Ангелочек

Сен-Лизье, в доме Жерсанды де Беснак, в тот же вечер 10 февраля 1880 года

Вернувшись в гостиную, Анжелина взяла Анри на руки и со страстной нежностью прижала его к сердцу. После разговора с отцом у нее в душе остался неприятный осадок. За месяц разлуки они стали почти чужими друг другу.

Ребенок еще горел, но чувствовал себя намного бодрее. Он с удивлением посмотрел на Анжелину, потом улыбнулся ей.

— Боже, он узнал меня! — прошептала молодая женщина. — Вы видели, мадемуазель Жерсанда? Похоже, он радуется моему возвращению.

Старая дама, казавшаяся такой хрупкой в кресле-качалке около камина, растроганно согласилась с ней. Октавия принесла несколько поленьев из кладовки.

— Твой отец был просто в ярости, Анжелина, — сказала служанка. — Может, тебе стоило бы пойти с ним и немного успокоить его?

— Нет, он просто выпил. Как я не хотела уезжать! Ведь я боялась оставлять отца одного, учитывая его тяжелый характер, и не ошиблась. Он забросил работу и стал по вечерам напиваться в таверне.

— Полно, Анжелина, ты сгущаешь краски. Конечно, Огюстен мог выпить лишний стаканчик, но он вовсе не пьяница, я в этом не сомневаюсь, — уверенно возразила Жерсанда. — Но хватит об этом. Сейчас мы должны думать только о здоровье нашего ангелочка.

— Это не круп, я уверена, — заявила молодая мать. — Мои братья умерли от крупа, маме не удалось их спасти. Нет, такого не должно повториться. Если я потеряю Анри, моего славного малыша, моя жизнь закончится.

Октавия, вспомнив о горе, омрачившем ее молодость, всхлипнула. Она вновь увидела, как рыдает над телом своей маленькой дочурки.

— Мне было так страшно, когда я бежала за доктором! Я его так люблю, этого малыша! Если с ним случится несчастье, я этого тоже не перенесу.

Анжелина понимала, какие чувства испытывала Октавия.

— Мне очень жаль, что это вызвало у тебя ужасные воспоминания, — вполголоса сказала она. — Я благодарю вас обеих за то, что вы с такой заботой ухаживаете за ним. Но для вас это слишком тяжело. Думаю, по окончании каникул я не вернусь в Тулузу. Мое место здесь, рядом с Анри. О, посмотрите! Он заснул у меня на руках.

— Да, он дышит немного легче, — согласилась Жерсанда де Беснак. — Боже всемогущий, я никак не могу успокоиться. Октавия, прошу тебя, дай мне успокоительных капель. Старое сердце играет со мной злые шутки. Уже давно оно так сильно не билось.

Постепенно женщины успокоились. Ни за что на свете Анжелина не отдала бы сейчас своего малыша. Он спокойно спал у нее на руках, и эта близость была бесконечно ей дорога. Как многие матери, она думала, что может оградить ребенка от любых опасностей одним лишь своим присутствием.

— Как тихо! — сказала хозяйка дома. — Октавия, тебе надо выпить настойки. Ты очень бледная. Да и ты, Анжелина, тоже. Давайте поужинаем, уже почти ночь.

Молодая женщина обвела комнату взглядом и убедилась, что все вещи были на месте. Она любила эту гостиную со старинными деревянными панелями, навощенным паркетом, добротной мебелью. Она перевела глаза на яркий огонь, пылавший в очаге. Высокие языки пламени плясали, отбрасывая искорки, за тонкой трехстворчатой решеткой камина, над которой возвышался изящный колпак.

— Мне не терпелось вновь оказаться здесь, с вами и малышом! Как странно… Когда я выходила из поезда, у меня возникло тревожное предчувствие. На перроне меня никто не встретил, небо было таким темным… В воздухе пахло снегом. Чуть позже, когда я вошла в гостиную, я все поняла. Предчувствие не обмануло меня: Анри заболел.

— Он начал кашлять вчера утром, после прогулки, — сказала Октавия. — По площади гулял холодный ветер. Я надела на него шерстяной шарф и шапочку, но наш дорогой малыш все время пытался снять их. Полагаю, он простудился.

— В полдень у него появился насморк, — добавила Жерсанда. — Я хотела помочь ему высморкаться, но он кричал: «Нет, нет!» Он очень отчетливо произносил это слово. В течение дня его состояние все ухудшалось: он кашлял, у него поднялась температура; он стал беспокойным и сильно потел.

— Анри действительно произнес «нет»? — умилилась Анжелина.

— Два раза! Как я писала тебе в последнем письме, с начала месяца он говорит три слова: «мама», «онтан» вместо «фонтан», поскольку любит смотреть на воду, и «бобо». Вчера он сказал «нет».

Анжелина восхищенно улыбалась. Она радовалась, но одновременно ей было немного грустно. Как бы ей хотелось, чтобы малыш называл мамой ее!

— Кого он зовет мамой?

— Никого конкретно, моя милая Анжелина, — заверила ее старая дама. Она прекрасно понимала чувства матери. — Он произносит это слово, когда играет.

Октавия воспользовалась моментом и вышла на кухню. У Анжелины затекли руки, и она осторожно положила спящего Анри на канапе. Потом аккуратно подсунула под его голову подушку и накрыла шалью, висевшей на спинке стула.

— Теперь он спит безмятежно, — сказала она. — И без всяких настоек. Я не хочу, чтобы он принимал лекарства в таком юном возрасте. Мама осуждала недобросовестных кормилиц, которые давали малышам успокоительные настойки, чтобы те поскорее уснули. Когда Анри захочет пить, мы дадим ему молока или травяной отвар.

— Поступай так, как считаешь нужным, мое дорогое дитя, — одобрила Анжелину Жерсанда. — Ты в этом разбираешься лучше. Мы были в панике, хотя, возможно, речь идет об обыкновенной простуде.

— Я всей душой на это надеюсь.

Они еще немного поговорили о своих страхах, которые вызвала у них болезнь Анри. Анжелина не спускала с малыша глаз. Время от времени он кашлял, но не просыпался.

Вошла Октавия и сообщила, что ужин готов.

— Мы поужинаем в гостиной, — решила Жерсанда де Беснак. — И ты, Октавия, сядешь за стол вместе с нами.

— Хорошо, мадемуазель, но я не голодная. Боже мой, я вся извелась! И если бы только это! Поселок Ториньян в трауре, Анжелина.

— Что случилось? — встревожилась та.

— Три дня назад исчезла пятнадцатилетняя девочка, — начала служанка зловещим голосом, с глазами, широко раскрытыми от ужаса. — А позавчера старший брат бедняжки нашел ее, полностью раздетую, спрятанной в куче навоза. Несчастное дитя, ее изнасиловали.

— О нет! — простонала Анжелина. — Опять! Прошлой зимой папа предостерегал меня, но я не верила, что в нашем краю могут появиться новые жертвы. Как девушку звали? Возможно, я ее знаю.

— Это Колетта Римо, — ответила Жерсанда. — Ее семья приехала из Жера. Новое преступление развязало языки. В эти холодные и сырые дни я не выхожу из дома, но Октавия рассказывает мне обо всем, о чем толкуют на городской площади. Разумеется, все проводят параллель между этим убийством и убийством дочери торговца скобяными товарами из Кастильона. Жандармы прочесали леса и поля, но виновного так и не нашли. Моя интуиция меня не обманывает: речь идет об одном и том же чудовище в человечьем обличье.

— И ты, Октавия, вывела вчера Анри на прогулку? — возмутилась Анжелина, шокированная услышанной историей.

— Черт возьми, но жизнь продолжается! — возразила служанка. — И потом, я не стану жертвой этого чудовища, я слишком старая.

— Это не довод. Надо остерегаться.

— Не волнуйся. Октавия говорит правду, — успокоила Анжелину старая дама. — Этого человека не интересуют пятидесятилетние женщины и малыши в возрасте нашего Анри.

Разнервничавшаяся Анжелина ничего не ответила. Эта ужасная новость вкупе с болезнью сына окончательно испортила радужное настроение Анжелины, вернувшейся в родной город.

«Быть в пятнадцать лет изнасилованной безжалостным мерзавцем! — думала она. — Боже мой! Надеюсь, что этот садист сначала ее убил. Нет хуже испытания, чем подвергнуться такому варварству!»

Не спуская глаз с ребенка, спящего на канапе, три женщины без всякого аппетита ели гороховый суп и омлет. Вдруг Анри вскрикнул. Анжелина тут же бросилась к нему:

— Я иду, малыш, не плачь! Я здесь!

Анри испачкал пеленки, и молодая мать с огромным удовольствием обмыла его теплой водой, поменяла пеленки и переодела в чистую пижаму. Все ее движения были воплощением нежности, голос звучал мелодично и ласково. Потом она напоила малыша травяным отваром.

— Липа обладает успокаивающими свойствами, а мед помогает справиться с инфекцией, — объяснила она. — Его еще лихорадит, но совсем немного, так что можно не волноваться. Я часто работаю в детском отделении больницы и научилась правильно ухаживать за малышами. Медсестры очень любезны и охотно делятся со мной своими знаниями. Больница хорошо оборудована, но этого недостаточно. Медицине еще предстоит немало сделать.

Анжелина устало провела рукой по лбу. Жерсанда внимательно посмотрела на нее.

— Ты устала, малышка? — спросила она.

— Немного. Я не могу не думать об этой пятнадцатилетней девочке, о новом преступлении. У меня такое впечатление, что мой родной край осквернили, облили грязью. И я уже не знаю, правильно ли поступила, уехав учиться. Вы взяли на попечение моего сына, и это очень любезно с вашей стороны, но когда я приеду насовсем, ему будет два года. Он будет бегать, говорить… Для него я буду незнакомкой, а мне будет так не хватать этих дней, когда он был совсем малышом! Право, не знаю… Я так хочу оградить его от всех несчастий, от всех опасностей…

— Ты разочарована? Это ремесло больше не привлекает тебя? — спросила старая дама.

— О, еще как привлекает! Когда я оказываюсь рядом с пациентками, я чувствую себя спокойной и уверенной. Я еще не имею права самостоятельно заниматься практикой и осматривать рожениц, но, тем не менее, я спасла жизнь одной матери и ее сыну. Доктор Кост и повитуха отказались что-либо предпринимать, они смирились с их неизбежной гибелью. Но я нашла решение и без колебаний вмешалась. Мои пальцы были такими гибкими, такими ловкими. Я даже не дрожала. Я была самой собой, но все же и чуточку другой. Ночью я плохо спала, поскольку перед моими глазами стояла эта сцена.

— Безумица, ты не должна бросать учебу! — воскликнула Жерсанда. — Я дала себе слово, что сегодня вечером серьезно поговорю с тобой. Я не думала, что Анри заболеет и заставит нас так сильно волноваться. Конечно, я предпочла бы, чтобы Октавия умолчала о смерти Колетты Римо. Мы поговорим об этом завтра. Я молилась за бедную малышку и за Анри. Видишь, ему уже лучше, и я не хочу больше ждать. Мне необходимо твое согласие по одному очень важному вопросу.

— Неужели все настолько серьезно, мадемуазель Жерсанда?

— Скажем, что это очень важно для меня, тебя и твоего сына. Ты должна выслушать меня внимательно, это поможет тебе изменить решение.

Октавия кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание. Потом она показала на Анри, который зевал, сидя на коленях матери, и сказала:

— Я его уложу, Анжелина, и останусь с ним. Я постелила тебе в нашей с Анри комнате. В случае необходимости я позову тебя.

— Да, хорошо, — согласилась Анжелина, скрывая разочарование.

Служанка унесла ребенка. Жерсанда де Беснак немного помолчала, потом встала и принялась ходить по комнате, шурша платьем из серого муара с очень широкой юбкой и плиссированным лифом. Анжелина никогда прежде не видела у нее этого наряда. Жерсанда подошла к секретеру и достала конверт.

— В этом конверте лежит мое завещание, — сказала старая дама, вновь садясь около камина. — Это новый документ. После того как ты ответишь мне, я отнесу его своему нотариусу.

— Мадемуазель Жерсанда, прошу вас, неужели вы действительно хотите объявить меня своей наследницей?

— А ты думала, что я шутила, когда говорила, что ты получишь этот дом и деньги? — возмутилась Жерсанда.

— Нет, но я полагала, что сумею убедить вас не делать этого.

— В таком случае хочу тебя обрадовать. Я лишила тебя наследства в пользу твоего ребенка. Да, я завещаю Анри все свое имущество, фамильные владения в Лозере, городской дом в Пюи-ан-Велэ, этот дом, мои драгоценности и капитал. Но одно условие из старого завещания я сохранила: я обязала своего наследника предоставить стол и кров Октавии, к которой питаю глубокую привязанность.

Ошеломленная Анжелина не могла вымолвить ни слова. Жерсанда добавила:

— Ты не можешь воспротивиться моей воле. А если воспротивишься, то поступишь глупо, моя славная Анжелина. Но ты можешь не согласиться с тем, что я собираюсь сейчас тебе предложить. Я намерена усыновить Анри и дать ему свою фамилию. Я вовсе не хочу оскорбить тебя или обидеть, но ты знаешь, что твой сын, несмотря на всю твою материнскую любовь, всю свою жизнь будет считаться незаконнорожденным, байстрюком. Позднее его будет дразнить, а я хочу этого избежать, хочу избавить его от унижения. После моей смерти никто не будет носить мою фамилию. Когда-нибудь Анри женится, у него появятся дети. Я буду жить в них. Анри де Беснак! Ему не придется краснеть. Разумеется, через несколько лет он поймет, что я не его мать, поскольку слишком стара для этого. Если к тому времени я еще буду жива, он узнает правду. Я признаюсь, что усыновила его. И это даст тебе возможность сообщить ему, что его настоящая мать — ты.

У Анжелины закружилась голова. Не в состоянии говорить, она смотрела на языки пламени. В голове вдруг стало пусто, на сердце тяжело. У нее сложилось впечатление, что она вот-вот попадет в золотую клетку, ловушку, из которой невозможно выбраться.

— Нет, я не согласна, — наконец сказала Анжелина. — Я не могу отказаться от сына, разорвать нить, связывающую нас. Это очень великодушно с вашей стороны, но я считаю, что это равносильно отказу от ребенка. Я собиралась позже усыновить Анри, дать ему фамилию его деда. Анри Лубе. Мне это нравится, да и ему не будет стыдно носить такую фамилию. Я не знаю, что будет со мной. Но иногда я мечтаю о законном муже, о целеустремленном человеке, который полюбит меня так сильно, что, женившись на мне, усыновит моего ребенка. Если я приму ваше предложение, то навсегда лишу себя возможности воспитывать своего сына. Как я смогу жить, если не признаюсь, кем на самом деле ему прихожусь? А если я открою ему тайну его рождения, когда он станет взрослым, он будет презирать меня, возненавидит меня, поскольку привык считать себя Беснаком!

Побледневшая Жерсанда с трудом сдерживала рыдания. Слезы блестели на ее напудренных щеках. Увидев это, Анжелина задрожала. Ею обуревали противоречивые чувства: любовь к Жерсанде и собственная непокорность.

— Мадемуазель, прошу вас, не плачьте. Выслушайте меня. Вот уже много лет вы благоволите ко мне. Если бы не вы, я была бы менее образованной, менее воспитанной. По сути, из дочери сапожника и повитухи вы создали искусственное существо. Но, несмотря на все ваши усилия, я по-прежнему не принадлежу к вашему кругу. Мои родители всегда были скромными, скорее бедными, чем зажиточными людьми, хотя у них есть собственный дом. Папа экономил и продолжает экономить каждый су. Мама, несмотря на известность, зарабатывала мало. Но я ни в чем не нуждалась. Я ценю деньги, поскольку они обеспечивают жизненные удобства, но ваша щедрость ставит меня в неловкое положение. Какую выгоду извлечет Анри из того состояния, которым вы хотите его одарить? Почувствует ли он тягу к труду, став взрослым? Да и почему она должна у него появиться, раз он будет так богат? Это может развратить его, сделать ленивым. Нет, я отказываюсь!

Жерсанда де Беснак вытерла слезы. Страстная речь Анжелины задела ее за живое.

— Я об этом не подумала, — призналась она. — Прости меня, малышка, я не заглядывала так далеко. Я прежде всего хотела защитить вас, Анри и тебя. По воле судьбы я родилась в семье аристократов, принадлежащих к старинному роду провинциального дворянства. Уверяю тебя, от этого я не стала счастливей. Я часто сталкивалась с нищетой, собственными глазами видела несправедливость, беззаконие. Когда я была в твоем возрасте, я возмущалась скупостью отца и презрительным отношением матери к людям из народа. Она считала их отбросами человеческого общества. Ах! Она молилась в храме и пела псалмы, но не испытывала никакой жалости к ближнему, не проявляла милосердия. Я не хотела красть у тебя Анри, моя дорогая Анжелина! Я просто хотела создать ему лучшие условия жизни. Он сможет учиться, стать врачом или нотариусом. Рано или поздно я умру — такова воля Господня. Каждый раз, представляя, что лежу на кладбище, я думаю о тебе и твоем ребенке и говорю себе: «Жерсанда, ты не вознесешься на небо, если оставишь их в нужде».

Взволнованная Анжелина нежно сжала морщинистые руки старой дамы.

— Но, если я стану повитухой с улицы Мобек и буду жить в доме Лубе, я не окажусь в нужде. И Анри тоже. Когда ему исполнится четыре или пять лет, я смогу забрать его.

— А что ты скажешь отцу, если приютишь так называемого племянника Октавии? С кем он будет оставаться, когда тебе придется принимать роды у своих пациенток? Что касается замужества, я не думаю, что мужчины со свободными взглядами, готовые узаконить твоего ребенка, встречаются на каждом углу. Налей мне немного ликера… Мне показалась, что ты рассердилась, и меня это потрясло.

Анжелине стало не по себе. По просьбе старой дамы она подбросила в камин несколько поленьев.

— Теперь моя очередь просить у вас прощения, мадемуазель Жерсанда, — сказала Анжелина. — Я вспылила. Я неблагодарная. Для меня вы вторая мать, необыкновенно добрая мать…

— Анжелина, я сотни раз тебе повторяла, что ты освещаешь мою печальную жизнь старой кокетки! Твой отец упорно называет меня гугеноткой, но если бы он знал, какая я плохая верующая! Я хожу в храм, чтобы похвастаться своими новыми платьями, манто, украшениями. Пастор часто ругает меня. Он недоволен, что я слишком красиво одеваюсь. Меня надо ругать, я этого заслуживаю. Ты права. Но я полагала, что поступаю правильно. Кто унаследует мое имущество, если ты отказываешься?

— У вас наверняка есть кузены, дальние родственники, — ответила Анжелина.

— Нет, малышка. Но у меня мог быть наследник. Пусть это признание будет мне дорого стоить, у меня нет выбора. Столько раз я хотела тебе об этом рассказать, но не решалась. Анжелина, пренебрегая моими деньгами, отказываясь от моего предложения, ты лишаешь меня единственного шанса искупить свою вину. Тридцать лет назад я дала себе слово, что исправлю допущенную ошибку.

— Какую ошибку? — тихо спросила молодая женщина.

Старая дама откинулась на спинку кресла. Слезы затуманили ее взгляд.

— У меня был ребенок. Я бросила его, — дрожащим голосом начала Жерсанда свой печальный рассказ. — Ты слышишь меня? Я вычеркнула его из своей жизни, уготовила ему ужасную судьбу. До самой смерти я буду жалеть об этом. Это длинная трагическая история, часть моей жизни, которую я похоронила в себе. Я не решаюсь даже касаться ее.

Анжелина была ошеломлена. Она не верила своим ушам. По ее спине пробежал холодок. Жерсанда де Беснак была матерью… Она родила живого ребенка и рассталась с ним!

— Вы не были замужем, да? — нерешительно спросила Анжелина.

— Да. Мой сын был незаконнорожденным, байстрюком, как и Анри. Что касается его отца, он умер у меня на руках от чахотки. Я была на шестом месяце беременности. В тот осенний день, когда ты навестила меня, похудевшая, погруженная в бесконечную печаль, я вдруг увидела себя после тайных родов на грязной кровати в лионской богадельне. Я тогда была в отчаянии, чувствовала себя такой одинокой, такой опустошенной. На твоем лице я прочла те же душевные страдания. Но ты молчала, а я не стала настаивать.

— Так вот почему вы так снисходительно отнеслись ко мне, когда я призналась вам, что родила, не будучи замужем…

— Разве я могла тебя осуждать? Ты всем сердцем любила Гильема и отдалась ему. Несмотря на свой возраст, я не забыла, что такое ураган любовных чувств. Кровь быстрее течет по жилам, сердце бешено бьется… А эта сладость поцелуев, безумие нежности и страсти, эта лихорадка, от которой нельзя излечиться! Говорят, плоть слаба, но до чего же эта слабость сладостная! Возлюбленному невозможно отказать. Уступая ему, мы становимся сильнее, могущественнее. Женщина превращается в богиню. Предаваясь наслаждению, она мужественно прогоняет страх перед бесчестьем.

Жерсанда де Беснак перевела дыхание. Анжелина опустила голову, чтобы старая дама не увидела ее пунцовых щек. Столь интимные откровения смутили молодую женщину.

— Мне очень жаль вас, дорогая мадемуазель, — произнесла Анжелина в замешательстве. — Я, рожая Анри, еще верила в Гильема, думала, что он вернется и мы поженимся. Это помогало мне. Но вы потеряли отца своего ребенка, а это гораздо хуже.

— Да, малышка, ты права. Даровать жизнь ребенку, оплакивая того, кого сильно любишь, — это худшее из испытаний. Мне потребовались годы, чтобы излечиться от снедавшей меня тоски. Рана зарубцевалась, но я по-прежнему чувствую себя оскверненной. Я отказывалась каяться, признавать свою вину. Боже мой, Анжелина, если бы ты знала, сколько раз я хотела покончить с собой! Весь день думала, каким образом это сделать, а вечером говорила себе: «Завтра ты привяжешь к ноге камень и бросишься в пруд». Или: «Завтра ты примешь мышьяк». Но дни шли своим чередом, одна неделя сменяла другую, а у меня все не было мужества свести счеты с жизнью. Мне было тридцать три года. В Лозере вспыхнула эпидемия холеры, но беда обошла меня стороной.

— Это тогда вы спасли Октавию, пытавшуюся повеситься? — спросила Анжелина.

— Откуда ты знаешь?

— Октавия рассказала мне об этом, когда мы ездили в Бьер. Она рассказала также о муже и дочери, которых унесла холера. Но о вас она ничего не говорила.

— Сомневаюсь. Но раз уж ты знаешь, я продолжу, чтобы добраться до самого важного. Я вернулась в поместье своих родителей, хотя думала, что больше никогда туда не вернусь, не увижу этих черепичных крыш, окон с импостами, кедров в парке… Ты должна все знать, малышка, иначе ничего не поймешь. Боже, как мне холодно!

— Но в комнате тепло! — удивилась Анжелина.

— Я дрожу от внутреннего холода, словно моя кровь заледенела от этих печальных воспоминаний, — уточнила Жерсанда де Беснак. — Я была единственной дочерью, предназначенной для удачного замужества. Мои родители хотели найти для меня лучшего жениха. Они устраивали балы, на которые приглашали дворян-протестантов. Некоторые претенденты на мою руку приезжали из Севенн, хотя путь занимал целых два дня. Но никто из них мне не нравился. В двадцать пять лет я была еще не замужем. Мой отец был в отчаянии. В конце концов он сказал мне, что ради интересов семьи можно выйти замуж и не по любви. Он требовал, чтобы я стала продолжательницей рода. Моя мать потеряла всякую надежду и возненавидела меня. Я, бессердечная эгоистка, все свое время посвящала чтению, верховой езде и игре на фортепиано. Наконец я встретила некоего Юбера де Маркэ. Это был красивый, элегантный, образованный мужчина. Устав от войны с родителями, я согласилась обручиться с ним. Моя мать была в восторге. Она заказала для меня платья, как у герцогини, чтобы я могла поразить высший свет Манда. Уже тогда я любила красивую одежду и украшения. Я считала себя красавицей, да и была таковой. Но однажды утром мои тайные мечты стали реальностью и все изменилось…

Я много читала, особенно любила театральные пьесы и часто представляла себя актрисой, преемницей мадемуазель Марс или Рашель[36], парижских звезд. Я знала этих дам по журналам, которые печатали их портреты и рассказы об успехах… Боже мой, у меня пересохло в горле. Дай мне стакан воды, малышка.

Анжелина, которую тронули сильные эмоциональные переживания старой дамы, пододвинула круглый столик к креслу и поставила на него графин.

— Так что же произошло? — спросила она. — Вы заинтриговали меня.

— Это случилось прекрасным летним днем. Наш кучер повез меня в Манд. Мне надо было купить ленты и кружева. Я выехала одна, за мной никто не следил. Родители не волновались за мою добродетель. Я выходила замуж поздно, всегда была холодной, не склонной проявлять страстные чувства. Но так я утомлю тебя… В тот день, едва коляска въехала на довольно просторную соборную площадь, я услышала звуки музыки и почти сразу же увидела помост с красным балдахином. Это бродячие актеры давали представление. Вокруг собралась толпа, люди смеялись. Мне понравилось все: костюмы, маски, кульбиты, пируэты, которые делала девушка в экстравагантном парике. И тут я увидела его. Он стоял с непокрытой головой. Темные курчавые волосы обрамляли его лицо. Он не был ни высоким, ни красивым, но его улыбка могла обречь на вечные муки любую святую, каковой я не была, несмотря на всю свою рассудительность и сдержанность. Никогда прежде не испытывала я такого сильного влечения к мужчине. Наши взгляды несколько раз пересеклись. Во рту у меня пересохло, ноги стали ватными. Мое сердце, то самое сердце, которое столько раз отказывалось любить, бешено колотилось. Я дождалась конца представления и рукоплескала ему, только ему одному. Знаешь, что он сделал? Он бросил мне бумажный цветок. Я поймала цветок на лету, и он низко мне поклонился. Я не стану рассказывать тебе об уловках, к которым мне пришлось прибегнуть, чтобы прийти на вечернее представление. Это было чудесное зрелище! Был теплый вечер. Сцену освещали факелы. Казалось, весь город кружился вокруг меня. Актер не сводил с меня глаз и в свете огня нравился мне еще больше. О! До самой смерти я буду помнить то мгновение, когда он спрыгнул с помоста и подошел ко мне. Едва он приблизился, как я почувствовала, что между нами пробежала искра желания. Мне не очень приятно быть такой откровенной, но поскольку ты, Анжелина, тоже любила, я считаю необходимым говорить без обиняков. Он взял себе сценический псевдоним Вильям в честь английского драматурга Вильяма Шекспира, которого боготворил. Он сразу признался мне, что это не настоящее его имя. На самом деле он был французом, родился в Лионе и был окрещен Эрнестом. Актеры часто скрывают под иностранными псевдонимами свои настоящие имена. Итак, в тот вечер он увлек меня к собору и сразу же прижал к себе с неистовой силой. Этого хватило, чтобы на следующий день я последовала за ним. Я убежала из своего имения, от родителей, жениха. Труппа ездила по стране в живописных кибитках с брезентовыми тентами. В них запрягали мулов. Я была такой счастливой, пьяной от свободы, жадной до новых впечатлений! Я не могла налюбоваться на того, кого обожала. Через несколько месяцев я получила возможность играть маленькие роли. До чего же это чудесно, надевать театральный костюм! Я, такая манерная и гордая, надевала платья, пропахшие потом других актрис, не моргнув глазом. Боже мой, как мне нравилась такая жизнь! Вильям окружил меня лаской и заботой, он придумывал для меня смешные прозвища. Я была то его маленькой птичкой, то ощипанной маркизой, то белокурой гугеноткой.

Погрузившись в воспоминания, Жерсанда де Беснак на минуту замолчала. Анжелина смотрела на нее, пытаясь представить себе, какой была в молодости эта морщинистая, но по-прежнему высокомерная аристократка, влюбившаяся в бродячего актера.

— А я и не знала, что вы, мадемуазель, были авантюристкой… — осмелилась сказать Анжелина, улыбаясь. — Почему вы мне раньше не рассказывали о своем прошлом?

— Я вовсе не собиралась рассказывать тебе столь подробно. Но теперь я чувствую облегчение. Когда я умру, ты будешь знать обо мне все.

— А Октавия знает?

— Да, разумеется. Но ты молодая, ты переживешь нас. Моя дорогая Анжелина, продолжение полно драматических событий. Я написала родителям письмо, в котором объяснила причины своего бегства. Уезжая из отчего дома, я взяла с собой деньги и драгоценности. Во время одного из представлений их украли из кибитки Вильяма. Я оказалась полностью на его попечении. Он должен был меня кормить и одевать. Члены труппы относились ко мне враждебно, из-за меня часто вспыхивали ссоры. Мой возлюбленный защищал меня, угрожал, что покинет труппу. Это немного облегчало наше положение, ведь он чаще других срывал аплодисменты. Мы объездили множество провинций, побывали в Бургундии, Дофине. Мы переезжали из города в город: Бурж, Макон, Труа, Париж, Ренн… Зимой кочевая жизнь становилась невыносимой. Хуже всего нам приходилось, когда шел дождь. Вода попадала в кибитки, и все — и еда, и одежда — промокало насквозь. Но ничто не могло сломить мою волю. Поверь, малышка, я, такая изнеженная, такая кокетливая, умывалась речной водой в любую погоду, спала на соломенном тюфяке, прижавшись к своему возлюбленному. И так было в течение почти пяти лет. Я забеременела, когда меньше всего ожидала. Узнав об этом, Вильям не подпрыгнул от радости. Напротив, он пришел в отчаяние. «Я болен, моя голубка, — признался он. — Я не доживу до старости. Если ты останешься со мной, наш ребенок будет обречен на нищенское существование». Святые небеса! Когда я услышала эти слова, сердце мое разбилось. Я смогла противостоять холоду, голоду, враждебности актеров, но эти слова лишили меня сил. Вильям умолял меня вернуться в Манд, вымолить прощение у родителей и воспитывать нашего ребенка под крышей родного дома. Тогда мы находились в Лионе, жили в жалкой таверне, где пансион обходился нам всего в несколько су. Разумеется, я отказалась уезжать. Я так плакала, что он уступил. Его здоровье стало быстро ухудшаться. Через несколько месяцев он умер.

Жерсанда покачала головой. Ее губы дрожали. Скрестив руки, она прижала их к груди.

— Мне так жалко вас, — нежно сказала Анжелина. — Мадемуазель, вы не обязаны все мне рассказывать, раз это вам так тяжело.

— Мне никогда не понять, достаточно ли сурово была я наказана. Вильяма похоронили в общей могиле. Он оставил мне немного денег. При первых же схватках я пошла в больницу для нищих. Я проклинала это маленькое существо, жаждавшее жизни, я ненавидела его.

— Нет, это невозможно, я не верю вам! — запротестовала молодая женщина.

— Увы! Я говорю правду. Я рожала, крича от боли, обезумев от ярости и отчаяния. Я царапала сестру, пытавшуюся меня вразумить. И, хотя я была небольшого роста и довольно хрупкая, сил у меня хватало. Я рвала и метала. Родился ребенок. Несчастный малыш заплакал, и этот плач ранил меня в самое сердце. Я сразу же успокоилась и потребовала, чтобы мне показали моего сына. Я рыдала, держа его на руках. Из моих глаз лился поток слез, которые я не смогла пролить над телом Вильяма. Одна из сестер спросила, хочу ли я оставить у них сына. Я ответила, что нет. Тем не менее, через две недели я отнесла его в соседний монастырь.

— Но почему? — в ужасе спросила Анжелина.

— Несомненно, чтобы избавить его от нищеты, в которой я прозябала. Я оказалась одна. Труппа уехала из Лиона, но в любом случае актеры не приняли бы меня. Что делать с новорожденным? Я не знала, что со мной будет без поддержки Вильяма. Я поместила ребенка в надежное место, по крайней мере, я так думала. После этого подлого поступка моя жизнь превратилась в кошмар. Я по-прежнему жила в таверне, но лишилась сна. Груди набухли от молока, причиняя мне боль. Мне казалось, что я слышу, как плачет мой ребенок. Хозяйка таверны пожалела меня и наняла служанкой. Меня кормили, но жить в комнате я больше не имела права и спала теперь на чердаке конюшни. Я до сих пор спрашиваю себя, что заставляло меня дышать, есть, вставать по утрам? Однажды вечером при свете свечи я написала своим родителям. Прошли два месяца, два долгих месяца угрызений совести и печали. Я во всем призналась. Мать ответила мне. Я помню ее письмо наизусть: «Жерсанда, только Бог может судить о твоих поступках, сколь отвратительными бы они ни были. Несмотря на то, что ты молчала на протяжении пяти лет и опозорила наше имя, ты остаешься нашей дочерью. Мы хотим, чтобы ты вернулась. Прошу тебя, забери ребенка. В его жилах течет кровь де Беснаков. В данный момент он является нашим наследником, которого так ждал твой отец. Никто не должен знать, что он незаконнорожденный. Официально он сирота, усыновленный нами. Если ты не готова принять наши условия, можешь больше не писать».

— И вы согласились? — спросила взволнованная до глубины души Анжелина.

— У меня не было выбора. У моего сына будет крыша над головой, будущее, состояние. Он будет расти подле меня. Я была без ума от счастья. Мне не терпелось вновь обрести дом, хорошую еду, мне не терпелось избавиться от страха и холода. Как только мать получила от меня покаянное письмо, она послала в Лион кучера. Этот совершенно незнакомый мне человек, которому наверняка щедро заплатили, шесть дней ехал в коляске. Он получил приказ высадить меня у ограды имения. Полагаю, родители сочинили надлежащую историю, чтобы скрыть мой позор. Но мне было все равно. Для меня имело значение только одно: я хотела как можно скорее забрать ребенка и вернуться в родовое гнездо. Кучер привез меня в монастырь. Вышла настоятельница. Вид у нее был суровый. От нее я узнала о пожаре, при котором неделю назад сгорели ясли. Почти всех детей удалось спасти, кроме трех мальчиков, в том числе моего сына.

— О нет!

— Должна уточнить: я не положила сына у ворот невинных младенцев, как говорят лионцы. Я отдала малыша монахине, пообещав, что буду навещать его и даже, возможно, заберу, когда найду работу. У меня сохранился золотой медальон, на обратной стороне которого были выгравированы мои инициалы. Я прикрепила его к ленте чепчика Жозефа. Да, я назвала его Жозефом, поскольку так хотели сестры, помогавшие мне при родах. Эти женщины не знали, что я исповедую протестантство. Они крестили ребенка и думали, что, назвав его Жозефом[37], оберегут от опасностей. Я была не в состоянии возражать. К тому же, тогда мне было чихать на все теологические доктрины. Жозеф или…

Старая дама с рассеянным видом широко открыла рот, словно ей не хватало воздуха. Анжелина бросилась к ней и схватила за руки, глядя прямо в глаза с огромным сочувствием.

— Молчите, мадемуазель Жерсанда! Вы вновь переживаете ту трагедию, и меня она затронула за живое. Если бы мне сказали, что мой малыш погиб в огне, я бы тут же умерла.

— Все так думают, детка. Но не всегда легко разжалобить старуху с косой. Она забирает у нас любимого мужчину, она крадет у нас ребенка или мать и убегает, безжалостно отказываясь освободить нас от душевных страданий. Да, признаюсь тебе, я призывала смерть, я желала ее всем своим существом, после того как выслушала монахиню, которая осмелилась нести этот вздор, что Господь призвал моего сына к себе. Такого маленького мальчика, невинного младенца! Я стояла оглушенная, растерянная. Молоденькая сестра повела меня к почерневшим руинам здания. И там, когда настоятельница уже не могла нас слышать, она заговорила со мной. Если бы она промолчала…

— Что она вам сказала, мадемуазель?

— Она рассказала странную историю, которая навсегда лишила меня покоя. Она заронила в мою душу семена сомнений, и это вызвало у меня приступ своего рода безумия. Эта молодая монахиня утверждала, что было найдено два обгоревших маленьких тельца. Два, а не три! По ее словам, один ребенок исчез до или во время пожара. Но она не знала, кто именно. Боже мой, Анжелина, ты понимаешь, что я чувствовала, слушая ее? Возможно, Жозеф жив! Эта мысль до сих пор преследует меня. Чтобы хоть немного успокоиться, я убедила себя, что он погиб. Я предпочла оплакивать его и молиться за его младенческую душу, а не задавать себе вопросы с утра до вечера до самой смерти. Даже если он не погиб, выжил ли он потом? Кто его похитил и зачем? Разве вечный покой хуже ужасной судьбы, уготованной мальчику торговцами живым товаром, которые свирепствуют на дне лионского общества?

Анжелина плакала, ошеломленная рассказом старой дамы. Ее материнские чувства бунтовали против подобной трагедии. Она цеплялась за последнюю надежду и отвергала худший вариант.

— Жерсанда, ваш сын мог спастись. Спастись от огня или этих мерзких торговцев. Вы его искали?

— Нет. Я вернулась в Манд и сказала родителям, что мой малыш умер. Я думала, что отец прогонит меня, но он сжалился над блудной дочерью. Одна из служанок уложила меня в постель. На следующий день у меня началась горячка. В течение нескольких дней мать не отходила от меня. Я выздоровела и вновь стала вести праздный образ жизни. Я читала, спала. Словом, превратилась в ничтожество. В тень! Во многих местах Франции вспыхнула холера. Тогда я, на свою беду, представляла, что Жозеф выжил, а сейчас погибает от этой ужасной болезни, и мне снились кошмары. Что было потом, ты знаешь. Я не позволила Октавии умереть и больше не разлучалась с ней ни днем ни ночью. Мы стали подругами, сестрами, поскольку я, желая убедить Октавию жить дальше, поведала ей обо всех своих несчастьях и сомнениях, державших меня между двух огней. Ведь я была готова умереть и в то же время жаждала остаться в живых. Господи, я больше не могу! Давай поговорим о тканях, кружевах, безделушках!

— Нет! — отрезала Анжелина. — И с этого момента я буду любыми способами отговаривать вас сделать Анри своим наследником и завещать мне что бы там ни было. Если ваш сын жив и находится во Франции или где-нибудь еще, ваше имущество достанется ему и никому другому. Сколько сейчас ему было бы лет? Неужели нет ничего, что поможет вам узнать его?

— Узнать мужчину тридцати двух лет среди тысяч мужчин?! — воскликнула старая дама. — Есть одна деталь… У Жозефа было родимое пятно в форме сердечка внизу спины, во впадине над ягодицами. Понимаешь? Моя дорогая малышка, должна ли я отправиться в дальний путь и снимать штаны со всех мужчин, которые мне встретятся?

Жерсанда де Беснак рассмеялась. Это был истерический смех, перешедший в рыдание.

— Умоляю тебя, Анжелина, если ты хоть немного уважаешь такую старую женщину, как я, не заставляй меня надеяться когда-нибудь увидеть своего сына. Помоги мне искупить вину! Я принесла столько горя своим близким! Мой отец умер, не простив меня, а через несколько лет мать лишилась рассудка. Я ухаживала за ней, кормила с ложечки, но она тоже умерла. Это произошло почти девять лет назад. Я покинула это проклятое имение, доверив управляющему. Жене его я поручила следить за домом, проветривать и протапливать комнаты. Октавия и я, мы покинули Лозер с невыразимым облегчением в душе и поселились здесь. По твоему недоумевающему выражению лица я догадываюсь, что тебе интересно, почему я приехала жить в Сен-Лизье.

— Да, это правда, — согласилась Анжелина.

— Я уже тебе говорила, что дворян-протестантов осталось не так много. Некоторые эмигрировали во время революции, другие отказались от частицы при фамилии. Гугенотов, как выражается твой отец, намного меньше, чем католиков, хотя мы образуем своего рода сообщество. Связи между его членами простираются далеко за пределами того или иного департамента. Я переписывалась с братом пастора из Сен-Жирона, с этим любезным старичком, вместе с которым ты ездила в дилижансе в Масса и который простодушно поведал мне о твоих поездках. А прежде он в своих письмах расхваливал красоту этого края, описывал город как сказочный каменный балкон, откуда можно любоваться горами. Не без юмора он добавлял, что епископы из Дворца епископов бежали и что теперь в огромном здании больница. Он хотел продать мне дом и преуспел в этом. Старик описывал большую гостиную, опирающуюся на многовековые колонны рынка, светлую, солнечную комнату с шестью окнами — вот ключ к тайне. Через месяц после приезда я прогуливалась по площади с фонтаном и увидела, как из собора вышла девочка с темно-рыжими волосами и фиолетовыми глазами. Мать девочки, весьма миловидная женщина, рассказывала всем, кто хотел ее слушать, что Анжелина получила аттестат об образовании. Я всю жизнь искала ребенка, которого смогла бы полюбить и опекать. Я не выбирала тебя, малышка. Ты вошла в мое сердце вместе с улыбкой, прекрасным взором, любезностью. А теперь у меня есть Анри, ангел, источник радости. Прошу тебя, Анжелина, выполни мою покорнейшую просьбу: позволь мне усыновить твоего сына и сделать его своим наследником! Я продумала все до мелочей. Мы окрестим его в соборе, а ты будешь его крестной матерью.

Анжелина встала, ошеломленная таким количеством слов, такими искренними откровениями. Она медленно возвращалась к реальности, бесшумно ходя взад-вперед по гостиной. Жерсанда де Беснак сейчас была не начинающей актрисой, безумно влюбленной в чахоточного Вильяма, а экстравагантной старой дамой, которую мучили угрызения совести.

— Мадемуазель, вы сказали, что все продумали до мелочей, — прошептала Анжелина, стоя у камина. — Но как вы объясните, что так называемого племянника протестантки будут крестить по католическому обряду? Каноник воспротивится, если, конечно, Октавия не окрестится. А если воспротивится каноник, священнику не останется ничего другого, как подчиниться ему. И потом, я уже окрестила сына.

— Крещение родниковой водой не в счет, моя маленькая мятежница, — вздохнула Жерсанда. — Ты кое-чего не знаешь. Октавия давно уже хочет перейти в католическую веру. А окончательно она приняла решение из любви к твоему сыну и из уважения ко мне. Сколько раз она доверительно говорила мне, что мечтает пойти на мессу, полюбоваться витражами и фресками, исповедаться. Это настоящая удача, что она еще сохранила веру. После эпидемии холеры Бог перестал быть у нее в почете, хотя она, как и все мы, упоминает его при любой возможности.

— Мне надо подумать, — ответила Анжелина. — Сейчас я слишком взволнована. У меня создалось впечатление, что в обществе моей дорогой мадемуазель Жерсанды я сегодня стала другой. Я была такой глупой, думая, что в прошлом у вас не было никаких потрясений и переживаний.

— Ты разочарована? Можешь судить меня, осуждать, я не стану на тебя сердиться, малышка.

— Судить вас? Никогда! Теперь я уважаю вас еще больше. Ведь вы, пережив столько испытаний, не озлобились, а наоборот, стали великодушной, научились ценить маленькие радости жизни Теперь я лучше понимаю, почему вы так привязались ко мне и моему Анри.

Тут Анжелина взглянула на Спасителя, вытянувшегося вдоль одной из стен. Собака, привыкшая жить на улице, держалась подальше от огня.

— Вы защищаете даже его, — сказала Анжелина, кивнув головой в сторону овчарки. — Я хочу выпустить Спасителя в ваш сад, здесь ему слишком жарко.

— Конечно, — прошептала Жерсанда.

Анжелина оделась потеплее и зажгла светильник. В сад, о котором она говорила, можно было попасть только по каменной лестнице из сводчатого коридора первого этажа. С одной стороны коридора можно было выйти на улицу, а с другой, через низкую дверь, — во двор, вымощенный в центре камнем, а по краям обсаженный розовыми кустами и самшитом. Собаке не пришлось повторять дважды. Оказавшись во дворе, Анжелина увидела, что пошел снег. Торопясь вернуться в дом, она показала пальцем на небольшое строение.

— Спаситель, там тебе будет лучше. Главное, веди себя хорошо.

Казалось, он понимал все, что ему говорили. Анжелина поспешила в дом. Жерсанда сидела с мечтательным видом, склонив голову к плечу.

— Ну, малышка, ты подумала? — усталым голосом спросила она.

— Нет, мадемуазель, мне нужно время. Полагаю, вы очень устали. Давайте ложиться спать. Я дам ответ завтра, обещаю вам.

Не говоря ни слова, Жерсанда де Беснак встала и направилась в свою спальню. Анжелина погасила керосиновую лампу и засыпала тлевшие поленья золой. Наконец она бесшумно вошла в комнату, где спали Анри и Октавия, которая тут же проснулась. Приподнявшись на локте, она вглядывалась в лицо молодой женщины, слабо освещенное пламенем свечи.

— Анжелина, Анри ни разу не кашлянул, — прошептала служанка. — Я дважды проверяла, не горячий ли он, но его лобик нормальный. Мадемуазель поведала тебе свою тайну, не так ли? И что ты ответила на ее предложение об усыновлении?

— Я думаю отказаться, Октавия!

— Не делай подобной глупости!

— Как ты думаешь, сын мадемуазель Жерсанды жив?

— Не знаю. Но, даже если он жив, будет удивительно, если она когда-нибудь разыщет его.

— Это не имеет значения. Я не могу принять предложения мадемуазель, — вздохнула Анжелина. — Спокойной ночи, Октавия. Я очень устала, а встать надо на рассвете.

Служанка не настаивала.

Сен-Лизье, улица Мобек, утро следующего дня

В шесть часов утра Анжелина не без страха переступила порог дома Лубе. Над спящим городом занимался тусклый день. В окне кухни Анжелина заметила свет. При мысли, в каком виде она застанет отца, сердце ее сжалось. Но сапожник выглядел бодро. Гладко выбритый, причесанный, в чистой рубашке и жилете из козьей кожи, он энергично подметал пол.

— Здравствуй, малышка, — бросил он, не оборачиваясь.

— Здравствуй, папа, — нежным голосом ответила Анжелина, довольная, что отец пребывает в хорошем настроении. — Давай обнимемся, ведь вчера у нас не было такой возможности.

Огюстен отставил метлу и смущенно почесал подбородок. И тут же распахнул свои объятия навстречу дочери.

— Мне очень жаль, — признался он. — Черт бы меня побрал! Я никогда не пью. Надо же было напиться в день твоего возвращения! У меня в голове все перепуталось из-за того, что произошло в Ториньяне, в семье Рюмо, этих славных людей. Какое несчастье!

— Я знаю, папа. Вчера Октавия мне рассказала. Ты был прав: появилась новая жертва.

Анжелина прижалась к отцу. Огюстен погладил дочь по спине и отстранился. Он не привык к нежностям.

— А что ты сделала с этой проклятой собакой? — спросил он.

— Я спрятала ее у мадемуазель Жерсанды. Жандармы не осмелятся ее побеспокоить.

— Будем надеяться! — сухо ответил Огюстен. — Хочешь цикория со свежим молоком? Я его настаиваю. А вчера вечером я купил литр молока у вдовы Марти.

— Очень хочу. Я еще ничего не ела. Октавия встала, когда я собралась уходить, но мадемуазель Жерсанда еще спала.

— Парнишке полегчало? — спросил отец.

— Да, жар спал, а его кашель больше меня не беспокоит. Я думаю, что врач ошибся и мои дорогие подруги зря волновались. Папа, мне очень жаль, что я убежала от тебя, едва приехав домой, но я не могла оставить их одних. Знаешь, в больнице я работала в детском отделении и преуспела в искусстве успокаивать детей.

Огюстен Лубе робко улыбнулся. Он стал торопливо накрывать на стол, довольный, что вновь видит дочь, слышит ее голос.

— Это хорошо, Анжелина, — согласился он. — Ты все такая же красивая, только очень похудела. Это мне не нравится…

— В больнице нас хорошо кормят. Накладывают полные тарелки, уверяю тебя. Только там у меня нет аппетита. Да еще приходится бегать из зала в зал с утра до вечера, не говоря уже о ночных дежурствах.

Сапожник сел за стол напротив Анжелины. Он, умиротворенный и вместе с тем взволнованный, смотрел на нее, не отрывая глаз.

— Мне так тебя не хватает, дочь моя! — прошептал он. — В первые дни после твоего отъезда было особенно тяжело. Овчарка выводила меня из себя. Она хотела только одного: выбежать на улицу. Честное слово, эта собака доводила меня до бешенства.

— Спаситель действительно укусил Блеза Сегена? — спросила Анжелина.

— Крови я не видел, но его брюки были разорваны. Главное, он подал жалобу. Подожди немного, скоро к нам придут жандармы.

— Им и без нас забот хватает. Не волнуйся, Спаситель принадлежит мне, и, если господа из полиции придут, разговаривать с ними буду я. Я скажу им, что собака убежала в лес, а Блез Сеген заберет свою жалобу.

— Очень сомневаюсь, — покачал головой отец.

— Я пойду к нему. Этот грубиян должен будет смириться. Один раз он уже напал на меня, но я не стала жаловаться жандармам. Папа, верь мне, ведь никогда прежде я не доставляла тебе неприятностей. Мы не будем платить Сегену ни единого су.

В этот момент в дверь постучали. Огюстен Лубе выругался, а Анжелина быстро подбежала к двери и открыла ее. На пороге стояли два жандарма в кожаных киверах, покрытых снегом. Один из них держал ружье, второй был готов в любую минуту выхватить шпагу.

— Здравствуйте, господа, — улыбнулась Анжелина. — Отец рассказал мне о вчерашнем прискорбном происшествии. Мне действительно очень жаль. Собака однажды защитила меня от назойливых ухаживаний Блеза Сегена и, видимо, запомнила это. Он сегодня заберет свою жалобу. Вчера вечером шорник приходил к нам и сказал об этом. Так что вы можете вернуться в теплую казарму.

— А где пес? — спросил бригадир. — Есть жалоба или ее нет, будет лучше, если я пристрелю его. Этот зверь нанес вред и другим людям.

— Какой вред? Моя овчарка не выходит со двора, — возразила Анжелина, которую забавлял восхищенный взгляд военного помоложе.

— Э… вред. Кажется, исчезла курица.

— Возможно, в курятник забралась лисица, — предположила Анжелина, напустив на себя серьезный вид. — Что касается собаки, мне очень жаль, но она убежала. Вы можете обыскать конюшню и овин, даже мастерскую моего отца. Ее нигде нет.

Жандармы колебались. Тихо посовещавшись между собой, они распрощались с молодой женщиной.

— Будем надеяться! — сухо ответил Огюстен. — Хочешь цикория со свежим молоком? Я его настаиваю. А вчера вечером я купил литр молока у вдовы Марти.

— Очень хочу. Я еще ничего не ела. Октавия встала, когда я собралась уходить, но мадемуазель Жерсанда еще спала.

— Парнишке полегчало? — спросил отец.

— Да, жар спал, а его кашель больше меня не беспокоит. Я думаю, что врач ошибся и мои дорогие подруги зря волновались. Папа, мне очень жаль, что я убежала от тебя, едва приехав домой, но я не могла оставить их одних. Знаешь, в больнице я работала в детском отделении и преуспела в искусстве успокаивать детей.

Огюстен Лубе робко улыбнулся. Он стал торопливо накрывать на стол, довольный, что вновь видит дочь, слышит ее голос.

— Это хорошо, Анжелина, — согласился он. — Ты все такая же красивая, только очень похудела. Это мне не нравится…

— В больнице нас хорошо кормят. Накладывают полные тарелки, уверяю тебя. Только там у меня нет аппетита. Да еще приходится бегать из зала в зал с утра до вечера, не говоря уже о ночных дежурствах.

Сапожник сел за стол напротив Анжелины. Он, умиротворенный и вместе с тем взволнованный, смотрел на нее, не отрывая глаз.

— Мне так тебя не хватает, дочь моя! — прошептал он. — В первые дни после твоего отъезда было особенно тяжело. Овчарка выводила меня из себя. Она хотела только одного: выбежать на улицу. Честное слово, эта собака доводила меня до бешенства.

— Спаситель действительно укусил Блеза Сегена? — спросила Анжелина.

— Крови я не видел, но его брюки были разорваны. Главное, он подал жалобу. Подожди немного, скоро к нам придут жандармы.

— Им и без нас забот хватает. Не волнуйся, Спаситель принадлежит мне, и, если господа из полиции придут, разговаривать с ними буду я. Я скажу им, что собака убежала в лес, а Блез Сеген заберет свою жалобу.

— Очень сомневаюсь, — покачал головой отец.

— Я пойду к нему. Этот грубиян должен будет смириться. Один раз он уже напал на меня, но я не стала жаловаться жандармам. Папа, верь мне, ведь никогда прежде я не доставляла тебе неприятностей. Мы не будем платить Сегену ни единого су.

В этот момент в дверь постучали. Огюстен Лубе выругался, а Анжелина быстро подбежала к двери и открыла ее. На пороге стояли два жандарма в кожаных киверах, покрытых снегом. Один из них держал ружье, второй был готов в любую минуту выхватить шпагу.

— Здравствуйте, господа, — улыбнулась Анжелина. — Отец рассказал мне о вчерашнем прискорбном происшествии. Мне действительно очень жаль. Собака однажды защитила меня от назойливых ухаживаний Блеза Сегена и, видимо, запомнила это. Он сегодня заберет свою жалобу. Вчера вечером шорник приходил к нам и сказал об этом. Так что вы можете вернуться в теплую казарму.

— А где пес? — спросил бригадир. — Есть жалоба или ее нет, будет лучше, если я пристрелю его. Этот зверь нанес вред и другим людям.

— Какой вред? Моя овчарка не выходит со двора, — возразила Анжелина, которую забавлял восхищенный взгляд военного помоложе.

— Э… вред. Кажется, исчезла курица.

— Возможно, в курятник забралась лисица, — предположила Анжелина, напустив на себя серьезный вид. — Что касается собаки, мне очень жаль, но она убежала. Вы можете обыскать конюшню и овин, даже мастерскую моего отца. Ее нигде нет.

Жандармы колебались. Тихо посовещавшись между собой, они распрощались с молодой женщиной.

— Хорошо. Но пусть мсье Сеген придет в жандармерию и заберет жалобу официально. Мы вас предупредили. До свидания, мадемуазель Лубе.

— До свидания, господа, — вежливо ответила Анжелина.

Едва она вернулась на кухню, как отец с удивлением воскликнул:

— Ты врешь даже жандармам, дочка! Пожалуй, мне не стоит всецело доверять тебе. С виду ты живая в рай попадешь, но ты все же женщина, кокетливая, хитрая, способная задурить голову глупым жандармам. Я успокоюсь только тогда, когда ты выйдешь замуж.

— Мой бедный папа, — ответила Анжелина. — Наберись терпения, я вовсе не собираюсь сочетаться законным браком. По крайней мере, в ближайшее время. А теперь ты должен растопить печку в мастерской и приняться за работу. Я вернусь к мадемуазель Жерсанде, узнаю, как чувствует себя малыш Анри, а потом пойду в Сен-Жирон и поговорю с Блезом Сегеном. Он легко впадает в ярость, но я полагаю, что, по сути, он не такой уж плохой.

Сбитый с толку последними словами, Огюстен Лубе пристально посмотрел на дочь.

— Что ты задумала? — воскликнул он. — Ты не захотела, чтобы он стал твоим женихом, всегда говорила, что он отвратительный, грязный, невежественный, и вдруг ты переменила мнение. И потом, как ты пойдешь в Сен-Жирон одна? Я пойду с тобой. Люди боятся, я тоже. Я боюсь за тебя. А если с тобой случится несчастье? Не говоря уже о том, что Блез приставал к тебе. Этот шорник вовсе не мальчик из церковного хора!

— Нет, папа, не надо меня сопровождать. Сейчас самый разгар дня, по дороге идут люди, едут повозки. Что касается Блеза, он будет хорошо себя вести, особенно если рядом окажутся его отец и брат. Я не изменила мнения, но подумала о своем поведении. Я всякий раз издевалась над этим человеком, едва он приближался ко мне. А если Спаситель укусил его, я должна извиниться. Не беспокойся!

Анжелина нежно поцеловала отца в щеку.

— Я отнес чемодан в твою комнату, — смягчившись, сказал он, — и зажег жаровню, так что у тебя в кувшине теплая вода.

— Спасибо, папа!

Анжелина вышла в холодный темный коридор и стала подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. У нее возникло странное впечатление, что она отсутствовала дома не месяц, а несколько лет. «Боже мой, как долго! До летних каникул еще март, апрель, май и июнь, — думала она. — А потом осень и вся зима. Если я откажусь, то каждый день буду проводить с моим малышом. Как бы ты поступила на моем месте, мама? Ты получила диплом и только потом вышла замуж и дала жизнь своим детям. Я сама виновата, что разрываюсь между учебой и Анри».

Анжелина сняла дорожный костюм и, оставшись в белой нижней юбке и розовой кофте, принялась ходить по комнате. Наконец она села на табурет и сняла ботинки из добротной коричневой кожи. Ни у одной девушки города не было такой красивой обуви. Огюстен Лубе сшил для дочери летние открытые туфли и зимние ботинки на шнурках. Анжелина начала умываться. Сначала она ополоснула лицо, потом руки, но едва коснулась внутренней поверхности бедер, как застонала от вожделения. Она была молодой, красивой, а Гильем Лезаж научил ее получать удовольствие. В тот самый момент, когда Анжелина приступила к туалету интимных мест, ее пальцы стали настойчивыми, сначала неумелыми, потом более ловкими. Они подарили ей пусть короткое и далеко не совершенное, но все же наслаждение.

«Я поступила дурно! — упрекала себя Анжелина. — Как я могла, да еще в родном доме?»

И тут она заметила, что забыла запереть дверь на ключ.

— Я развратная девица, — сказала вслух Анжелина.

Через два часа она уже входила в лавку Блеза Сегена.