Английская лирика первой половины XVII века

Зима прошла, и поле потеряло

Серебряное в искрах покрывало;

Мороз и вьюга более не льют

Глазурных сливок на застывший пруд;

Но солнце лаской почву умягчает

И ласточке усопшей[432] возвращает

Дар бытия, и, луч послав к дуплу,

В нем будит то кукушку, то пчелу.

И вот щебечущие менестрели

О молодой весне земле запели;

Лесной, долинный и холмистый край

Благославляет долгожданный май.

И лишь любовь моя хладней могилы;

У солнца в полдень недостанет силы

Тот беломраморный расплавить лед,

Который сердцу вспыхнуть не дает.

Совсем недавно влекся поневоле

К закуту бык, теперь в открытом поле

Пасется он; еще вчера, в снегах,

Любовь велась при жарких очагах —

Теперь Аминтас со своей Хлоридой[433]

Лежит в сени платана; под эгидой

Весны весь мир, лишь у тебя, как встарь,

Июнь в очах, а на сердце январь.

Дай всласть любви мне иль презренья всласть!

Зной тропиков или полнощный лед

Равно мою бы исцелили страсть,

Но смесь их облегченья не дает.

В любви любая крайность хороша,

Умеренность не стоит ни гроша!

Дай мне грозу! Любовным ли дождем

Прольется — как Даная, счастлив я;[434]

А коли прогремит презренья гром

И смоет ливня мутная струя

Надежду, что изгрызла сердце мне, —

От мук избавясь, счастлив я вдвойне!

Даруй восторг иль отведи напасть:

Дай всласть любви мне иль презренья всласть!

Да, жалость женщинам чужда.

Не любите вы нас.

А как вы холодны, когда

Глядим с мольбой на вас!

И все ж я веровал, что страсть

И города берет,[435]

Что я, счастливчик, в рай попасть

Сумею в свой черед.

Я полагал, что холод взгляда —

Всего лишь мнимая преграда.

И я вошел и счастлив был,

И я не ждал беды.

Я веселился, зло забыл,

Вкушал любви плоды.

И если б этим временам

Не наступил предел,

То счастья большего бы сам

Юпитер не имел.

Но Селья изменила мне,

Что хуже холода вдвойне.

Злой рок! С любимой быть вдвоем,

Ее завоевать,

Достичь всего с таким трудом

И отступить опять!

Но, если крепость враг не сдал,

Я лишь того лишен,

Чем и досель не обладал.

И все ж я оглушен:

Ведь я познал такую боль,

Как потерявший трон король.

Знай, Селья, чей надменен взор,

Тебе известность создал я:

Ты пребывала б до сих пор

В забвении, душа моя,

Когда б не стих мой, что поднял

Тебя с земли на пьедестал.

Твой смертоносный взгляд — не твой,

И без меня бы он исчез.

Ты — чудо, созданное мной,

Ты — звездный свет моих небес.

Так полно, не мечи угроз

В того, кто так тебя вознес.

Меня не надо соблазнять:

А то низвергну вмиг тебя я.

Ты можешь лишь, глупцов пленять,

Ведь я твои секреты знаю.

Поэт, сокрывший правду в сказке,

Сам разглядит ее и в маске.

Он в румянец щек влюблен

И в кораллы губок страстных.

Свой огонь питает он

Звездным светом глаз прекрасных.

Но погасли звезды глаз,

И его огонь погас.

Только в том, кто ум имеет,

Кто не может быть беспечным,

Кто, любя, понять умеет,

Пламя чувства будет вечным.

Коль такого нет у нас —

Презираю прелесть глаз.

Селья, слезы зря не лей —

Нет к былому возвращенья.

Вижу я в душе твоей

Только гордость и презренье.

Но и я, коль хочешь знать.

Научился презирать.

Рок велит: в отмщенье ей

К ней любовь свою убей.

Сей льстец-предмет, где образ твой —

Лишь тень красы твоей живой,

Был прежде слез моих рекой.

Но ты была так холодна,

Что заморозила до дна

Поток, где ты отражена.

Себе в глаза глядеть не надо:

В них столько спеси, столько хлада,

Что можно умереть от взгляда.

Боюсь, разбудит образ твой

В тебе любовь к себе самой,

И станешь ты — соперник мой.

Взгляни, как бледен я лицом:

Твой лик прелестный виден в нем

И взор, чей холод жжет огнем.

Уйми мороз. Пришел черед!

Чуть-чуть любви, и этот лед

Потоком счастья потечет.

Хвалилось солнце в полдень чистый

Красой лучистой,

Но вышла ты,

И от досады с высоты

Оно сползло,

Скрыв потемневшее чело,

Ведь ты всецело

Его красу затмить сумела.

Ночная мгла кругом царила,

Но ты лицо свое открыла,

И тьма исчезла, и тотчас

Сиянье озарило нас.

Вот так равно ты гонишь прочь

И тьму, и свет, и день, и ночь.

Хоть ты и силою почти

Меня заставила уйти,

Хоть я с тобой в разлуке, но

Тебя забыть мне не дано.

Живу тобой, дышу тобой,

Лишь ты одна владеешь мной.

Хоть наши бренные тела

Судьба далеко развела,

Дай нашим душам слиться вновь

В той сфере, где царит любовь.

Давай сплетем венок такой,

Какой не видел мир людской.

Пусть будет сладко нам вдвойне,

Пусть наши мысли в вышине

Сплетутся меж собою туго,

Чтоб понимали мы друг друга.

Пока же души будут там

Вкушать нежнейший фимиам

(Какой неведом, по всему,

Здесь — в этой жизни — никому),

Дай разглядеть нам с тех высот

Тела, в которых боль живет,

Позволь увидеть, как в тоске

И друг от друга вдалеке

Они бредут, мечтой объяты

Соединиться, как когда-то.

Дай с радостью внизу, под нами,

Узреть войны любовной пламя,

Которое давным-давно

В телах обоих зажжено.

Из рая мы уйдем вдвоем

И спустимся в земной наш дом,

Коль души и тела опять

Друг друга смогут отыскать.

Не тех бы я влюбленными нарек,

Чей фитилек

Дрожит и тлеет,

Едва лишь расставанием повеет;

Не тех, кто как бумага: вспыхнул раз —

И вмиг погас;

Но самых стойких — тех, кому по силам

Весь век любить с неугасимым пылом.

Живительный огонь в груди моей

Куда сильней

Сей плоти бренной:

Истлеет тело, но любовь нетленна!

Как за свечою, я сойду за ней

В страну теней;

И самый прах мой, в урну заключенный,

Затеплится лампадою бессонной.

Под солнцем ярким день-деньской

Летала мушка над листвой,

Но вот, заметив Сельи взор,

Она узрела в нем костер.

Он озарил малютку так,

Как солнце озаряет мрак.

Влюбившись, мушка в самом деле

Решила добиваться Сельи.

Страдая от сердечных мук,

Она вокруг прелестных рук

Кружилась, аромат вдыхая,

И превратилась в птицу рая.

Затем, уже войдя в экстаз,

Влетела Селье прямо в глаз.

И сразу мушку опалило,

Прозрачной влагою залило.

Как Фаэтон[439] с небесной кручи,

Она слезой жемчужной, жгучей

По щечке Сельи вниз скатилась

И в серый пепел обратилась.

Так может стать для мушки страстной

Опасным даже взгляд прекрасный!

Рассвет-тихоня ждет напрасно,

Упав на мир дождем косым,

Любви настурции прекрасной.

Не расцветет она пред ним.

Но, если луч звезды дневной

Ворвется пылко в мир земной,

Цветок прелестный в тот же миг

Откроет солнцу чистый лик.

Будь смелым, мальчик мой влюбленный,

На свет печали не яви.

Не то от Сельи непреклонной

Ты будешь тщетно ждать любви.

Но если речи твои жарки,

А клятвы горячи и ярки,

Тебя красотка сей же час

Одарит лаской жгучих глаз.

Сей темный знак на млечном шелке

Остался от несчастной пчелки,

Чьим домом были до поры

Двух ульев парные шатры.

Она нектар свой медоносный

Сбирала в той долине росной,

Что пролегает посреди

Благоухающей груди;

Но струйка пота вдоль ущелья

Сползла в разгар ее веселья

И терпкий, сладостный поток

Последний стон ее пресек:

Погибла бедная сластена

В бесценной влаге благовонной.

Но тень ее и днесь видна,

Меж двух холмов пригвождена;

И всякий, кто прильнет, сгорая,

Устами к сей долине рая —

Две вещи извлечет оттоль:

Сласть меда и укуса боль.

Вы разрешили мне себя любить, —

Но ждать ли жатвы?

Хотите ль смехом оскорбить

Мои мольбы и клятвы?

Вздохнете ли? Иль отведете взгляд вы?

Без спросу на красавицу взирать —

Куда вольготней,

А ей бы только презирать,

Таких гордячек — сотни…

Крушить легко, но возводить — почетней!

Так полюбите же меня в ответ —

Не для забавы,

Не с тем, чтоб корчился поэт

От сладостной отравы

Во имя умноженья вашей славы.

Нет, горе — мутный пруд! В нем красота

Не отразится,

Но радость, как родник, чиста —

Так пусть в моей странице,

Как в зеркале, ваш ясный взор лучится!

И вашу красоту восславлю я,

Не упомянув

Ни лезвия, ни острия,

Ни гроз, ни ураганов,

Ни жгучих стрел, ни шелковых арканов.

Уста сравню я с лепестками роз,

Чело — с кристаллом,

Волну распущенных волос —

С воздушным покрывалом,

Что веет ароматом небывалым…

Вам — блеск прикрас, поэтов древний клад,

Вам — эти гимны;

Мне — ваш рудник земных услад

И взгляд гостеприимный:

Так мы сочтемся радостью взаимной.

Как тот, кто смерть завидев за спиной,

Желает от нее в стране чужой

Укрыться, чтобы жизнь свою спасти,

И хитростью, обманом обрести,

Сто мест сменив, желаемый покой,

Но ту же смерть находит пред собой,

Так я, подобно огненным снарядам,

Еще живу, но смерть уж вижу рядом.

Жизнь, что проходит в пытке постоянной,

И в смене дел, и в боли непрестанной,

Полна тобой. В ней счастью места нет —

Есть лишь страданья негасимый свет

И есть прощанье долгое, чья роль —

Во времени растянутая боль.

Пойду ль во Францию, иль в Индию пойду я —

Сменю лишь страны — память не сменю я.

И хоть с любой стихией справлюсь я,

Останется со мной печаль моя.

Пока еще я шторм морской терплю —

Я к твоему прикован кораблю.

Как в бурю, меня гонит средь зыбей

Студеный ветр надменности твоей.

Когда с тоской гляжу на небеса,

Я вижу, Селья, лишь твои глаза.

А если падает из тучи град,

Я вспоминаю твой сердитый взгляд.

Все трудные пути в моей судьбе

Ведут меня к тебе, одной тебе.

Все доброе, что вижу пред собой,

Порождено, любимая, тобой.

Но на дурное я гляжу тревожно:

Тебе дурное противоположно!

Вся жизнь моя уж долгие года

Кружится вкруг тебя, моя звезда.

Я — стрелка, что бежит всегда по кругу.

Ты — циферблат. И мне, моя Подруга,

Не зазвучать вне круга твоего

И о любви не молвить ничего:

Куда б тоской я ни был брошен вновь,

Везде меня найдет моя любовь.

Пока живу, любовь всегда со мной,

И я накрыт пылающей волной.

Когда умру, забудь меня, ведь я

Не стою слез твоих, любовь моя.

А мне… мне думать и в конце дороги

Лишь о тебе, а значит, и о боге.

Не спрашивай, куда девалась

Июньских роз густая злость:

Веселый жар твоих ланит

Ее таинственно хранит.

Не спрашивай, где золотится

Зари растаявшей частица:

Ее сияющей пыльцой

Припудрен каждый локон твой.

Не спрашивай, где птичьи трели,

Что услаждали нас в апреле:

В гортани трепетной твоей

Зимует нынче соловей.

Не спрашивай, куда пропали

Те звезды, что с небес упали:

В орбитах глаз твоих оне

Горят ясней, чем в вышине.

Не спрашивай, где Феникс-птица

Перед кончиною гнездится:

К тебе слетает он на грудь,

Чтоб надышаться — и уснуть.

Приди же, Селия! С тобой вдвоем

В Элизиум[441] любовный мы войдем.

Там Честь-громадина[442] стоит на страже,

Но не страшись! Привратник этот ражий —

Лишь идол рукотворный: перед ним

Пристойно трусам пятиться одним;

Кто любит, кто отважен — те без спроса

Проходят меж ногами у Колосса[443]

В страну блаженства. Посмелее будь —

И мы войдем! Он преграждает путь

Лишь олухам, что принимают сдуру

Раскрашенную полую фигуру

За грозного швейцарца:[444] вот, взгляни

Поближе — перед кем дрожат они!

Болван громоздкий на подпорках валких

Вышагивает, попирая жалких

Своих творцов: ведь исполин такой

Не божья тварь — плод ревности людской,

Что вольный луг обносит частоколом[445]

И так же поступает с нежным полом.

О Селия, нам крылья даст Эрот!

Пусть истукан грозится у ворот —

Мы унесемся к тем заветным чащам,

Благую тень и жгучий зной таящим,

Где красота цветет, любовь царит,

Где нас оставят страх и ложный стыд;

Там мы сплетемся, словно два побега:

Струенье золота, сиянье снега

И гладь округлую античных чаш

Моим рукам и взорам ты предашь.

Там никаким батистовым преградам

Не встать меж мною и бесценным кладом:

Там вскрыл бы я некопаный рудник

И в жилу среброносную проник,

Чтоб начеканить звонких купидонов…

Нас ложе ждет из миртовых бутонов

И розовых душистых лепестков,

С подушками из пуха голубков

Венериных;[446] там отдых будет краток

Средь игр неистовых и нежных схваток;

Там, даже в легкий сон погружены,

О наслажденье мы увидим сны —

Дабы могли вкусить и души тоже

Блаженство тел, распластанных на ложе.

…Меж тем ручей, неся любовный вздор,

Встревожит травы, и пернатый хор

Начнет Амура прославлять, ликуя,

И ветерок приникнет в поцелуе

К трепещущей листве, и легкий пляс

Затейливых теней — коснется нас.

Очнутся души, полные истомы, —

Мы встрепенемся, и огонь знакомый

Вольется тайно в дремлющую кровь,

Спалит, и утолит, и вспыхнет вновь…

Пчела, оставя в улье груз медовый,

Летит на волю за добычей новой

И, вешний луг прилежно оглядев,

Впивается в едва расцветших дев, —

Вот так и я, склоняясь над тобою.

Душистый этот сад предам разбою,

Чтоб снова претворить в густой нектар

Блуждающих лобзаний жгучий жар.

Я жадно изомну, отбросив жалость,

Всю белизну, голубизну и злость,

И, лакомясь то этим, то другим,

От сочных вишен — к яблокам тугим

Спущусь и попаду в долину лилий:

Там вечное блаженство мне сулили

В Обители восторгов, где почти

Сливаются два Млечные пути

И где уста мои на глади снежной

Трактат оставят о науке нежной.

Я соскользну к подножию холма,

Где зарослей густая бахрома,

И всю пыльцу, все сорванные сласти

Смешаю в перегонном кубе страсти

И дивное добуду вещество —

Хмельной нектар для улья твоего.

Тогда, обвив тебя, сплетясь с тобою

Всей мощью необузданно-слепою,

Я в этот млечный, мирный океан

Ворвусь, как разъяренный ураган,

Как сам Юпитер, властелин могучий,

Что на Данаю ливнем пал из тучи![447]

Но буря пощадит мой галеон,

В пролив Венеры груз доставит он:

Твоя рука на руль бесстрашно ляжет

И, словно лоцман, в гавань путь укажет,

Где встать на якорь должен быстрый челн

И ждать, вздымаясь мерно среди волн.

Вот все тесней, все крепче и желанней

Мне узы рук твоих, и вкус лобзаний

Пьянит, как драгоценный фимиам,

Угодный тем неведомым богам,

Что искони влюбленных привечают

И наши игры нежные венчают

Мгновеньями услады неземной,

Забвеньем и блаженной тишиной…

Там нас с тобой ничто не потревожит:

Беседам откровенным внять не сможет

Ничей ревнивый слух, и наших встреч

Завистливым глазам не подстеречь, —

Не то что здесь, где верная прислуга

Продаст не из корысти, так с испуга.

Не будет там постылых брачных уз,

Там некому расторгнуть наш союз;

Там незачем скрываться и таиться:

Жена и муж, монашка и блудница,

Стыдливость, грех — всего лишь горстка слов,

Чье эхо не достигло тех краев.

Там нет запретов юным и влюбленным:

Все то, что происходит по законам

Природы мудрой, — там разрешено,

И лишь любви противиться — грешно!

Там ждет нас необычная картина:

Лукреция,[448] за чтеньем Аретино,[449]

Магистра Купидоновых наук,

Прилежно проводящая досуг.

Она в мечтах Тарквиния смиряет

И гибкость юных членов изощряет,

Копируя десятки сложных поз,

Что на стволах каштанов и берез

Начертаны стараньями влюбленных

На память о восторгах исступленных

Под сенью их ветвей… Гречанка там,

Что пряжу распускала по ночам,

Оставила пустое рукоделье

И с юношами, в играх и веселье,

Забыла итакийского царя,

Уплывшего от милой за моря.[450]

Там Дафна, чьи стремительные ноги

Врастили в землю мстительные боги,

Навстречу Аполлону мчит стремглав,

Свивальник свой древесный разорвав![451]

Сияет он; она, дрожа от жара,

К его плечу прильнула, как кифара,

И гимны страсти, что поет она,

Его дыханьем пламенным полна,

Достойны новых лавров… Там Лаура

За верность награждает трубадура,[452]

Чьи слезы, как любовный эликсир,

Приворожить сумели целый мир.

Там и другие, что угасли рано

Под гнетом чести — грозного тирана —

Воскрешены, и каждый жаждет в срок

В казну любви внести двойной оброк.

Идем же к ним! Возможно ль медлить доле?

Здесь мы рабы — там будем жить на воле,

Что нам властитель и его престол![453]

Подумать только — нежный, слабый пол,

Не созданный природой для лишений,

Опутал он сетями устрашений

И узами несносного поста!

А нас его могучая пята

Толкает ежечасно к преступленью

Законов божьих: по его веленью

Я должен биться с каждым наглецом,

Кто вздумает сравнить с твоим лицом

Иные лица, с каждым, кто обиду

Нам нанесет! Опередив Фемиду,[454]

Я должен сам противника сразить —

Не то бесчестье будет мне грозить.

Но ведь господь убийцам не прощает,

Кровопролитье церковь запрещает,

Зачем же чести ненасытный дух

Безбожников плодит? Зачем не шлюх?!

Да, славный Бен, карающей рукой

Сумел ты заклеймить наш век дурной

И борзописцев, чьи труды ничтожны.

Не им тебя судить. Однако можно

Увидеть, что и твой талант с тех пор,

Как твой «Алхимик»[456] радовал мой взор,

Сойдя с зенита, к ночи держит путь,

Желая напоследок отдохнуть.

И все же он затмит тот свет златой,

Который звезды льют порой ночной.

Не мучайся — давно твои орлята

Глядеть на солнце могут![457] — Коль когда-то

Мы скажем, что сверкают перья их

Богаче и волшебнее твоих,

Что крылья их сильны и велики,

Ведь все они — твои ученики.

Но кто же лебедей твоих сумеет

Сравнить с гусями?[458] Разве кто посмеет

Назвать уродцами твои творенья?

И хоть ты в равной мере, без сомненья,

Всегда любил учеников своих,

Мы знаем место каждого из них.

Их создала одна рука, но все же

Они не слишком меж собою схожи.

Зачем ты глупость в этот век унылый

Разишь пером с такой безмерной силой,

Что даже рвешь венок лавровый свой,

Хотя и жаждешь похвалы людской?

Такая жажда говорит о том,

Что засуха стоит в тебе самом.

Нет, пусть весь мир злословящий глумится

Над каждою твоей, поэт, страницей,

Пускай кричат, что протечет песка

Так много сквозь часы твои, пока

Ты пьесу пишешь, что его гряда

Твое поглотит имя навсегда,

Пускай бранят, что много масла жжешь

В своей лампаде ты и кровь крадешь

Невинных авторов,[459] что пролита

В твои чернила. Это — суета.

Не жалуйся, что быстро тает воск

Свечи, твоим стихам придавшей лоск.

Вины не чувствуй. Коль сразишь счастливо

Иных поэтов, забирай поживу.

Сие — не кража. Можешь без затей

Считать, что ты добыл в бою трофей.

Пускай другие грубой лести рады

Ты верь, что завтра ждет тебя награда.

Поделки их умрут наверняка —

Твои труды переживут века.

Ты не из их рядов, и в этом суть,

А потому уж тем доволен будь,

Что пишешь лучше каждого собрата,

Хотя и хуже, чем писал когда-то.

Ужель у овдовевшей музы мы

Элегию не выпросим взаймы,

Чтоб, Донн великий, гроб украсить твой?

Ужели нам не взять хотя б такой,

Как та дурная проза, что, бывает,

Нестриженный священник выпекает

Из высохшего чахлого цветка

Риторики, живущего, пока

Живет звучанье изреченных слов, —

Сухая, как песок внутри часов,

Которую во время похорон

Желал бы возложить на гроб твой он?

Где наши песни? Иль забрал твой разум

У языка слова и чувства разом?

Есть в этом правда, и она горька.

Да! Церковь сохранит наверняка

И догматы свои и наставленья,

И лучшее найдет им примененье.

Но пламя редкостной души поэта,

В котором было столько жара, света,

Что озарило тьму и мир ожгло

И нашу волю подчинить смогло,

Сердцам людским даруя очищенье

И тайных истин смысл и постиженье,

Чтоб чувством непостижное понять, —

Его вовеки не разжечь опять.

Тот огнь живой, чьим жаром напоен

Дельфийский хор,[460] тот огнь, что был рожден

Дыханьем Прометея, — он сейчас

Уж не горит, с тобою он угас.

Очистив сад стихов от сорняков

И от ленивых зерен и ростков

Слепого подражанья, ты взрастил

В нем выдумку свою, чем оплатил

Долги банкрота — века своего.

Безнравственных поэтов воровство,

У коих подражательное рвенье

Давно уж заменило вдохновенье,

Так что теперь в сердцах экстаз Пиндара

Живет взамен их собственного жара,

Искусные подмены и обман,

Словесное кривляние, дурман

И зло, что причиняет и поныне

Язык наш греческому и латыни,

Ты искупил и нам рудник открыл

Фантазии богатой, полной сил.

В твоих твореньях — дерзость чародея,

Затмившего поэзию Орфея[461]

И прочих бардов в глубине веков,

Что восхищают наших дураков,[462]

Считающих поблекший медный стих

Ценней твоих творений золотых.

Ты их дарил великими строками —

Они ж искали злато в древнем хламе.

Ты, Донн, — поэт, поэт на все века.

И коль судьба слепая языка,

Чья музыка недаром обольщает

Поверхностное чувство, получает

Порою первенство, ты, Донн, имеешь право

От мира ожидать и большей славы,

Ведь твой могучий ум тем и велик,

Что покорил упрямый наш язык,

Который только сковывал умело

Фантазию, не знавшую предела,

Излишне смелую для тех из нас,

Что любят мягкость и округлость фраз.

Все лучшее, что родила земля,

Они повыбрали и бросили поля

Ограбленными. Урожай их страшен.

Однако ты сумел с тех голых пашен,

Что ныне лишь тебе принадлежат,

Собрать плодов поболе во сто крат,

Чем дал нам урожай веков былых

(И это меньшее из дел твоих).

Но нет у либертенов[463] сил идти

По твоему нелегкому пути.

Они нам возвратят богинь с богами,

Которых ты прекрасными стихами

Смог выгнать из поэзии взашей,

Когда ты справедливо правил ей,

И вновь наполнят стихотворный воз

Историями из «Метаморфоз»[464]

И пустословьем. Так что снова вскоре

В поэзию вернутся нам на горе

Кумиры прежние во всей красе,

И вновь им станут поклоняться все.

Прости мне, Донн, что этот стих унылый

Нарушил тишину твоей могилы,

Чей стон глухой скорей сравниться б мог

С элегией, чем лепет этих строк,

Где неумелость в выраженье чувств

Являет лишь упадок всех искусств,

Влиянье коих стало столь ничтожно,

Что этот стих замолкнет непреложно.

Так колесо, коль руку отведешь,

Его толкавшую, продолжит все ж

Вращенье, импульс силы сохраняя,

Но постепенно ход свой замедляя.

Сию элегию — венок прощальный —

Бросаю я в костер твой погребальный.

Пускай трещит костер, пускай искрится,

Пока в золу венок не обратится.

Оплакивая страшную потерю,

Твоих достоинств всех я не измерю.

Их слишком много, чтоб войти в мой стих,

Не перечислю даже части их.

Но и другим не описать всего

Великого искусства твоего.

А мне довольно стих надгробный твой

Закончить эпитафией такой:

«Здесь спит король, вводивший непреклонно

В монархии ума свои законы.

Здесь два жреца лежат, каких немного:

Жрец Аполлона и священник Бога».