Английская лирика первой половины XVII века

Уж полдень отпылал и солнца ход

Клонился к западу, когда близ вод

Журчащих Тибра[593] в зелени травы,

Укрывшись под шатром густой листвы,

Сидел Лютнист, забывший за игрой

И полдня жар, и дел насущных рой.

Неподалеку, прячась меж ветвей,

Внимал игре искусной Соловей

(Дубрав окрестных радостный жилец,

Их друг и сладкогласый их певец).

И, слушая, звенящим струнам в тон

Веселой трелью отзывался он,

Найдя в своем регистре верный звук,

На каждое движенье ловких рук.

В сопернике такую видя прыть

И над певцом желая подшутить,

Лютнист зовет противника на бой,

Прелюдом возвещая вызов свой,

Как будто перед битвой стать должна

Застрельщицею каждая струна,

Чуть тронутая им, — в ответ скорей

Дробит свой нежный голос Соловей

На тысячи сладчайших, чистых нот

И, выведя в рядах певучих рот

Несметный рой заливистых бойцов,

Дает понять, что в бой и он готов.

Перстов послушны беглому чутью,

Запели струны — каждая свою

Мелодию, затем — небрежный взмах

Руки, и словно бурей на струнах

Смешало звуки, чтобы вновь начать

Им от струны к струне перебегать

И понемногу смолкнуть наконец.

Но в полной мере воздает певец

Искусством за искусство-то порой,

Как бы колеблясь, долго тянет свой

Напев нехитрый, как витую нить

Из горла влажного, то оживить

Пытаясь песню, ищет, где бы в ней

Акцент поставить нежного нежней,

И, трелями короткими дробя

Ее на части равные, себя

Перебивает. Удивясь, как мог

Столь малый шлюз вместить столь мощный ток

Мелодий, чьи напевы и стройны,

И безыскусной прелести полны,

Лютнист в ответ движением одним

Рассорил струны (что дышали с ним

Единым вздохом): хриплые басы

Хулят ворчливо дискантов красы,

А те честят их с чистой высоты,

Частя, пока посредники — персты

Не гасят перепалку эту вмиг,

И хрип, и звон сплетая в трубный клик,

Зовущий Марса на поля смертей

Для новой страшной жатвы. Соловей

Удар и этот возвратить спешит,

Трепещет грудь его, и клюв дрожит,

И рвется ввысь, сверкая и дробясь,

Внезапных трелей правильная вязь —

Осмысленный ликующий трезвон!

То вдруг, рыдая, задохнется он

В коротких, частых всхлипах — словно град,

Несется этих звуков водопад

Чрез горло его влажное, спеша

Из той груди излиться, где душа

Певца — родник ее вечноживой —

Омыта в струях музыки самой.

Гармоний золотых счастливый край,

Где зреет лучших песен урожай,

Где каплющие сладостью плоды —

Награда садоводу за труды

На этой щедрой ниве! Горний хор,

Во славу Феба певший с давних пор,

Звенящий серебром с той высоты,

Где музы на заре полощут рты

Росою Геликона[594] и людским

Ушам даруют свой рассветный гимн,

Как бы моля: пусть спит усталый люд,

Пока они заутрени поют,

Своим небесным щебетом храня

Его покой от рдеющего дня!

Так Соловей, дыханье горяча,

Поет, и льется песнь его, журча

Ручьем искрящимся. И он кладет

В основу новой песни прежний ход

Мелодии, покуда вихрь сильней

Вздымает грудь его, рождая в ней

Как бы землетрясенье, и тогда

Напев окрепший прянет из гнезда,

И к небу, лепеча, взовьется он,

Самим собой, как эхо, окрылен.

Открыв блаженству шлюзы, Соловей

Дает свободно музыке своей

Скользить по волнам, что и вверх, и вниз

Раскачивают гордый вокализ.

То чередой пронзительных рулад

Зальется он, то вдруг умерить рад

Их пыл усердный вставками басов,

То медных труб военных хриплый зов

Издаст. Экстазом певческим полна

Его душа, и так легко она

Излита, что вознесся над самим

Собою он, той песней одержим.

Стыдом и гневом поражен вдвойне

Лютнист: «Что ж, госпожа, придется мне

Сыграть еще — пой, лютня, так, чтоб мой

Избыть позор, иль стань навек немой.

Иль песнь победы выстрадай в борьбе,

Иль плач надгробный по самой себе!»

Так он сказал и, пламенем объят,

И яростно, и робко тронул лад,

И задрожал в смятенье нежный хор

Испуганных и трепетных сестер —

Как будто пряди Феба самого

Волнуются и вьются под его

Дыханьем буйным, что меж сфер поет,

И шире раздвигают небосвод.

Порхая по струнам то вверх, то вниз,

Биенье ритма чувствует Лютнист

В своей крови, а пальцы бой ведут

В тенетах Феба с ратью звонких пут,

По их ручьям впадая в океан

Гармонии. Напев Лютниста пьян

Таким нектаром сладостным, что с ним

Кипящий в кубке Гебы[595] — несравним.

И каждый взмах перстов рождает свой

Мгновенный отклик — струн певучих строй

Порой жужжит назойливо и зло,

Порой щебечет звонко и светло;

И каждый штрих, и каждый оборот

Лучится новым счастьем и цветет

Иной красою. Так по гребням волн

(Неистовством столь гармоничным поли)

Вихрь вдохновенья гонит пред собой

Рапсодий нарастающих прибой.

И этот росчерк царственных причуд

Пронзает воздух, и то там, то тут

Мелькает в гордых тактах, и затем

Теряется, не узнанный никем;

Их голос робкий мечется меж нот,

Твердя им о тщете своих забот:

Ведь тайны, что хранит высокий дух

Искусства, он назвать не смеет вслух,

А только шепчет. Так на всякий лад

Трепещут струны, будто бы хотят

Лютниста душу провести по всем

Надмирным сферам музыки — в Эдем

Гармоний и средь горней высоты

Поднять на трон нетленной красоты.

И наконец (венчая долгий спор

Певучих струн, рождавших до сих пор

Блаженный разнобой под властью рук,

Чьей волей описало полный круг

Подъемов и падений колесо)

В сладчайшем полнозвучье тонет все.

Лютнист окончил и спокойно ждет,

Чем Соловей ответствует, и тот,

Хоть прошлый труд его чрезмерен был,

Все ж рвется в битву из последних сил.

Увы, напрасно! Многозвучный звон

Искусных струн лишь миг пытался он

Унять в порыве горестном одним

Простым и чистым голосом своим.

И не сумел, и в скорби опочил,

И смертью пораженье искупил,

И пал на лютню, о достойный, чтоб

(Столь звучно певший!) лечь в столь звучный гроб!

О сестры — две струи,

Серебристо-быстрый бег воды,

Вечные ручьи,

С гор потоки! Тающие льды!

Источник слез неутолимый —

Твои глаза, о Магдалина![597]

Глаза твои — звездный свод,

Нескончаемый звездопад,

Звездный сев идет —

Да будет урожай богат,

Чтоб свет небесного чела

Земля сторицей отдала!

Да то не звезды все ж,

Звезды незыблемо верны,

Их паденье — ложь,[598]

Ими небеса полны,

А у земли и власти нет

Вместить столь совершенный свет!

Твой плач — струится вверх,

И пьют его небес уста,

Как волны млечных рек.

И, словно сливки, высь густа.

Бурлит хрустальный океан —

Сам небосвод от взглядов пьян!

Под утро Херувим

Спешит сюда глоток испить,

Чтобы напитком сим

Уста святые усладить.

И песнь его весь день сладка:

В ней привкус этого глотка…

А если новый гость вступил

В круг звезд и путь свой завершил,

Готовит небо пир:

Наполнит ангел свой кувшин

Из глаз твоих, черпнув сполна

Из них господнего вина…

Нет, не на бархате ланит

У розы — прикорнет роса,

Ее лилея не сманит,

Не в ней она смежит глаза:

Цветы покинет, задрожит,

Твоей слезою побежит!..

Янтарь прозрачно-золотой,

Катясь слезами со ствола,

Рожден печалью той,

Которая в тебе взошла:

Алмазы скорби в сих ларцах —

Ключи небесного дворца!

Когда, в величии представ,

Скорбь мощи царственной полна

(У скорби — царский нрав),

Она, как ты, облачена,

И носит жемчуг свой, горда,

Она из слез твоих тогда!..

Когда, как плач, закат

На нас прольется с высоты,

Твой облик отразят

Его печальные черты…

О ты, чья сладость на века

Печальна, а печаль — сладка!..

Хор. Воспойте, пастыри! Для нас

Заря любви в ночи зажглась.

Пусть к небу пенье вознесется —

Уж слишком долго дремлет солнце!

Для спящего блаженства нет,

Ему не думалось досель,

Что мы узрим небесный свет,

Царя целуя колыбель.

Скажите, солнце торопя:

«Теперь светло и без тебя».

Ему мы явим чудеса,

Каких не видело оно,

Не созерцали небеса:

Без солнца — все озарено!

Где был ты, Титир, объяви,

Что видел, Тирсис, назови!

Титир. Я видел: лежа в темноте,

Взглянул младенец чудно так,

Что в небывалой красоте

День воссиял, рассеяв мрак.

Не на востоке занялась

Заря, о нет, взошла из глаз!

Хор. Не на востоке занялась…

Тирсис. Выла вьюга, пел мороз —

То злой Борей летел на брань,

Но вдруг забылся — и принес

Нам ароматы вместо ран:

Куда упал сладчайший взгляд —

Там вместо льда цветы пестрят.

Хор. Куда упал сладчайший взгляд…

Оба вместе. Ты в нежном гнездышке лежал,

Рассвет, несущий вечный день!

С востока взгляд твой воспылал —

И прочь бежала страха тень.

Тебя в сиянии твоем

Узрев, мы зренью гимн поем.

Хор. Тебя в сиянии твоем…

Титир. Сей бедный мир — я произнес —

Приюта лучшего не даст ли

Пришельцу, что светлее звезд,

Чем грязные, сырые ясли?

Отыщем в небе, на земле ль

Сему младенцу колыбель?

Xор. Отыщем в небе, на земле ль…

Тиpсис. Ты, гордый мир, ужель решил,

Что дать приют младенцу смог?

Нет, Феникс[600] сам гнездо здесь вил,

Любовь здесь возвела чертог,

И прежде, чем родился тут,

Он сам избрал себе приют.

Хор. И прежде, чем родился тут…

Титир. Я видел: тихо снег летел

Обвить младенца нежный сон

И окружить его постель

Подвижной белизной пелен.

Сказал я: «Этого руна

Забота слишком холодна».

Хор. Сказал я: «Этого руна…»

Тиpсис. Я видел — серафимов рать,

Пылая, облако несло,

Могли их крылья отдыхать:

Ведь небо вниз само сошло.

Спросил я: «Так ли вы чисты,

Чтоб лобызать его персты?»

Хор. Спросил я: «Так ли вы чисты…»

Титир. Где преклонить главу — искать

Начнет ваш Царь когда-нибудь,

Но вот его ласкает Мать,

Вот он склонился к ней на грудь

Покорно… Места нет теплей,

Когда мороз и снеговей.

Хор. Покорно… Места нет теплей…

Оба вместе. Ты в нежном гнездышке лежал,

Рассвет, несущий вечный день!

С востока взгляд твой воспылал —

И прочь бежала страха тень.

Тебя в сиянии твоем

Узрев, мы зренью гимн поем.

Хор. Тебя в сиянии твоем…

Все хором. Гряди же, чудо из чудес,

Миг, что объять всю вечность смог,

Земля, достигшая небес,

День — в ночи, в человеке — Бог.

Младенец мал, но все вместил

И небо наземь опустил.

Пусть нет ни злата, ни шелков,

Что окружать царя должны,

Но чисто Девы молоко,

И поцелуи так нежны.

Вздох девы, матери святой,

Он слил прохладу с теплотой!..

О нет, не свита тех царей,

Чей ласков, но коварен взгляд, —

В одежде шерстяной своей

Простые пастыри спешат.

Тот, кто всю жизнь пасет овец,

Тот в простоте самой — мудрец.

Сойдет апрель любви дождем,

Чтоб ложе мая расцвело, —

Цветов тебе мы изберем,

Венок наденем на чело.

В любви ты, Агнец, ближе к нам,

Чем пастыри — к своим стадам.

Величья кроткий Царь! Оплот

Любви и красоты! Тебе

И агнца каждый принесет,

И белых пару голубей,

Чтоб от огня твоих прекрасных глаз

Душа, как жертва лучшая, зажглась!

Достойный зритель! Пристально воззри:

Под сим рисунком надпись разбери,

И все ль на месте здесь? Реши

И восхищаться не спеши.

Ты скажешь: «Это — Серафим,

А вот — Тереза[602] перед ним».

О, зритель! Мой совет прими:

Порядок их перемени,

Ведь, их местами поменяв,

Ты будешь совершенно прав.

Ее — смени скорее им,

Зови святую — Серафим!

Художник, ты ума лишен:

Ее стрелу — подъемлет он!

Но мы-то сразу различим,

Что дева — этот Серафим.

Огонь сей женствен, словно он

Ее любовью разожжен.

О, как мечта твоя бедна,

Кисть — равнодушно-холодна!

Ты, видно, впавши в забытье,

Создал его — как тень ее:

Жена — она имеет мужа вид,

Но подо льдом — огонь любви горит!

Что ж, идеал, наверно, твой —

Бессильный, женственный святой!

Бездарный, если б ты стяжал

Сей лучезарной книги жар,[603]

Ты ей бы отдал полный свод

Всех серафических красот:

Все пламя юное красы,

В лучах — ланиты и власы,

Свет крыл, прозрачные персты…

Она блистанье красоты

Величьем сердца обрела,

И ей — горящая стрела!

По праву возврати скорей

Ему — румянец, пламя — ей,

Всю низость оскорбленья смой:

Твой Серафим — да станет мой!

Пусть впредь не будет места злу:

Ему — вуаль,[604] а ей — стрелу!

Вуалью сможет он тогда

Скрыть краску гнева и стыда

Пред тем, что днесь у нас хвалим

Иного вида Серафим…

Ей дай стрелу — тебя она

Сразит (прекрасна и юна):

Ведь мудрый должен разуметь,

Что в этих стрелах — жизнь и смерть!

С твоей изящной пустотой

Сравню ль величье жизни той?

Пошлет стрелу — и мы узрим,

Что перед нами — Серафим!

Лишь горняя умеет рать

Такими стрелами стрелять.

Стрелу дай той, кем жар любви зажжен,

Вуаль — ему, чтоб не был постыжен!

Но, если снова рок судил,

Чтоб недостойный счастлив был,

Когда заносчивую ложь

Правдивой песней не проймешь,

Все торжество оставь за ним,

А мой пусть страждет Серафим…

Ему — весь блеск, могучий вид,

Сверканье крыл, пожар ланит,

Ему — стрелу в огне лучей…

Лишь пламенное сердце — ей!

Да — ей! И с ним ей будет дан

Весь полный стрел — любви колчан.

Ведь для любви одно желанно

Оружье — собственные раны!

Слабейшее, в руках, любви оно —

Сильнейшее. И сердце — пронзено…

О сердце-примиритель! Твой удел

В любви быть равновесьем ран и стрел.

Живи в сей книге, вечно говори,

Огнем — на каждом языке — гори.

Люби, и уязвляй, и умирай,

И, кровью истекая, покоряй!

Жизнь вечная проложит пусть свои

Пути — меж мучеников сей любви,

Раб этой страсти да впадет в экстаз,

Свидетельствуя о тебе — средь нас.

Яви же фейерверка мастерство

Над хладным камнем сердца моего,

Достань из необъятной книги дня

Все стрелы света! и стреляй в меня!

Пусть все грехи пронзят они в груди,

От моего всего — освободи

Меня, и будет благом сей грабеж,

Коль так меня ограбишь и убьешь…

О смелая, освободи меня —

Всей силой света и огня,

Своей природой голубя, орла,

Всем, в чем жила и умерла,

Познанья пламенем, что ты пила,

Любови жаждой, что в тебе росла,

Тем, что пила, припав к рассветным чашам,

И дня последнего глотком жарчайшим;

Последним поцелуем, что вместил

Весь мир — и к Богу дух твой возвратил;

Тем небом, где живешь ты с ним

(Вся из огня, как Серафим);

Всем, что в тебе есть от Него —

Избавь меня от моего,

Чтоб жизнь твою я дочитал

И жить своею перестал!..[605]