, предназначенные явно не для Олега. «Что это?» — холодно спросил Стасик, обнаруживая в ящике стола посторонний предмет. «Это для одного сослуживца. Подарок ко дню рождения. Мы всем отделом собрали деньги, и мне поручили купить. Пусть пока полежит, а то Олег такой ревнивый. Еще подумает что-нибудь…» — беспечно ответила Нэда, как бы приглашая брата в свидетели мнимой ревности мужа, чтобы тем самым вызвать его собственную ревность. Она испытывала Стасика тем, что придирчиво взвешивала на самых точных весах его любовь к сестре и дружеское расположение к Олегу, и Стасику было все труднее выдерживать испытание. Неспособный предать Нэду, он чувствовал себя предателем по отношению к Олегу, мучился, выдумывал для себя оправдания и в конце концов готов был воскликнуть: «Да какое мне дело! Что я им, нянька, что ли! Пусть сами разбираются в своих сложностях! У меня их и так хватает!» При этом он ловил себя на том, что оплачивал желанный нейтралитет за счет обязательств друга в то время, как обязательства брата перед сестрой оставались цельными и нетронутыми. Значит, он все-таки жертвовал дружбой ради любви, невольно нарушая равновесие весов, установленное Нэдой? Замечая, что Нэда именно так и считала, Стасик сопротивлялся зависимости от мнения сестры и отвечал ей попыткой бунта. После разговора с Нэдой он долго не задвигал ящик стола, задумчиво разглядывая его содержимое, а затем решительно достал одеколон и вместе с лезвиями переложил в шкатулку Нэды. «Извини, у меня в столе мало места». К удивленной растерянности сестры, он вышел из комнаты, но на пороге не выдержал и обернулся, тотчас же пожалев об этом: Нэда с облегчением улыбнулась и небрежно закрыла шкатулку.

— Вот здесь, — сказал Стасик, разводя руками в знак того, что он чувствует себя слегка виноватым перед девочкой, ожидавшей совсем иного впечатления от места, на которое он показывал. — Вот здесь он и стоял, а наши окна выходили на те сараи…

Стасик нехотя кивнул в сторону, предвидя неизбежный вопрос Кати.

— Какие сараи? — спросила она с полным правом на вопрос, уличавший его в очевидном вымысле.

— Сейчас их нет, они сломаны, но раньше там были сараи, очень старые, оставшиеся от прежних домовладельцев. Сараи, голубятни, какие-то чердаки… — чем меньше значили эти слова теперь, тем больше хотелось Стасику подчеркнуть их значимость в прошлом. — А вот здесь стоял тополь, под которым взрослые заводили патефон, играли в домино… А вот сюда, на солнышко, выносили парализованную старушку с ногами, обернутыми клетчатым пледом, в лечебном кресле с большими колесами, в очках и чепчике, похожую на бабушку Красной Шапочки.

— И ее съел волк? — сразу откликнулась Катя на сказочное сравнение.

— Да, ее съел волк, — сказал Стасик с задумчивой улыбкой человека, умеющего на языке детей говорить о взрослых вещах.

— А что такое патефон? — девочка старалась побольше разузнать о предметах, которые нельзя было потрогать руками.

— Открывали ящик, крутили ручку, ставили пластинку. Это и был патефон, — Стасик сам удивился, что предмету, некогда поражавшему его своей сложностью, можно дать такое простое объяснение.

— А голубятня? — ей было важно не столько получить объяснение, сколько задать новый вопрос.

— На крыше сарая делали большую клетку, сажали голубей, кормили, приручали, выпускали летать, — Стасик снова удивился, что в его ответах все выглядело проще, чем в вопросах Кати.

— А домино?

— Ну уж, а в домино-то мы с тобой играли! Не хитри. Ты должна знать, — как бы убедившись, что положение спрашивающего выгоднее, чем положение отвечающего, Стасик решил сменить одно на другое.

— Я забыла, я забыла! — закапризничала девочка.

— Подумай и вспомни, — сказал Стасик и стал прохаживаться по двору, намеренно не глядя в ее сторону.

Катя догнала его и схватила за руку, словно оправдывая своей любовью к нему то, что она отказывалась выполнить поставленное им условие.

— Я с тобой!

— Пожалуйста, только не мешай мне, — Стасик слегка сжал ее руку, как бы подтверждая этим значительность собственной просьбы.

— А что ты делаешь? — шепотом спросила Катя, словно бы задавая последний вопрос перед тем, как окончательно перестать ему мешать.

— Я тоже думаю и вспоминаю, — таким же шепотом ответил Стасик.

…Эта улыбка сестры убедила Стасика, что Нэду ничто не заставит отказаться от самолюбивого сознания власти и над ним, и над Олегом, и над прочими людьми, вызывавшими ее любопытство, но неожиданно Нэда перестала произносить по телефону мужское имя и вечерами отлучаться из дома, а злополучный одеколон бесследно исчез из шкатулки. Стасик с недоверием отнесся к этой перемене, готовый к новым подвохам со стороны сестры: ему казалось, что явное грехопадение Нэды стало тайным, а прежнее испытание для него превратилось в пытку. Он ждал от Нэды такого же бунта, на который отважился сам, но сестра с покорством принимала его недоверие и, не стремясь разубедить в нем брата, не предпринимала попыток посеять новое. «Чем богаты, тем и рады», — как бы говорила она, доставая все ту же коробку с нитками и аккуратно штопая дырочки на носках дочурки. Покончив со штопкой, она принималась за стирку, а после стирки бралась за глажку, чего раньше никогда не случалось, но теперь со всей очевидностью доказывало, что Нэда исправилась. Постепенно привыкнув к этой мысли, Стасик с облегчением почувствовал, что его пытка закончилась, но однажды, зайдя на кухню, застал сестру в странном оцепенении, с потухшей сигаретой в руке, с напряженно выгнутым запястьем, подпирающим подбородок, и с такой жалкой растерянностью в глазах, что он не выдержал и отвел в сторону взгляд. «Прости, пожалуйста. Мне нужен утюг. Ты, кажется, недавно гладила?» Нэда махнула рукой, как бы отсылая его к предмету, наиболее далекому от того, что она чувствовала: «Возьми… он там…» — «Спасибо… — Стасик поблагодарил, задерживая внимание на этом предмете и осторожно отыскивая доступ к другим. — У тебя ничего не произошло? Может быть, на работе?» — «Нет, нет, ничего. Ты будешь гладить? Сейчас я освобожу…» — сказала Нэда, ломая в пепельнице потухшую сигарету. Стасик остановил ее руку: «Может быть, тебе помочь?» — «А у меня все прекрасно! — Нэда с вызовом подняла плечи. — Замечательно! Лучше не бывает!» Стасик посмотрел на нее с замешательством и снова отвел взгляд. «Может быть?..» — «Ты не волнуйся, — она предупредила его вопрос — Просто твоя сестра сдуру влюбилась. По-настоящему. И ей теперь крышка».

После этих слов Стасик долго — несколько дней — не мог преодолеть охватившего его замешательства и, хотя Нэда старалась не напоминать об их разговоре, настойчиво искал поводов возобновить его. Стасика не покидала надежда, что он в чем-то ошибся, чего-то не понял, что-то упустил, и ему все показалось не таким, каким было на самом деле, но стоит вновь заговорить на эту тему, и недоразумение исчезнет, все прояснится и покажется таким. Поэтому Стасик нарочно заходил на кухню, когда Нэда курила одна, и, глядя на сестру, пытался поймать в ней прежнее выражение растерянности. Но Нэда держалась уверенно и спокойно, с насмешливым любопытством наблюдая за его попытками и словно не догадываясь о значении адресованных ей озабоченных взглядов. «Видишь ли, я много думал о нашем разговоре… — Она молчала. — Понимаешь, твои слова… — Она беззаботно отворачивалась к окну. — Да хватит, наконец! Я твой брат и могу поговорить с тобой откровенно!» Так он воскликнул, потеряв терпение и почувствовав, что возненавидит себя, если не сумеет заставить сестру подчиниться. Нэда посмотрела на него с интересом. «Что же я, по-твоему, должна сделать?» — спросила она, как бы уступая его решительности с угрозой немедленно выполнить то, о чем он попросит. «Я не знаю… ты…» Стасик словно не находил просьбы, которая бы отвечала готовности сестры ее выполнить. «Говори, говори. Ты же хотел откровенно», — насмешливо напоминала Нэда. «Не знаю. Ты должна сама. Стасик с сожалением обнаружил, что его решительности хватило ненадолго. «Что я должна? Поговорить с Олегом и во всем признаться?» Нэда как бы ждала от брата того же ответа, который дала себе сама. «Хотя бы объясни мне, кто он?» — спросил Стасик, чтобы ничего не отвечать. «Человек. Самый обычный. Мы познакомились в метро. Что это меняет?» — отклонив вопрос, Нэда снова ждала ответа.

Стасик же поймал себя на чувстве невольной вины и перед сестрой, и перед ее мужем, и ему захотелось убедить себя, что он тоже страдает, что ему мучительно тяжело быть свидетелем разрыва между Нэдой и Олегом, что он с готовностью поменялся бы с ними местами, но при этом каждый оставался на своем собственном месте, и страдания Стасика не облегчали его вины. Он даже заподозрил себя в тайном желании увидеть сестру такой же несчастной, каким был он сам, но сейчас же ответил себе, что он — любил, а она — не любила, поэтому с его несчастьем сравниться ничто не может.

Девочка промолчала несколько минут, как бы доказывая свою способность выполнять чужие просьбы. Затем она сказала с явным намереньем обрадовать Стасика:

— Вспомнила, вспомнила! Домино — это такие костяшки с белыми точками. А ты о чем вспоминаешь?

— Так… о самом себе, каким я был двадцать лет назад, — Стасик старался на языке взрослого говорить о вещах, понятных детям.

— Ты — о себе или себе — о ты?! — Катя нарочно переиначила вопрос так, чтобы понятное выглядело непонятным.

— Себе — о ты, — ответил Стасик, охотно соглашаясь на непонимание Кати.

— …Каким ты был двадцать лет вперед! Двадцать лет вперед! — она захлопала в лошади, радуясь победе детского языка над взрослым.

— Хорошо, хорошо, — сказал Стасик, стараясь, чтобы его слышала не только Катя, но и проходившая мимо женщина, и по примеру людей, разговаривающих с детьми в присутствии посторонних, невольно приглашая ее в свидетели этой беседы.

…Раздвоенность между любовью к отцу и опасливой застенчивостью, охватывавшей Стасика в его присутствии, жгучий соблазн хотя бы немного побыть им и сомнение в собственном праве на это вынуждали втайне ему подражать. Стасик накрывался старой простыней, заменявшей маскировочный халат, обвешивался игрушечными ружьями и играл в отца, хотя все домашние принимали это за обычную игру в войну и сам отец не догадывался, в кого играет сын. «Эй, вояка, угомонишься ты наконец! Обедать давно пора!» — звал он из соседней комнаты, откуда доносились запахи разваренного в супе лаврового листа, жареной картошки и звон тарелок. Стасик удрученно снимал простыню, освобождался от ружейных ремней, молча садился за стол и начинал есть суп, одновременно с отцом поднося ложку ко рту и опуская ее в тарелку. Он невольно продолжал ту же игру, но стоило заметить улыбку матери, исподволь наблюдавшей за ним, и он пристыженно нагибался к тарелке и нарочно ел вразнобой с отцом, чтобы никто не уличил его в подражании. «Кого ты больше любишь? Маму или папу?» — после обеда спрашивала тетя Тата, усаживая Стасика к себе на колени и вытирая ему рот бумажной салфеткой. «Маму», — без запинки отвечал Стасик, потому что любовь к матери была как бы законной и признанной, предназначенной для восхищенного одобрения ближних, а любовь к отцу никому не предназначалась, кроме самого Стасика, прятавшего ее, словно ржавую железку, тайком принесенную со двора. Но эта незаконная и непризнанная любовь тоже просилась наружу, и, не решаясь признаться в ней отцу, Стасик старался, чтобы отец обратил на него внимание, увидел, как он ловко кувыркается на ковре, прыгает на пол с башни из диванных подушек или катается, повиснув на двери. Ему хотелось, чтобы отец одобрительно похлопал его по плечу или покачал головой от удивления тем, какой у него сильный и храбрый сын, и однажды Стасик нарочно подрался с дворовыми мальчишками, замирая от блаженного предчувствия, что отец, случайно выглянувший в окно, застанет сына в эту минуту.

Когда тетушка сажала его на колени и спрашивала: «…маму или папу?», Стасик чувствовал себя слегка виноватым, так как ему не удавалось включить в свой ответ и ее, тетушку, которая тоже была вправе рассчитывать на частицу любви. При этом она конечно же не осмеливалась спросить: «…маму, папу или меня?» — это было бы непозволительным нарушением сложившегося порядка, но желание спросить оставалось, и Стасик, вынужденный отвечать на вопрос, ловил себя на том, что ему словно бы надо перевезти в одной лодке волка, козу и капусту. От него требовалась изрядная осмотрительность, чтобы пассажиры лодки не тронули друг друга, поэтому сначала он разделывался с волком и капустой, а затем тихонечко подкрадывался к козе и шептал ей на ухо, что он тоже ее очень любит. «Ах ты мой хороший! — обрадованно восклицала тетушка, тотчас же оповещавшая домашних о благородном поступке Стасика. — Вы только подумайте, какая добрая душа! Я спросила, кого он больше любит, маму или папу, а он позаботился, чтобы и родную тетку не обделить!» Тетя Тата приходилась Стасику скорее двоюродной бабушкой, чем родной теткой, но невольно преувеличивала степень родства с человеком, столь щедро оделившим ее любовью. Стасик же с недоумением вслушивался в голоса, доносившиеся из соседней комнаты, и никак не мог уразуметь, в чем же заключалось его благородство. Ему казалось естественным всех любить, потому что все желали лишь одного: чтобы Стасику было хорошо с ними, а им было хорошо со Стасиком. И тетя Тата, и дядя Роберт, и множество других родственников как бы олицетворяли собой то благо, которое окружало Стасика, и это благо называлось его жизнью. Поэтому он и любил их как свою собственную жизнь, как самого себя…

— …Домой! Я хочу домой! — внезапно закапризничала девочка.

— Пожалуйста, мы вернемся, — Стасик готов был сдаться, не скрывая при этом, что ему это выгоднее, чем ей. — Только что в этом интересного? Все равно мама и папа тобой заниматься не будут.

— Почему? — спросила Катя со слабой надеждой, что у него не найдется причины для объяснения столь нежелательного факта.

— Потому что у них другие дела… Вообще дома сейчас не до тебя.

Стасик ласково привлек к себе девочку, этим жестом как бы возмещая то, чего лишал ее своими словами. Катя отодвинулась от него.

— Никто меня не любит. Даже ты.

— Я тебя очень люблю, ведь мы с тобой друзья. И мама с папой тебя очень любят, — рука Стасика осталась лежать у нее на плече.

— А вот Тамара и Лена из детского садика меня совсем не любят. Они говорят, что со мной неинтересно.

— Почему же это? — Стасик задал вопрос, отвечать на который ему порядком надоело.

— Потому что я слушаюсь воспитательницу и не делаю так, чтобы все смеялись.

Катя посмотрела на него с безнадежной грустью человека, неспособного рассмешить других.

— Какие глупые девочки! Зачем ты с ними дружишь!

Стасик из сочувствия улыбнулся Кате и сейчас же поймал себя на том, что ему совсем не смешно.

— А с кем же мне дружить? — спросила она, как бы приглашая его в свидетели своего безвыходного положения.

— Катенька, есть же другие девочки… Зачем тебе дружить с такими злючками, которые только и мечтают над тобой посмеяться!

Стасик старался не столько убедить Катю, сколько не потерять уверенности в собственной правоте.

— С другими скучно… — сказала девочка, как бы скучая даже в тот момент, когда говорила о других подругах.

— Вот видишь! Значит, ты сама виновата, если тебе скучно с хорошими девочками и весело с плохими, — сказал Стасик, не подозревая, что попадется в ловушку, приготовленную для нее.

— А хорошие тоже бывают плохими, а плохие — хорошими! — добавила девочка, устало глядя на Стасика.

Как и когда он влюбился в Лидию, для Стасика оставалось загадкой, и он долго не мог вспомнить самое начало своей любви — момент загадочного возникновения того чувства, которое он затем стал называть любовью, но которое, быть может, и не было никакой любовью, а было чем-то другим — хоть бы обычным страхом перед неизвестностью, похожим на страх высоты или боязнь открытого пространства. Человек, охваченный страхом, обычно боится приблизиться к предмету, вызывающему страх, вот и Стасик ловил себя на том, что не может подойти, заговорить, взять за руку, а наоборот, стремится убежать, спрятаться, отсидеться в засаде. Услышав ее голос или увидев ее среди подруг, он словно бы обещал себе: нет, не сейчас, потом, когда-нибудь. Когда-нибудь через год, через два, через десять лет он согласится поддаться желанию выйти из укрытия, отозваться на этот голос, а сейчас подождет, побудет здесь, наслаждаясь неведомой мукой лишения себя того, чего ему больше всего хотелось…

— Что ж, домой так домой, — после недолгого молчания Стасик вздохнул и крепко взял девочку за руку. — Действительно, пора возвращаться…