Английская лирика первой половины XVII века

С тех давних пор, как с музой вы сдружились,

Век выродился, нравы изменились.[630]

На каждом — духа общего печать:

Заразы времени не избежать!

Когда-то не было пути иного

К признанию, чем искреннее слово.

Был тот хвалим, кто не жалел похвал,

Кто не венчался лавром, а венчал.

Честь оказать считалось делом чести.

Но простодушье кануло без вести.

Увы, теперь другие времена,

В умах кипит гражданская война;

Признанье, славу добывают с бою,

Возвышен тот, кто всех сравнял с землею.

И каждый свежий цвет, и каждый плод

Завистливая гусеница жрет.

Я вижу этой саранчи скопленье,

Идущей на поэта в наступленье:

Пиявок, слухоловок и слепней,

Бумажных крыс, ночных нетопырей,

Злых цензоров, впивающихся в книгу,[631]

Как бы ища преступную интригу

В любой строке, — язвительных судей,

Что всякой консистории[632] лютей.

Всю желчь свою и злобу языкасту

Они обрушат на твою «Лукасту».

Забьет тревогу бдительный зоил:

Мол, ты свободу слова извратил.

Другой, глядишь, потребует ареста

Для книги, а певца — вернуть на место,[633]

Зане со шпагой пел он красоту[634]

И подписал петицию не ту.

Но лишь прекрасный пол о том узнает,

Что Лавлейсу опасность угрожает,

Их Лавлейсу, кумиру и певцу,

Таланту лучшему и храбрецу,

Сжимавшему так яро меч железный,

Так нежно — ручку женщины прелестной,[635] —

Они в атаку бросятся без лат

И своего поэта защитят.

А самая прекрасная меж ними,

Решив, что сам я — заодно с другими,

В меня вонзила взгляд острей клинка

(Ей ведомо, как эта боль сладка!).

«Нет! — я вскричал, — напрасно не казни ты,

Я насмерть лягу для его защиты!»

Но тот, кто взыскан славою, стоит

Превыше всех обид и всех защит.

Ему — мужей достойных одобренье

И милых нимф любовь и поклоненье.

Ангел мой, иди сюда,

Дай тебя поцеловать:

В наши разные года

Нас не станут ревновать.

Хорошо к летам твоим

Старость пристегнуть шутя;

Без оглядки мы шалим,

Словно нянька и дитя.

Так резва и так юна,

Радость у тебя в крови;

Для греха ты зелена,

Но созрела для любви.

Разве только лишь быка

Просит в жертву Купидон?

С радостью, наверняка,

И ягненка примет он.

Ты увянешь, может быть,

Не отпраздновав расцвет;

Но умеющим любить

Не страшны угрозы лет.

Чем бы ни дразнило нас

Время — добрым или злым,

Предвосхитим добрый час

Или злой — опередим.

Дабы избежать вреда

От интриг и мятежей,

В колыбели иногда

Коронуют королей.

Так, друг друга увенчав,[637]

Будем царствовать вдвоем,

А ревнующих держав[638]

Притязания отметем!

Скажи, отгадчик провиденья,[640]

Ты, звездочет и книгочей:

Что значит Близнецов рожденье[641]

В купели звездной сих очей?

Печаль, отяготив ресницы,

Застыла так, что зыбкий взор

Как будто в вышину стремится,

Небес приемля приговор.

И нарастает постепенно,

И разрешается в слезах,

Дабы росою драгоценной

Усопшего осыпать прах.

Но злоречивцы утверждают,[642]

Что сей росе — не тяжко пасть:

Она лишь ночву увлажняет,

Чтоб заронить иную страсть.

В плену гордыни изнывая,

Она себе слезами льстит,

Сама трепещет, как Даная,

Сама, как дождь, благовестит.

Иные заключают дале:

Мол, так она поглощена

Надеждами, что все печали

Выбрасывает из окна.

Не платит долг воспоминанья

Тому, кто мертв и погребен,

А черни мечет подаянье,

Другого возводя на трон.

Как знать! Неведомая бездна —

Слез этих горьких глубина.

Ловцам жемчужин бесполезно

Пытаться в ней достать до дна.

Пусть судят или осуждают —

Не стану умножать обид:

Но, если женщина рыдает,

Я верю, что она скорбит.

Моя любовь ни с чем не схожа,

Как странно в мир пришла она, —

У невозможности на ложе

Отчаяньем порождена!

Да, лишь отчаянье открыло

Мне эту даль и эту высь,

Куда надежде жидкокрылой

И в дерзких снах не занестись.

И я бы пролетел над бездной

И досягнуть бы цели мог,

Когда б не вбил свой клин железный

Меж нами самовластный рок.

За любящими с подозреньем

Ревнивый взор его следит:

Зане тиранству посрамленьем

Их единение грозит.

И вот он нас томит в разлуке,

Как полюса, разводит врозь;

Пусть целый мир любви и муки

Пронизывает наша ось, —

Нам не сойтись, пока стихии

Твердь наземь не обрушат вдруг

И полусферы мировые

Не сплющатся в единый круг.

Ясны наклонных линий цели,

Им каждый угол — место встреч,

Но истинные параллели

На перекресток не завлечь.

Любовь, что нас и в разлученье

Назло фортуне единит, —

Души с душою совпаденье[644]

И расхождение планид.[645]

Сколь мудро это устроенье,

Что для рыданья и для зренья

Одной и той же парой глаз

Природа наградила нас.

Кумирам ложным взоры верят;

Лишь слезы, падая, измерят,

Как по отвесу и шнуру,

Превознесенное в миру.

Две капли, что печаль сначала

На зыбких чашах глаз качала,

Дабы отвесить их сполна, —

Вот радостей моих цена.

Весь мир, вся жизнь с ее красами —

Все растворяется слезами;

И плавится любой алмаз

В горячем тигле наших глаз.

Блуждая взорами по саду,

Везде ища себе усладу,

Из всех цветов, из всех красот

Что извлеку? — лишь слезный мед![646]

Так солнце мир огнем сжигает,

На элементы разлагает,

Чтоб, квинтэссенцию найдя,[647]

Излить ее — струей дождя.

Блажен рыдающий в печали,

Ему видны другие дали;

Росою скорбной взор омыв,

Да станет мудр и прозорлив.

Не так ли древле Магдалина[648]

Спасителя и господина

Пленила влажной цепью сей

Своих пролившихся очей?

Прекрасней парусов раздутых,

Когда домой ветра влекут их,

И персей дев, и пышных роз —

Глаза, набухшие от слез.

Желаний жар и пламя блуда —

Все побеждает их остуда;

И даже громовержца гнев

В сих волнах гаснет, зашипев.

И ладан, чтимый небесами,

Припомни! — сотворен слезами.[649]

В ночи на звезды оглянись:

Горит заплаканная высь!

Одни людские очи годны

Для требы этой благородной:

Способна всяка тварь взирать,

Но только человек — рыдать.

Прихлынь же вновь, потоп могучий,

Пролейтесь, ливневые тучи,

Преобразите сушь в моря,

Двойные шлюзы отворя![650]

В бурлящем омуте глубоком

Смешайтесь вновь, поток с истоком,

Чтоб все слилось в один хаос

Глаз плачущих и зрячих слез!

Счастливцы — те, кому Эрот

Беспечное блаженство шлет,

Они для встреч своих укромных

Приюта ищут в рощах темных.[652]

Но их восторги — краткий след

Скользнувших по небу комет

Иль мимолетная зарница,

Что в высях не запечатлится.[653]

А мой герой — средь бурных волн,

Бросающих по морю челн,

Еще не живши — до рожденья —

Впервые потерпел крушенье.

Его родительницу вал

Швырнул о гребень острых окал:

Несчастный! он осиротился

В тот миг, когда на свет явился.

Тогда, внимая гулу гроз,

От моря взял он горечь слез,

От ветра — воздыханья шумны,

Порывы дики и безумны;

Так сызмальства привык он зреть

Над головою молний плеть

И слушать гром, с высот гремящий,

Вселенской гибелью грозящий.

Еще над морем бушевал

Стихий зловещий карнавал,

Когда бакланов черных стая,[654]

Над гиблым местом пролетая,

Призрела жалкого мальца —

Худого бледного птенца,

Чтоб в черном теле, как баклана,

Взрастить исчадье урагана.

Его кормили пищей грез,[655]

И чахнул он скорей, чем рос;

Пока одни его питали,

Другие грудь его терзали[656]

Свирепым клювом. Истомлен,

Он жил, не зная, жив ли он,

Переходя тысячекратно

От жизни к смерти и обратно.

И ныне волею небес,

Охочих до кровавых пьес,

Он призван, гладиатор юный,

На беспощадный бой с фортуной.

Пусть сыплет стрелами Эрот

И прыщут молнии с высот —

Один, средь сонма злобных фурий,

Он, как Аякс, враждует с бурей.[657]

Взгляните! яростен и наг,

Как он сражается, смельчак!

Одной рукою отбиваясь,

Другою — яростно вцепляясь

В утес, как мужествует он!

В крови, изранен, опален…

Такое блюдо всем по нраву —

Ведь ценят красную приправу.

Вот — герб любви; им отличен

Лишь тот, кто свыше обречен

Под злыми звездами родиться,

С судьбой враждебной насмерть биться

И уходя, оставить нам,

Как музыку и фимиам,[658]

Свой стяг, в сраженьях обветшалый:

На черном поле рыцарь алый.[659]

Мне в душу, Хлоя, загляни,

Ее убранство оцени;

Ты убедишься: ряд за рядом

По залам всем и анфиладам

Висят шпалеры и холсты —

Десятки лиц, и в каждом ты!

Вот все, что я в душе лелею;

Всмотрись же в эту галерею.

Здесь на картине предо мной

Ты в образе тиранки злой,[661]

Изобретающей мученья

Для смертных — ради развлеченья.

О, дрожь берет при виде их —

Орудий пыточных твоих,

Среди которых всех жесточе

Уста румяны, темны очи.

А слева, на другой стене,

Ты видишься Авророй[662] мне —

Прелестной, полуобнаженной,

С улыбкой розовой и сонной.

Купаются в росе цветы,

Несется щебет с высоты,

И голуби в рассветной лени

Воркуют у твоих коленей.

А там ты ведьмой над огнем[663]

В вертепе мрачном и глухом

Возлюбленного труп терзаешь

И по кишкам его гадаешь:

Доколе красоте твоей

Морочить и казнить людей?

И сведав то (помыслить страшно!),

Бросаешь воронью их брашно.

А здесь, на этой стороне,

Ты в перламутровом челне[664]

Венерою пенорожденной

Плывешь по зыби полуденной;

И алкионы[665] над водой

Взлетают мирною чредой;

Чуть веет ветерок, лаская,

И амброй дышит даль морская.

И тысячи других картин,

Которых зритель — я один,

Мучительнейших и блаженных,

Вокруг меня висят на стенах;

Тобою в окруженье взят,

Я стал, как многолюдный град;

И в королевской галерее[666]

Собранья не найти полнее.

Но среди всех картин одну

Я отличить не премину —

Такой я зрел тебя впервые:

Цветы насыпав полевые

В подол, пастушкой у реки

Сидишь и вьешь себе венки

С невинной нежностью во взорах,

Фиалок разбирая ворох.

Расстанься, юность наших дней,

С домашней музою своей —

Теперь не время юным

Внимать унылым струнам!

Забудь стихи, начисти свой

Доспех и панцирь боевой,

Чтобы они без цели

На стенах не ржавели!

Так Кромвель шел к своей звезде

Не в мирном книжника труде,

Но выбрав путь кровавый

Войны и бранной славы.

Как молния, что в клочья рвет

Ее взрастивший небосвод,

Коль в вышине небесной

Ее трезубцу тесно,

Он разметал в пылу вражды

Своих сторонников ряды

(Соперник в общем стане —

Что враг на поле брани).

Он, за дворцом круша дворец,

Летел, как вихрь, и наконец

Был миг триумфа явлен

И Цезарь обезглавлен.[668]

Безумство — порицать иль клясть

Небес разгневанную власть,

И мы[669] — к чему лукавить —

Должны теперь прославить

Того, кто из тиши садов,

Где жил он, замкнут и суров

(Где высшая свобода —

Утехи садовода),

Восстал и доблестной рукой

Поверг порядок вековой,[670]

В горниле плавки страшной

Расплавив мир вчерашний.

Напрасно вопиет закон

К правам прадедовских времен:

Права сегодня в силе,

А завтра — их забыли.

Зияний жизнь не признает,

И место слабого займет

Могучий духом гений.[671]

Но кто в огне сражений

Был духом Кромвелю под стать?

А Хэмптон смог нам доказать,[672]

Что он искусен знатно

Не только в деле ратном.

Из тайных страхов и тревог

Так ловко сплел он свой силок.

Что в мрачном Кэрисбруке

Карл сам отдался в руки.

Но венценосный лицедей[673]

Был тверд в час гибели своей.

Не зря вкруг эшафота

Рукоплескали роты.

На тех мостках он ничего

Не сделал, что могло б его

Унизить — лишь блистали

Глаза острее стали.

Он в гневе не пенял богам,

Что гибнет без вины, и сам,

Как на постель, без страха

Возлег главой на плаху.

И мир увидел наконец,

Что правит меч, а не венец.

Так зодчие толпою

Пред страшною главою

С холма бежали прочь, и Рим

Надменным разумом своим

Счел знамение это

Счастливою приметой.[674]

И вот теперь посрамлены

Ирландцы лишь за год войны[675]

(Удаче нет предела,

Коль мастер знает дело).

Ирландцам прежде, чем другим,

Пристало петь герою гимн

И подтвердить без лести,

Что добр он к ним и честен.

Пускай рука его сильна —

Она республике верна,

И все его правленье —

Пример повиновенья.

Палате общин преподнес

Страну он, как арендный взнос,

И славою своею

Он делится лишь с нею.

Свой меч и все, что им обрел,

Готов он обществу в подол

Сложить. Так ловчий сокол,

Над жертвой взмыв высоко,

Ее разит. Но, приручен,

Уже не алчет крови он,

А в ближний лес стремится,

Где ждет сокольник птицу.

И я теперь спросить хочу:

Что нынче нам не по плечу,

Когда сама победа

Летит за ним по следу?

И днесь его трепещет галл,

Как Цезаря он трепетал.[676]

И Риму впору стало

Припомнить Ганнибала.[677]

Предатель Пикт[678] в ночи и днем

Напрасно молится о том,

Дрожа под пледом в страхе,

Чтоб с ним избегнуть драки.

Добро, когда в лесную сень

Шотландский скроется олень

И промахнется злая

Английских гончих стая.

Но ты, войны и славы сын,

Шагай вперед, как исполин,

И свой клинок надежный

Не прячь до срока в ножны.

Пусть блещет сталь его сквозь ночь

И злобных духов гонит прочь.

Коль власть мечом добыта.[679]

То меч ей и защита.

Мой разум был вместить готов

Все краски луговых цветов,

Мои мечты еще светлей

Казались в зеркале полей.

Но Джулиана лишь пришла —

Мой ум, как я — траву, на гибель обрекла.

От скорби таю столько дней,

Луга ж — все ярче, все пышней,

И все полянки до одной

Лежат в цветах передо мной,

А Джулиана лишь пришла —

Мой ум, как я — траву, на гибель обрекла.

Поля, у вас коварный нрав:

Вы, дружбу верную предав,

Цветете, май встречая свой,

Я ж — гибну, попранный стопой!

Ведь Джулиана лишь пришла,

Мой ум, как я — траву, на гибель обрекла.

Смогу ль безжалостных простить?

Ну нет, теперь я буду мстить:

И сам я, и поля в цветах —

Мы сгинем и падем во прах:

Все Джулиана! Лишь пришла —

Мой ум, как я — траву, на гибель обрекла.

Пусть лягут надо мной цветы

Наперсники былой мечты,

Чтоб стать соцветьям луговым

Венком над камнем гробовым!

Ах, Джулиана! Лишь пришла —

Мой ум, как я — траву, на гибель обрекла.

Живые свечи, осветив

Для соловья ночную тьму, —

Чтоб было сладостный мотив

Светлей разучивать ему, —

Кометы, осветив поля

И предвещая — не всерьез —

Не бой, не гибель короля,

Всего лишь близкий сенокос,[680] —

Рой дружелюбных светлячков,

Тем косарям светя в пути,

Кто средь болотных огоньков

Домой не может добрести, —

Вы зря хотите мне помочь:

Здесь — Джулиана! Как да бреду,

Я проведу с ней эту ночь —

И путь обратный не найду…

Как людям суемудрым любо

Венками лавра, пальмы, дуба,[681]

Гордясь, венчать себе главу,

На эту скудную листву,

На эти жалкие тенеты

Сменяв тенистые щедроты

Всех рощ и всех земных садов —

В гирляндах листьев и плодов!

Здесь я обрел покой желанный,

С любезной простотой слиянный;

Увы! Я их найти не мог

На поприще земных тревог.

Мир человеческий — пустыня,

Лишь здесь и жизнь, и благостыня,

Где над безлюдьем ты царишь,

Священнодейственная тишь!

Ни белизна, ни багряница[682]

С зеленым цветом не сравнится.

Влюбленные кору дерев

Терзают именами дев.

Глупцы! Пред этой красотою

Возможно ль обольщаться тою?

Или под сенью этих крон

Древесных не твердить имен?

Здесь нам спасенье от напасти,

Прибежище от лютой страсти;

Под шелест этих опахал

Пыл и в бессмертных утихал:

Так Дафна перед Аполлоном

Взметнулась деревцем зеленым,

И Пана остудил тростник,

Едва Сирингу он настиг.[683]

В каких купаюсь я соблазнах!

В глазах рябит от яблок красных,

И виноград сладчайший сам

Льнет гроздами к моим устам,

Лимоны, груши с веток рвутся

И сами в руки отдаются;

Брожу среди чудес и — ах! —

Валюсь, запутавшись в цветах.

А между тем воображенье

Мне шлет иное наслажденье:

Воображенье — океан,[684]

Где каждой вещи образ дан;

Оно творит в своей стихии

Пространства и моря другие;

Но радость пятится назад

К зеленым снам в зеленый сад.

Здесь, возле струй, в тени журчащих,

Под сенью крон плодоносящих

Душа, отринув плен земной,[685]

Взмывает птахою лесной:

На ветку сев, щебечет нежно,

Иль чистит перышки прилежно,

Или, готовая в отлет,

Крылами радужными бьет.

Вот так когда-то в кущах рая,

Удела лучшего не чая,

Бродил по травам и цветам

Счастливый человек — Адам.

Но одному вкушать блаженство —

Чрезмерно это совершенство,

Нет, не для смертных рай двойной —

Рай совокупно с тишиной.

Чьим промыслом от злака к злаку

Скользят лучи по зодиаку

Цветов?[686] Кто этот садовод,

Часам душистым давший ход?

Какое время уловили

Шмели на циферблате лилий?

Цветами только измерять

Таких мгновений благодать!

Взгляни на эту нимфу сада,

Резвящуюся среди трав!

Какая для нее отрада:

Цветы впервые нарекать,[688]

И приручать, и развлекать

Знакомцев новых, подсказав

Им по секрету,

Как поискусней нарядиться к лету.

Кто сведает предназначенье

Ее, любимицы богов?

Однажды в яром возмущенье

Она Амура посрамит

И взглядом в бегство обратит

Испытанных в любви бойцов! —

Блажен тот воин,

Кем будет гнев прекрасный успокоен.

Позволь мне сразу покориться

Твоим пленительным очам,

Пока сверкающие спицы

Сих триумфальных колесниц,

Давя склоняющихся ниц,

Не прокатились по сердцам

Рабов казнимых…

Как я боюсь лучей неотразимых!

Но нет! Яви благие чары

И промахи весны исправь,

Для милости, а не для кары

Волшебство сотвори трикрат:

Даруй тюльпанам аромат,

Шиповник от шипов избавь

И — дар беспечный —

Продли фиалкам век недолговечный.

О гостья милая Помоны![689]

Вкушай плоды, срывай цветы,

Но хрупкие щади бутоны,

Не то накличешь гнев дриад;

Смотри, за гибель юных чад

Не заплатила бы и ты

Своей судьбою,

Надежды наши унеся с собою.

Далеко, около Бермуд,

Где волны вольные ревут,

Боролся с ветром утлый бот,[691]

И песнь плыла по лону вод:

«Благодарим смиренно мы

Того, кто вывел нас из тьмы»

Кто указал нам путь сюда,

Где твердь и пресная вода,

Кто уничтожил чуд морских,[692]

Державших на хребтах своих

Весь океан… Нам этот край

Милей, чем дом, милей, чем рай.

На нашем острове весна,

Как небо вечное, ясна,

И необъятно царство трав,

И у прелатов меньше прав,[693]

И дичь сама идет в силки,

И апельсины так ярки,

Что каждый плод в листве густой

Подобен лампе золотой.

Тут зреет лакомый гранат,

Чьи зерна лалами горят,

Вбирают финики росу

И дыни стелются внизу.

И даже дивный ананас

Господь здесь вырастил у нас,

И даже кедр с горы Ливан[694]

Принес он к нам, за океан,

И пенных волн ревущий ад

Затих, почуяв аромат.

Земли зеленой, где зерно

Свободной веры взращено,

И скалы превратились в храм,

Чтоб мы могли молиться там.

Так пусть же наши голоса

Хвалу возносят в небеса,

А эхо их по воле вод

До самой Мексики плывет!

Так пела кучка англичан,

И беспечально хор звучал,

И песнь суденышко несла

Почти без помощи весла.

Уразумев, что я венцом из терний,

Из года в год свершая зло,

Язвил Христу чело —

Грех искупить я ринулся в смятенье:

Везде, в саду и на опушке,

Я рвал цветы (мои плоды — цветы),[696]

Я рушил башни красоты,[697]

Которыми венчал мою пастушку.

И грудой тех цветов я любовался,

И думал (пестуя тщету),

Что я такой венок сплету,

Каким царь славы[698] не короновался…

И вдруг я вижу: древний змей[699]

Мерцает чешуей пятнистой[700]

В цветах, самих цветов немей,

В венках тщеславья и корысти…

Глупец, своих соцветий славой бренной

Я б осквернил небес венок нетленный!..

Но Ты, кто змея укрощает смело,

Распутай вмиг его силков извивы,

Его сплетенья скользкие развей,

Разрушь мое искуснейшее дело,

Поправ ногами мой венок красивый,

Чтоб умер меж цветов сокрытый змей!

Венком, что сплел я для главы Твоей,

Свои стопы пречистые обвей!..

В росинке, что рассвет,

С груди лучистой уронив,

На розе оставляет,

Любви к земному дому нет,

Но совершенство мест иных

Росинка нам являет,

Она кругла — хранит она

Подобье сферы той, где рождена.

Пурпурной розе уделив

Надменное касанье,

Грустит в разлуке с небесами,

Печальный перелив —

Ее слеза:

С родною сферой слиться ей нельзя,

Она дрожит, всех сторонится,

Боится оскверниться,

Но солнце жалость ощутит,

Вдохнет ее — и в небо возвратит…

Душа ведь тоже — капля, луч,

Ее излил бессмертья чистый ключ,

И, как росинка на цветке, всегда

Мир горний в памяти держа,

Она, земным цветам чужда,

Своим лишь светом дорожа,

Смыкает мысли в некий круг, неся

В сей малой сфере — сами небеса.

Отчужденность избирая,

На путях земных томясь,

Мир окрестный презирая,

Но к сиянью дня стремясь,

Вверху светла — внизу незрима:

Здесь — всем чужда, а там — любима;

И к восхожденью все смелей,

Решась, готовится она:

Одной лишь точкой — на земле,

Вся — в горний мир устремлена…

Так капля манны покидала высь,

Густела, стыла и спадала вниз,

Но оставляла землю в некий час,

К бескрайней славе солнца возвратясь!

Душа. О, кто бы мне помог освободиться

Из этой душной, сумрачной темницы?[702]

Мучительны, железно-тяжелы

Костей наручники и кандалы.

Здесь, плотских глаз томима слепотою,

Ушей грохочущею глухотою,

Душа, подвешенная на цепях

Артерий, вен и жил, живет впотьмах,

Пытаема в застенке этом жутком

Коварным сердцем, суетным рассудком.

Тело. О, кто бы подсобил[703] мне сбросить гнет

Души-тиранки, что во мне живет?

В рост устремясь, она меня пронзает,

Как будто на кол заживо сажает, —

Мне эта высь немалых стоит мук!

Ее огонь сжигает, как недуг.

Она ко мне как будто злобу копит:

Вдохнула жизнь — и сразу смерть торопит.

Недостижим ни отдых, ни покой

Для тела, одержимого душой.

Душа. Каким меня заклятьем приковали

Терпеть чужие беды и печали?

Бесплотную, боль плоти ощущать,

Все жалобы телесные вмещать?

Зачем мне участь суждена такая:

Страдать, тюремщика оберегая?

Сносить не только тягостный недуг,

Но исцеленье! Нет ужасней мук:

Почти до самой гавани добраться —

И на мели здоровья оказаться!

Тело. Зато страшнее[704] хворости любой

Болезни, порожденные тобой;

Меня то спазм надежды удушает,

То лихорадка страсти сотрясает;

Чума любви мне внутренности жжет

И язва скрытой ненависти жрет;

Пьянит безумье радости вначале,

А через час — безумие печали;

Познанье пролагает скорби путь,

И память не дает мне отдохнуть.

Не ты ль, душа, творишь во мне обитель

Для всех грехов зловредных? Так строитель,

Над деревом творящий произвол,

Срубает и обтесывает ствол.

Сударыня, будь вечны наши жизни,

Кто бы стыдливость предал укоризне?

Не торопясь, вперед на много лет

Продумали бы мы любви сюжет.

Вы б жили где-нибудь в долине Ганга

Со свитой подобающего ранга,

А я бы в бесконечном далеке

Мечтал о вас на Хамберском песке,[705]

Начав задолго до Потопа вздохи.

И вы могли бы целые эпохи

То поощрять, то отвергать меня —

Как вам угодно будет — вплоть до дня

Всеобщего крещенья иудеев![706]

Любовь свою, как семечко, посеяв,

Я терпеливо был бы ждать готов

Ростка, ствола, цветенья и плодов.

Столетие ушло б на воспеванье

Очей; еще одно — на созерцанье

Чела; сто лет — на общий силуэт;

На груди — каждую! — по двести лет;

И вечность, коль простите святотатца,

Чтобы душою вашей любоваться.

Сударыня, вот краткий пересказ

Любви, достойной и меня, и вас.

Но за моей спиной, я слышу, мчится

Крылатая мгновений колесница;

А перед нами — мрак небытия,

Пустынные, печальные края.

Поверьте, красота не возродится,

И стих мой стихнет в каменной гробнице;

И девственность, столь дорогая вам,

Достанется бесчувственным червям.

Там сделается ваша плоть землею,

Как и желанье, что владеет мною.

В могиле не опасен суд молвы,

Но там не обнимаются, увы!

Поэтому, пока на коже нежной

Горит румянец юности мятежной

И жажда счастья, тлея, как пожар,

Из пор сочится, как горячий пар,

Да насладимся радостями всеми:

Как хищники, проглотим наше время

Одним куском! Уж лучше так, чем ждать,

Как будет гнить оно и протухать.

Всю силу, юность, пыл неудержимый

Сплетем в один клубок нерасторжимый

И продеремся, в ярости борьбы,

Через железные врата судьбы.

И пусть мы солнце в небе не стреножим —

Зато пустить его галопом сможем!