Ангелы на каждый день

15. Эстер

Иогана занимается гимнастикой не более тридцати минут; потом объявляет, что спешит в редакцию на совещание. Эстер делает вид, что верит ей. Она осторожно наклоняется к подруге, чтобы поцеловать ее на прощание, но вдруг ей в нос ударяет острый запах Иоганиного пота. Она задерживает дыхание, не понимая даже, почему ей вдруг стало так невыносимо — ведь еще два месяца назад она перестилала постель Томаша... В следующий раз она пойдет заниматься одна, твердо решает она, хотя и немного стыдится своего решения. Да, теперь она всегда будет одна, следом мелькает мысль.

Размер бумажных подстилок поначалу ошеломил ее. Она подумала было, что продавщицы в магазине медицинских товаров просто разыгрывают ее. В самом деле, это выглядело плохой шуткой. В последний год ощущение розыгрыша часто посещало ее.

— Все надо принимать так, как есть, — сказала она Томашу.

Тогда у него еще были силы чуть приподняться, для того чтобы она могла подстелить под него пеленку. Позднее она только переворачивала его; но, прежде чем она обрела необходимую сноровку, эта процедура всякий раз стоила ей огромного напряжения. Но она не жаловалась — даже самой себе. Наложила запрет на любые свои жалобы. Научилась утешаться настоящим, каждым новым днем, каждым мгновением жизни. А сегодня она опасается, что начинает забывать про это.

Покончив с упражнениями, Эстер еще раз идет на беговую дорожку. Два тренажера заняты — и ей воленс-ноленс приходится встать на тот, что радом с одним весьма странным типом. Они встречаются здесь слишком часто, так что неловко не поздороваться.

— Привет, Скотт.

— Bonjour[24].

К счастью, долгого разговора не предвидится. Эстер разбегается. Летом он так настойчиво убеждал ее, что она похожа на стюардессу "Air France”, пока наконец ей не пришлось сказать ему, что она врач. Но, несмотря на это, он продолжает говорить с ней по-французски. Эстер чувствует на себе его взгляд, однако не оборачивается. Она попеременно смотрит то на Грёбовку, то на железнодорожный виадук.

— Тебе не нужна цифровая камера? — задыхаясь, спрашивает Скотт. — Или фотоаппарат?

Эстер, улыбаясь, отрицательно качает головой. Усиливает скорость дорожки и делает вид, что следит за дисплеем тренажера.

— Quel est votre nom, s’il vous plait?[25]

Она старается не обращать на него внимания. Разве она не говорила ему, что ни слова не понимает по-французски?

— Я забыл твое имя.

— Эстер.

— Я не продаю. Я отдам тебе даром, Эстер.

Это уж слишком. Ей бы хотелось побегать еще пятнадцать минут, но, видимо, придется закончить.

— Я, правда, отдам их тебе. Даром, Эстер. Ты веришь в ангелов?

— Нет.

Эстер полагает, что из-за физического напряжения в его кровь поступают не эндорфины, а какие-то неведомые химикаты, действующие на мозг. Она дважды нажимает на кнопку “стоп”. Дорожка постепенно останавливается. Эстер вытирает лицо махровым полотенцем и, снова подняв глаза, видит, что за стеклянной дверью стоят две монахини и весело машут ей. Старшая из женщин держит в руке чемодан с инструментом. У Томаша такой же — был такой же, — мысленно поправляет себя Эстер. Монахинь она здесь не ждала.

— Вы из хосписа? — растерянно спрашивает Эстер через стекло.

Улыбаясь, они утвердительно кивают.

Горячий душ немного успокаивает ее. В безопасности своей ванной комнаты странные вопросы Скотта кажутся ей просто его чудачеством. С этим человеком явно что-то не то, решает она. Да еще и сестры милосердия приезжают, когда им вздумается, — на целый час раньше, чем было условлено. Младшая из них, конечно, на редкость красива. Мир — удивительное место. А как еще называют этих сестер? — раздумывает Эстер. Боромейками[26], что ли? К стыду своему никакой другой орден она сейчас не может припомнить. Знает только, что определенной категории монахинь (Эстер виновато усмехается) не дозволено покидать стены монастыря, не дозволено разговаривать с посторонними или что-то типа того. Интересно, правда ли, что монахини должны принимать душ в рубашке, чтобы нагота не вселяла в них греховные мысли? Да, она признает, что ее знания Библии, истории религии, церкви и прочая в самом деле постыдны. Она наклоняет головку душа и направляет поток воды на свое межножье. После гимнастики она всегда ощущает свое тело больше, чем обычно. Она снова может касаться его с вполне осознанным удовольствием. Это хороший признак. Хорошо бы после душа остаться в халате, но она, конечно, оденется. Из гостиной доносятся звуки дрели, а возможно, этот инструмент называется иначе, коль он одновременно служит и дрелью и отверткой.

Эстер выходит из ванной. Она чувствует себя превосходно и собирается спросить сестер, не выпьют ли они по чашечке кофе. Однако на пороге комнаты застывает. И слова не может вымолвить. Медицинская кровать, на которой три месяца умирал Томаш, превращена в груду досок, трубок и шурупов. У Эстер перехватывает дыхание. Старшая сестра поднимается, подходит ближе и явно хочет обнять ее.

— Не делайте этого, — глухо предупреждает Эстер, — я начну реветь...

— Вот и на здоровье!

Звучит это почти озорно. Монахиня раскрывает объятия. Эстер, поколебавшись, подчиняется и утыкается лицом в коричневую материю. По спине ее гладит большая ладонь — так сильно, словно это ладонь Томаша. Что-то внутри ее расслабляется — она разражается рыданиями. И не в силах сдержать себя.

— Так, так. Хорошо. Поплачьте, поплачьте.

Эстер навзрыд плачет, и ей не стыдно. Она знает, что эти женщины, как никто, понимают, что довелось пережить ей. В отличие от Иоганы они знают, что такое пролежни или опийные пластыри... Между ними чуть ли не сектантское братство. С рыданиями она рассказывает им, как Томаш, лежа на этой кровати, изводил ее из-за любой мелочи и в каком отчаянии она была.

Как он тщетно пытался управлять самим собой.

Как они напились за три дня до его смерти.

Как он однажды продиктовал ей завещание.

Как они обсуждали детали его похорон.

Как ее мучила совесть, когда он окончательно перестал есть и пить и только грыз кусочки льда.

Как в последние дни ее пугали судорожные движения его рук.

Как он умер.

Они слушают ее с сочувствием, но спустя некоторое время Эстер чувствует, что эта тема утомляет их. Она понимает, что сегодняшний день для них прежде всего поездка в Прагу — отсюда их почти девичье озорство. На полдня они избавились от смертельного хрипа страждущих — а сейчас снова должны выслушивать ее стенания. Она спохватывается и спрашивает:

— Я могу пригласить вас на обед?