Ангелы на каждый день

18. Эстер

Молодая китаянка в ресторане “Хуанхэ”, что напротив вршовицкого вокзала, приносит Эстер вторую рюмку белого вина. Она выпивает. В самом деле, ей стало легче, когда она выплакалась. Эстер чувствует себя — она ищет самое точное выражение — очищенной. Вдохновленной. Она, конечно, вполне допускает, что это может быть действие вина. Сейчас она способна говорить о чем угодно, не стыдясь и не рыдая. Когда пожилая монахиня уходит в туалет, Эстер заговорщицки наклоняется ко второй:

— Почему такая красивая девушка, как вы, решает уйти в монастырь?

— Возможно, потому, что ее постигло большое разочарование.

Молодая женщина бросает взгляд на закрытую дверь туалета и тоже наклоняется к Эстер. Полоска белой материи на лбу подчеркивает ее загар. У нее кожа лучше, чем у меня, подмечает Эстер.

— И потому, что даже монастырь казался ей лучше самоубийства.

Обе разражаются смехом, точно две студентки. Слово самоубийство ничуть не шокирует Эстер. Ей сдается, что смерть Томаша подняла ее на какой-то высший уровень бытия, в котором даже страшные истины жизни можно воспринимать достаточно спокойно, без всякой истерии.

Как врач, она уже неоднократно сталкивалась с умирающими, но с умирающим Томашем весь предыдущий опыт ничего не значил. Смерть Томаша ошеломила ее. Смерть — это слово нельзя было даже выговорить. Разумеется, она не могла не осознавать, что Томаш умирает, но произнести Ты умираешь было свыше ее сил. Они лгали друг другу в лицо, и оба это знали.

Но именно Томаш покончил с тем, что терпеть дольше было немыслимо. Она почувствовала, что он намерен сделать этот шаг. Его взгляд выразил все. Вздохнув, он сказал:

— Нам надо...

Теплый день в начале мая. Тогда он еще ходил без посторонней помощи: ужасно исхудавший, с пожелтелым лицом, с отекшим животом. Он стоял в ванной комнате и, держась обеими руками за край раковины, рассматривал себя в зеркале. Эстер слышала, как он, глотая воздух, пытается овладеть своим голосом. Она хотела, чтобы он сказал это, — хотя все еще не была к этому готова. Томаш повернулся к ней. Чтобы не встретиться с ним взглядом, она панически обняла его. Он взял ее лицо в ладони и, мягко запрокинув ей голову, заглянул прямо в глаза.

— Я умру?

— Обними меня. Прошу тебя!

— Я умру?

Он с нетерпением ждал, когда Эстер сможет произнести слово. Ее рыдания, это непрямое признание, не удовлетворили его.

— Да.

Слово выпало... Они смотрели друг на друга в болезненном изумлении. Тишина в ванной вдруг стала другой. Зеркало, раковина, его бритва, туалетная вода, полотенца — все стало другим.

Он сказал, что хочет побыть один, и закрылся в комнате. Она слышала, как он рыдает в подушку. Натыкаясь на мебель, она ходила взад-вперед по квартире. Не прошло и часа, когда он позвал ее.

— Ну что, выпьем за это?

Он послал ее купить шампанского. Он раз-другой пригубил, а большую часть бутылки выпила она. Потом она легла рядом с ним, и они вместе предались воспоминаниям. Пытались перечислить все проведенные вместе отпуска. Называли все те необычные места, где они любили друг друга: поезд, паром, автомойка, Стромовка[27], детская площадка в Езерке[28]... Они рассказывали друг другу, где они выпивали и где потом их рвало. Они то смеялись, то плакали.

Пожилая монахиня возвращается.

— Я вам расскажу кое-что, — со вздохом говорит Эстер. — Примерно за месяц до смерти мужа в книжном магазине я наг ткнулась на книжку далай-ламы. Она называется "Советы, как умирать и начать лучшую жизнь”.

Сестры знают эту книжку.

— Она разочаровала меня, — продолжает Эстер без всяких околичностей.

Эстер уверена, что она, как свежеиспеченная вдова, имеет право на неординарные взгляды. Она похожа на маленькую девочку, которая расшибла до крови коленку и теперь рассчитывает на то, что ей будет дозволено все. По мере того как она пытается сформулировать свое неприятие буддийского подхода к умиранию, осознает, что ее гости исповедуют конкурирующую веру.

— Я сейчас похожа на женщину, которая жалуется парикмахерше на соседний салон... — добавляет она, переводя взгляд на красную бахрому, окаймляющую фонарики в окне. Ее все еще не покидает веселое настроение.

— Нет, что вы! Мы слушаем.

— Я вот что скажу: я действительно не питаю никаких иллюзий касательно постоянства вещей и теперь, как никогда раньше, осознаю их недолговечность. Мне также ясно, что в момент смерти богатство и прочее ни черта не значит, но, когда я читаю, что, быть может, также бренны наши самые близкие, ну хотя бы жена или муж, мне хочется эту книгу тотчас выкинуть из окна вместе с Его Святейшеством далай-ламой!

Сестры вежливо улыбаются.

— Вот так. Прошу извинения, — говорит Эстер.

Она чувствует, что вино здорово ударило ей в голову, сестры тоже это видят. Сейчас она занимает оборонительную позицию, но, взглянув на большой меч над входной дверью, решает перейти в наступление.

— Впрочем, я так и не смогла поверить в вашего Бога, — тут же продолжает Эстер. — Жаль. Вероятно, у меня отсутствует дар веры.

Она всегда опасалась вступать в разговоры о Боге, но сейчас убеждается, что ей ни капли не стыдно. Интересно, почему?

— Смерть Томаша, разумеется, все эти вопросы усугубила. Какой во всем этом смысл? — спрашивала я себя постоянно. Неужто он родился лишь для того, чтобы недолгое время сверлить людям зубы и потом умереть? И почему этот ваш Бог дал ему дорасти до размера XXL? Чтобы в сорок лет осталась от него кучка пепла?

Сестры молчат.

— Я, конечно, не хочу богохульствовать или как-то провоцировать вас, но, возможно, вы согласитесь со мной, что Он, — Эстер позволяет себе ткнуть пальцем вверх, — обращен к людям не лучшей стороной. Его могущество весьма сомнительно.

Она смеется, но одновременно приходит в ужас, оттого что слишком перегнула палку.

— Мы тоже иной раз сомневаемся в своей вере, — смиренно проговорила молодая монахиня. — Вы, напротив, с таким же успехом могли бы усомниться в своем неверии.

— Приходила ли вам когда-нибудь мысль, почему вы взяли Томаша из больницы домой? — улыбаясь, спрашивает пожилая монахиня.

— Интуитивно правильное решение. Другое — просто не принималось в расчет.

— Вы так думаете? Или почему вы пригласили нас на обед?

— Дружеский жест, — качает головой Эстер. — Моя добрая воля. Симпатия. Ни больше ни меньше.

— Ну хорошо. Вы не верите в Бога. Однако вы ведете себя так, будто Он существует.

Молодая монахиня указательным пальцем касается левой груди Эстер и подмигивает пожилой монахине.

— Ежели храм у нее здесь, она и в воскресенье может оставаться дома, не так ли?