Антология осетинской прозы

Езетхан Уруймагова НАВСТРЕЧУ ЖИЗНИ Главы из романа

Ребенок стоял посреди глиняного пола на высохшей телячьей шкуре. Поодаль от него лежали две тыквы: одна — ярко-оранжевая, другая — зеленовато-жухлая. Мальчик тянулся к ним, но боялся шагнуть. Мать, сидя на краю жесткого топчана, улыбалась ему и звала:

— Иди, иди смелее, на, возьми…

Носком сафьянового чувяка она подтолкнула к ребенку тыкву и протянула ему руку. Малыш, выбросив ручонки вперед, как бы умоляя прийти ему на помощь, сделал два неуверенных шага и остановился.

— Ах, ты, маленький трус, лишний шаг боишься сделать. Ну-ка, давай, шагай, в год не научился еще ходить…

Она присела на корточки и ласково подзывала сына, катая перед ним тыкву. Ребенок стоял, вытянув руки, и вдруг бросился к матери и обхватил ее за шею.

В дверь постучали. Мать посадила ребенка на топчан, оправила косынку на голове, которую носят все замужние осетинки, затем открыла дверь. На пороге стоял коренастый, большеголовый мужчина, с коротким туловищем и крутыми бочкообразными боками. Это был стремянный помещика Туганова, Габо. К поясу его черкески были привешены две уздечки.

— Добрый вечер, Разиат, — проговорил Габо, оглядывая стройную фигуру молодой женщины.

— Дела ваши да будут добрыми, — ответила она на приветствие, продолжая стоять у порога. — Мужа нет дома, потому и не зову, — добавила Разиат, не отходя от порога.

— Я знаю, — ответил Габо, — но все же мне надо войти в дом и сказать тебе два слова.

Он прошел мимо безмолвно стоящей женщины. Укоризненно поглядев на нее, сам взял табуретку и присел у окна. Щуря зеленовато-желтые глаза, оглядел убогое убранство хижины и произнес:

— Настоящий мужчина не имеет права жениться, если не может прокормить семью…

— Муж мой ни разу не ходил к вам за куском хлеба, — произнесла Разиат, сдвинув тонкие брови.

— Темур обещал починить уздечку, — будто не расслышав, проговорил Габо. — Амурхан эту уздечку никому не доверяет — подарок князя Наурузова…

— Муж уже давно не занимается этим…

— Что так, или новому ремеслу научился? — усмехнулся Габо.

— Он все умеет делать, когда захочет, — гордо сказала молодая женщина, наклонившись к ребенку.

— Все умеет делать, а в нищете живете, — ехидно бросил Габо.

Разиат вспыхнула, хотела еще что-то сказать в ответ, но промолчала и взяла сына на руки.

Не скрывая презрения к их бедности, Габо осматривал низенькую комнатушку: стены сверкали снежной белизной, пол гладко смазан, очаг подбелен. Только обстановка в комнате была действительно убогая; деревянная кровать с двумя подушками, топчан, покрытый жестким войлоком, дубовый стол без скатерти, скамейка и три табуретки. В простенке между окнами висело маленькое зеркало. Отсыревшие пятна на нем напоминали осенний репейник. На деревянный сундук была брошена бурка, сделанная умелыми руками Разиат. Габо, не спуская глаз с бурки, отливающей смолой, проговорил:

— Не в такой бы тебе, Разиат, конуре жить… А могла б лучше жить, уаллахи-биллахи[24], могла б, сам Амурхан не раз тебя примечал, говорит: красавица Темура жена…

— Предложите помещику свою сестру, а если не считаете зазорным говорить такое мне, замужней женщине, так предложите своей жене, — прервала она Габо, зардевшись от стыда.

— У моей жены не выросли такие косы, под которыми можно укрыться и в зной и в ненастье… — продолжал Габо, не обращая внимания на возмущенный тон женщины.

— Ваше поведение недостойно мужчины, я замужем… вы оскорбляете мужа, он не простит вам этого… — с дрожью в голосе произнесла она.

— Я считаю тебя настолько умной, что уверен — о таких вещах не станешь говорить мужу… Он тебе слишком дорог, чтобы настраивать его против Амурхана… и против меня…

— Бесчестный сводник, не смейте так говорить, не смейте!..

Но стремянный спокойно продолжал:

— Муж твой лучший седельщик, седла его в Кабарде и в Дагестане знают, не говоря уже о том, что он лучший наездник по всей Осетии…

Габо испытующе посмотрел на молодую женщину. Он решил во что бы то ни стало доказать сегодня, что на службе у помещика Туганова ей, маленькому сыну и мужу будет гораздо лучше жить, чем в этой курной избе.

— Скажи мужу, что девушка, выходя замуж, бросает родную мать и отказывается от фамилии своего отца не для того, чтобы ей в доме мужа жилось хуже, чем у отца… Не умирать женщина выходит замуж, а жить… Держит он тебя в этом курятнике…

Габо брезгливо плюнул на пол.

— В вашем доме не чище, чем в моем курятнике, — проговорила Разиат, еле сдерживая слезы обиды.

— Вот, вот и я о том же говорю, — продолжал Габо с ехидным спокойствием. — Разве ты не работница?.. Убрать не умеешь или пошить, или приготовить? Говорят, — от вечерней зари до утренней у тебя черкеска на тридцати крючках бывает готова…

— Что вы от меня хотите? Не подобает мужчине с женщиной попусту болтать… Мужа нет дома, приходите, когда он вернется, — снова напомнила она, сдерживая дрожь в голосе.

— Скажи мужу, если он хочет по-человечески жить, пусть идет к Амурхану в услужение. Кто, как ни Темур, может обуздать непокорного коня, сделать легкое седло, плетку тонкую, как лезвие… Богатым конюшням Амурхана Туганова не хватает только Темура Савкуева.

— Мой муж не для того родился, чтобы стать принадлежностью помещичьей конюшни, у помещика для этого есть такие, как вы…

— Я судьбой доволен, — проговорил Габо не смущаясь. — А уж тебя, поверь, не на каторжный труд приглашаю, — к сестре Амурхана в качестве компаньонки. В тепле жить будете, в покое. Да стану я жертвой твоей, Разиат, не пожалел бы я отдать за тебя не только конюшни Амурхана Туганова, но и породистые табуны князя Наурузова, если б они у меня были…

— Как вы смеете! — возмутилась она. — Не нужен мне покой, если спина моего мужа будет служить помещику седлом. Хватит того, что вы стали подстилкой для его ног, позабыв и честь осетина, и гордость мужчины, — проговорила она с презрением. — Я возненавижу мужа, если увижу его хоть один день на вашем месте! — вскричала она. Смуглая кожа ее лица покрылась багровыми пятнами. — Прошу, уходите.

Габо поднялся, бросил на нее взгляд, полный затаенной ненависти, и как можно спокойнее произнес:

— Хорошо, я больше никогда не приду в ваш дом, так как у вас нет больше дома… ни у тебя, ни у твоего мужа…

Короткой толстой ногой он отпихнул табуретку назад и стремительно подался к двери. Но у входа повернулся и, погрозив оттуда женщине серебряной уздечкой, задыхаясь, прошипел:

— Сама придешь… нет, приполз-з-зешь, змея! Вспомнишь Габо!

Он заскрипел зубами, и на его щеках взбугрились упругие желваки.

Разиат посмотрела вслед стремянному и с ужасом подумала: «Боже мой, что это значит? Ни у тебя, ни у твоего мужа нет больше дома».

— Помоги, господи, — произнесла она вслух и выбежала на улицу, прижимая сына к груди.

Сырой весенний день клонился к вечеру. Тяжело, как после угара, просыпалась земля.

Селение Дур-Дур раскинулось на покатом холме у входа в ущелье, у густых лиственных лесов. Но сейчас лесистые холмы стояли оголенные, угрюмо-темные. Ночами мела сухая поземка, одевая в блестящую корку гололедицы взбухшую по-весеннему землю. В ожидании первых теплых дождей крестьяне тревожно оглядывали сизые дали, заглушая в себе безудержный зуд к работе. Но весна запаздывала. Старики не снимали овчинных шаровар и мохнатых папах, а из чувяков еще по-зимнему торчали золотистые соломинки.

Из кирпичной трубы двухэтажного помещичьего дома волной тонко расчесанной шерсти струится белесый теплый дымок. Окруженный каменным забором дом помещика Туганова горделиво высится у самого ущелья. Реки Уродон и Дур-Дур, вырвавшись из гор на равнину, сплелись здесь в тесных объятиях, омывая с двух сторон фруктовые сады помещиков Тугановых и Кубатиевых. Жилые постройки помещичьего имения в беспорядке расползались по мягкому холму, по берегу реки. Сегодня к помещику Туганову приехал гость князь Макаев. По крашеному коридору нарядного особняка Туганов провел своего гостя во внутренние покои. Через минуту, выйдя в коридор, хозяин громко позвал стремянного. Габо, как из-под земли, вырос перед помещиком. Услужливо вскинув на него глаза, не ожидая приказания, прошептал:

— Не уговорил… не хочет жена Темура прислуживать твоим сестрам…

Амурхан, занятый своими мыслями, не глядя на стремянного, погладил короткими пальцами концы круглой бородки и голосом, каким говорит человек совершенно счастливый, произнес:

— Никого не проси и не уговаривай… погоди, сами попросят… Раздобудь на ужин для князя самой лучшей форели, смотри…

Не дослушав ответа стремянного, Амурхан молодо поднялся по каменной лестнице. Габо посмотрел ему вслед и злобно подумал: «Видал… стучится в ворота вечер, а ты, Габо, раздобудь, налови в ночной реке князю форели. Князь… было бы на что посмотреть; мне до пупа, а тоже… князь».

Коротким, тяжелым шагом стремянный прошел в конюшню, вскинул плотное тело в седло и выехал за ворота.

Багровым полотнищем полыхала на западе заря.

Нахлестывая лошадь, он поскакал по аулу. Толпы людей попадались ему навстречу, и он удивленно подумал: «Умер кто или свадьба, почему я не знаю?»

Несмотря на поздний вечер, люди бродили по аулу, сходясь в густую, шумливую толпу. Проезжая мимо лачуги Темура, Габо увидел Разиат с ребенком на руках. В бессильном гневе, бросив на нее колючий взгляд, он злорадно подумал:

«Подожди, мое солнце, скоро вам стоять будет негде, не то что жить».

Разиат увидела стремянного верхом и тревожно подумала: «Куда его несет на ночь?»

Переполненная тревогой за мужа, она перешла улицу и остановилась у соседских ворот. Седовласая старуха, угрюмо-спокойная, смотрела на народ, а на вопрос Разиат: «Что это такое?», ответила: «Смерть». Прижав ребенка к груди, Разиат беспомощно оглянулась.

— Выселят… Обязательно выселят, — скрипучим голосом произнесла старуха и решительно направилась к толпе, собравшейся у помещичьего дома.

Со всех сторон к дому помещика стекались людские толпы. Гневные выкрики взлетали над толпой:

— Некуда уйти! Никуда не уйдем с дедовских земель! Человек не птица, нельзя ему на ветках жить!

Женщине по адату нельзя принимать участие в «мужских делах». Разиат встала поодаль от толпы, высматривая мужа. Но Темура не видно было. Из темного ущелья быстро набегали сумерки, людей охватывала мучительная тоска и ожидание чего-то страшного.

В притихшем вечернем воздухе прозвучал вдруг молодой сильный голос, и Разиат узнала голос мужа, такой родной и знакомый:

— Человек должен где-то жить!.. Птица и то без гнезда не живет. Князь Макаев у Тугановых в гостях, пусть он нам скажет, где наше прошение, которое подали начальнику области. Пахать пора, а мы опять без земли… Если дети не обуты, родителей винят, а если целое село, сотни людей без аршина земли — так в этом начальство виновато, от него и требовать землю… Князя, давай Макаева сюда! — крикнул Темур и застучал в ворота тяжелой суковатой палкой.

Толпа хлынула к воротам:

— Князя! Давай князя сюда!.. Самого Амурхана! Пусть при Макаеве скажет, что разрешит! Князя Макаева! — орала толпа, колотя в помещичьи ворота.

— О господи, — прошептала Разиат, — так кричать у помещичьих ворот… Что будет?..

Не смея присоединиться к толпе, она устремилась за старухой, преградила ей дорогу и отчаянным голосом произнесла:

— Пожалуйста, нана[25], уймите их, подойдите к ним… Вы самая старая женщина в селе, ваш возраст дает вам право вмешиваться в мужские дела, упросите их разойтись. Скажите… скажите ему…

Она запнулась и умоляюще смотрела на старуху. Она хотела сказать: «Идите и скажите моему мужу, чтобы он шел домой». Но по адату ей нельзя было произносить имя мужа, вообще говорить при старших о муже, и потому она замолчала; не спуская со старухи испуганных глаз. Старуха сдвинула косматые брови и, не сказав ни слова, прошла в гущу толпы. И тотчас же Разиат услышала прерывающийся голос старухи:

— Выхаркайте кровью молоко матери… Поодевайте бабьи платки вместо шапок мужских… Пусть тот из вас, кто струсит, останется трупом на этой земле… Пусть тот не назовется мужчиной, кто побоится пролить кровь, чтобы сохранить старикам покой и детям завтрашний день.

В толпу будто подбросили горящую паклю. Десятки рук забарабанили в ворота. Отчаяние охватило душу Разиат. Темур был во главе бушующей толпы. Седая голова старухи мелькала то там, то тут.

В узкой калитке ворот показался управляющий помещичьим именьем Адулгери Шанаев, сорокалетний мужчина, с черными выкрашенными усами и в темно-синем стеганом бешмете. Шанаев прошел в гущу толпы и с присущей ему льстивой вежливостью витиевато заговорил:

— Так давно в добром соседстве с Амурханом живете, земельными угодьями его по дешевке пользуетесь, а все вы им недовольны, уваженья к нему не имеете, из-за всякого пустяка волнуетесь…

— Как бы ты не волновался на нашем месте, а? — перебил его Темур, подходя к нему.

Шанаев прямо посмотрел Темуру в глаза, провел указательным пальцем по выхоленным усам и, ухмыльнувшись, сказал:

— Темур, уаллахи-биллахи, из тебя б набатный колокол вылить, всю бы область обзвонил… И чего вспыхиваешь, как костер из щепок? Что случилось, что за сходка?

— Скажи, что за гость у Амурхана? — спросил старик со щетинистыми бровями, выдвигаясь вперед и заслоняя Темура.

Шанаев заложил руки назад, снова усмехнулся на вопрос старика и шагнул от него в сторону.

— Уа, коран-кетаб, — поклялся он кораном (Шанаев был магометанин), — спокон веков господа перед своими холопами не отчитывались. Смею ли я у моего господина спрашивать, кто у него гость и по какой причине… Не запрещено князю знатному быть в гостях у не менее знатного своего друга…

В толпе притихли. Амурхан знал своего управляющего не один год, знал его уменье разматывать самые запутанные дела и, когда не надеялся на себя, всегда посылал его.

— Придет утро, не запрещено вам обратиться к нему с любой просьбой, а теперь, — продолжал он, досадливо разведя руками, — разве мы не осетины? Почему позабыли адат гостеприимства? Пусть отдохнет путник с дороги…

— О каких просьбах говоришь, Адулгери? Осталось одного бога просить, а остальных мы всех уже просили, — прервал Темур Шанаева, — земным богам уже всем кланялись…

— Тебе, Темуру Савкуеву, всегда чего-нибудь не хватает, — сказал он, оглядев мощную фигуру Темура, и подумал:

«Бунтарь!.. Он не умрет своей смертью. Надо будет купить его, тогда остальные притихнут».

Шагнув в сторону Темура, управляющий снова ухмыльнулся и тихо сказал:

— Гордец ты, разве зазорно тебе было прийти ко мне и поговорить наедине…

— Наедине мне с тобой не о чем говорить, знаешь, что пахать пора. За десятину десять рублей арендной платы, где это видано? Скажи Амурхану, если не сбавит цену — и без денег вспашем…

— Не грози, гормон[26], не грози, ласковый теленок двух маток сосет… — укоризненно произнес Шанаев.

— Хватит, насосались мы голода вдосталь, — раздалось за спиной Шанаева. — Передай Амурхану — как только наступят погожие дни — пахать начнем.

Шанаев не сразу повернулся назад, а, повернувшись, с улыбкой заверил:

— Скажу, все скажу, ничего не утаю, воля ваша…

Взволнованной толпой вдруг овладело безразличие. Толпа притихла, и люди в каком-то смущении стали расходиться. Темур со злобой посмотрел на Шанаева: «Лиса лживая, опять смутил народ своим языком».

Больше, чем помещика, ненавидел Темур управляющего и не скрывал этого.

— Ты нужен мне, Темур, погоди, — проговорил Шанаев, почесав волосатое ухо, и мягко взял Темура за рукав бешмета. — Разве у тебя, неразумный, несколько жизней? Зачем ты подвергаешь себя опасности? Поверь моему опыту, толпа идет за тобой только до того места, где ты споткнешься, а потом она покинет тебя и возненавидит. Поверь мне, эти люди не стоят того, чтобы ради них терять многое, что ты можешь легко приобрести… Тебе нужна земля, ты ее получишь — Амурхан рад тебя видеть своим сторонником…

— Нет, передай Амурхану, что если даже мясо наше сварится вместе, то все равно не смешается суп… На подлость меня не зови, рада себя народ не продам, в холопы к Амурхану не пойду, у него достаточно таких, как ты…

Темур повернулся и оставил Шанаева. Злобно поглядев ему вслед, управляющий подумал: «Ой, берегись, если повстречаемся на узкой тропинке, я припомню тебе сегодняшний день».

Из ущелья подул сырой потеплевший ветер, принося с собой запах прелой земли, буйный запах весны.

Торопливо растапливая очаг, Разиат думала: «Если с ним что-нибудь случится, тогда на что мне жизнь?»

Увидев мужа на пороге, она со стоном кинулась ему на шею. Темур удивился. Разиат имела ровный, спокойный характер. Прошло больше двух лет, как она вышла замуж, но по-прежнему его стеснялась. Когда Темур задерживал на ее смугло-розовом лице долгий любящий взгляд, Разиат, зардевшись, отворачивалась от него, и Темур спрашивал:

— До каких пор ты будешь меня стесняться? Ты уже мать, почему всегда молчишь?

Однажды Разиат ответила ему:

— Я еще не нагляделась на тебя, а слова мне только мешают.

Сейчас Темур вдвойне был удивлен ее порывом. Не до ласк, не до нежностей было людям — голод глядел со всех углов. По селу ходили упорные слухи, что помещик снова ходатайствовал об их выселении.

Темур взял в руки смуглое лицо жены, посмотрел с укоризной, но тут же смутился, — она была бледна и заплакана. Глаза смотрели с мольбой: «У меня нет никого дороже тебя».

Он молча прижал голову жены к груди, провел своей небритой щекой по ее холодной, вздрагивающей щеке и сказал:

— Ничего, найдем нашу долю на земле. Если нельзя добром — силой возьмем.

В дверь постучали, и Разиат отскочила от мужа.

На пороге низенькой лачуги Темур радостно приветствовал своего друга, казака Илью.

— Входи, входи, Илья, позабыл ты меня, давно не был. Вот сюда, дружище, сюда, — радостно говорил он, усаживая друга к столу.

— Не с добрыми вестями я к тебе пришел, Темур, — сказал Илья, опускаясь на скамейку.

— Добрые вести сейчас в диковинку, особенно нам, дурдурцам, поэтому не сетую на тебя… — весело говорил Темур, пряча в глазах тревогу.

— Слыхал я вчера, — Илья левой рукой вытащил кисет, высыпал на стол махорку и задумался. — Помещик выселять вас будет.

— Я думал, ты что-нибудь похуже скажешь, а к этим угрозам мы уже привыкли…

— Чудак ты, Темур, что может быть хуже этого? Обязательно выселят, бумага есть. Помещик ваш будто говорил Сафа: «Выселю их, хоть клещами от земли оторву…» А ты знаешь, Сафа и Туганов — друзья. Я потому и пришел…

Казак Илья — вековечный батрак. Родом он из казачьей станицы Николаевской. Мать его потеряла мужа, когда Илье было три года. Молодая казачка каждую осень нанималась к богатому осетину на кукурузную ломку. Когда Илье исполнилось десять лет, мать хвалилась соседкам, что пристроила сына в надежные руки, в подпаски к Сафа Абаеву. С тех пор прошло много лет.

Кем только не был Илья за эти годы — и поваренком, и конюхом, и дворником, и пастухом. А когда съезжались к Сафа знатные гости — был мальчиком на побегушках.

Последние годы Илья работал мельником. Семь лет назад, построив мельницу, Абаев Сафа послал туда работать Илью. На незнакомой работе Илье оторвало руку. Поэтому теперь пустой рукав его рубахи аккуратно заправлен за пояс.

Темур и Илья познакомились на пастбищах Сафа. Подростками-пастушатами они вместе пасли баранту и спали под одной буркой. Потом Темур ушел в горы, но безземелье прогнало его с гор. Он арендовал у помещика Туганова десятину усадебной земли и построил хату. Женился. Но выкупные платежи с каждым годом повышались, и Темур так и не смог выкупить свой участок.

Сейчас Илья пришел к Темуру в Дур-Дур, чтобы рассказать о том, что приехал судебный пристав по делам дурдурских крестьян и остановился у его хозяина, Абаева Сафа, в селе Христиановском.

На землях помещика Туганова жили сто сорок три семейства, которые когда-то были коренными жителями этих мест, но сейчас они числились как приписанные и их называли «временнопроживающими».

Помещик долгие годы старался от них избавиться, судился, но крестьяне со своей стороны доказывали, что земли эти принадлежали их дедам и отцам. Долголетнюю тяжбу все-таки выиграл помещик. Суд решил: «Выселить дурдурских крестьян, 143 семейства, с земли помещика Амурхана Туганова и расселить по всей Осетии, Кабарде и под Моздоком».

— Защиты искать больше не у кого, — проговорил Темур, подсев к столу и опустив подбородок на ладонь крупной жилистой руки. — Начальник Владикавказского округа, полковник Вырубов, Амурхану — друг… Начальнику Терской области, наказному атаману Терского казачьего войска писали… Архипастырю Владикавказскому — писали… Был у нас один защитник — Коста. И ему писали, но, говорят, он сам в далекой ссылке…

— Да, не такое теперь, время, чтобы честные люди хорошо могли жить. Что же вам теперь остается делать? Вы командующему округом напишите, князю Голицыну, в Тифлис, всем сходом напишите, — посоветовал Илья… — А не то судебный пристав Никитин да князь Макаев шутить не любят. Самых злых собак к вам послали…

— Не пожалеют, выбросят на улицу, — сказал мрачно Темур.

— А то, — глянув Темуру в глаза, прошептал Илья, — избейте пристава… Покажите себя, что вам терять?

— Плетью обуха не перешибешь, Илья, — возразил Темур. — И князю Голицыну писали, только не мы, а крестьяне Новой Санибы и грузинские крестьяне — имеретины, проживающие в Алагире. Сперва подали прошение начальнику области Толстову о наделении их землей. Толстов написал: «В просьбе отказать», а Голицын приписал: «Бродягам земля не нужна, почему грузины не живут в Грузии?» Что они, что мы одинаково зовемся временнопроживающими.

Темур помолчал, потом проговорил сквозь зубы:

— Странное нам придумали название. Было бы вернее называть нас нашим настоящим именем — безземельные, а то — временнопроживающие… Ты советуешь судебного пристава избить? А что мы от этого получим?

— Э, э! — воскликнул Илья. — Да что там! Мокрый сырости не боится. Чего вам терять? Все одно — временнопроживающие. Показать себя не умеете, боитесь, — горячо говорил казак. — Разгонят по аулам. Без кола, без двора, последнего телка за долга Амурхан отберет. Что ты такое будешь? «Временный», «пришелец», «кавдасард»[27], как у вас безземельников-бедняков называют. Где-нибудь под чужим сараем, без родных, без друзей, под вечным страхом жить будешь: скотину пасти на чужом выгоне нельзя, детей твоих в круг играть не примут, жена по воду пойти не посмеет — каждый попрекать станет… Толкнут, обзовут, а ты и вступиться не посмеешь. Не человек ты будешь, а «кавдасард».

— Знаю, давно этим именем зовусь, — мрачно проговорил Темур.

— Нет у меня никого, — продолжал Илья. — Мать померла давно. Однорукий я… Мельник, и все… Мне и жить, и помирать не для кого, а у тебя — сын, жена… Эх, — вздохнул Илья, — кабы мне твои руки, твое здоровье, поиграл бы я с начальством… — Он глянул на свое плечо и шевельнул обрубком руки.

Темур поднялся с места, бросил на пол добела обструганную палку и заходил по избе. Большие уродливые тени заметались пр стене.

— Слыхал я, что в Грозном рабочие избили пристава нефтяных промыслов. Избили и без штанов по улицам бегать заставили. — Темур улыбнулся, зевнул и с хрустом потянулся. Разглядывая большую ладонь, он продолжал:

— Только ничего у них не получилось, половину рабочих, говорят, арестовали. А ты говоришь — сила… Силы много у меня, а на что она мне — мешает… Только кровь портит. Эх! Добраться бы до князя Макаева, он бы у меня враз заикой стал, — сказал Темур, сжимая кулаки.

— Он и привез бумагу о выселении.

— Вот что, Илья, — вдруг обратился Темур к другу и сел рядом с ним. — Ты осетинский язык знаешь и русский знаешь. Может, ты нам прошение напишешь? А то опять писарю деньги платить. Если до утра подпишем его всем сходом, то скажем приставу, что ответ от начальства ждем. Может быть, до осени дотянем, а там будет видно. Напиши, Илья, да так, чтобы до сердца дошло, ведь у них, у начальников, тоже дети есть…

— Не сумею, что ты! — проговорил казак. — У меня три рубля есть, дай писарю рубль, не пожалей… — сказал Илья, роясь за пазухой. — Пойдем, позовем его. Он складнее напишет.

Уже брезжил рассвет, а Темур и Илья еще сидели за столом. Писарь вполголоса читал прошение, Темур внимательно слушал, одобрительно кивая головой и усиленно дымя махоркой.

— Складно написано, — проговорил Темур, беря у писаря заявление. — Я по дворам пойду подписи собирать, а ты, Илья, иди домой, новое услышишь — сообщи.

Они вышли во двор. Молочные туманы клубились над рекой, над холмами. Село еще спало. Рассвет был сумрачен и хмур.

Еще не рассеялся туман над лесом, еще утро не наступило, а судебный пристав уже подъезжал к Дур-Дуру. Позванивая колокольчиком, дружно бежали две кобылицы, впряженные в линейку, покрытую красным ковром. По одну сторону линейки сидел судебный пристав Владикавказского мирового съезда Никитин, по другую — старшина села Христиановского.

— Беги, народ оповещай, — проговорил Илья. — Эти гости с колокольчиком ваших детей и стариков выбрасывать на улицу будут.

Линейка поравнялась с ними.

Темур молча оглядел незваных гостей, а Илья зашагал по дороге, что ведет из Дур-Дура в Христиановское.

Первым домом, из которого надо было выселить хозяина, был дом Темура. Когда пристав Никитин вместе с сопровождающими его должностными лицами направился к дому, народ опередил его. Со всех концов селения бежали люди и, добежав до дома Темура, останавливались. Собралось все село. Никто ни о чем не спрашивал. Толпа молчала. Притихшая, безмолвная, она ждала…

Тут стояли ветхие старики, у которых веки были изуродованы трахомой, и безусые юноши, и сморщенные старухи с седыми волосами, и оборванные ребятишки в отцовских бешметах, и молодые стройные девушки.

Вышел вперед высокий старик со щетинистыми бровями, выборный от дурдурцев, и сказал:

— Нет такого закона, чтобы выгонять детей и стариков, оставлять их без крыши, без хлеба… Не допустим мы этого, лучше не трогайте.

Подобно шелесту ветра перед грозой, прошел по толпе шепот и смолк.

Ползли с севера большие черные тучи, дул влажный ветер, накрапывал дождь, горы хмурили седые брови. Хорошо в такой день иметь теплую избенку, за избой — сарай, полный дров, сено, корову, ведро ароматного молока, а в печке — хрустящий чурек…

Плотной стеной загородил народ дом Темура, сжимаясь все плотнее и плотнее…

Пристав, князь Макаев и старшина отступили от дома. Отойдя, Никитин сказал:

— Разойдитесь и не сопротивляйтесь, все равно вас выселят. Не мешайте приводить в исполнение решение суда.

Молчание. Словно не толпа, а один человек — мрачный, насупленный, злой, готовый на смертельную схватку.

Тогда Никитин предложил полиции очистить проход к дому Темура.

Полицейские кинулись в толпу, но она сжалась еще сильнее и, как пробку, вытеснила их. Образовав живую плотную стену, толпа лавиной двигалась на пристава и должностных лиц, оттесняя их все дальше от дома. Тогда пристав вынул револьвер и направил его в толпу. Но даже это не испугало людей. Затаив дыхание, они наползали на кучу начальствующих лиц.

— Не пугай револьвером, начальник, — сказал старик и вплотную подошел к приставу. — Есть вещи страшнее смерти. Спрячь оружие, не озлобляй народ. Тот не боится смерти, кто устал ненавидеть…

Пристав, видя, что привести в исполнение возложенное на него поручение опасно, спрятал наган и сказал:

— Я принужден буду составить протокол о вашем поведении. За противодействие властям вы будете наказаны и, в конце концов, все равно подчинитесь решению суда!

— Пиши!.. Не боимся! Записывай!.. Всех записывай!.. — раздались крики.

— Все мы, как один человек, — сказал опять старик. — Не позволим выселить нас. Это наша земля. Деды наши, отцы наши умерли здесь, умрем и мы на ней…

— Где сам Амурхан? Где он? Трус!.. Пусть сюда придет! Погоди, отольются шакалу овечьи слезы…

Поднялся крик, послышалась ругань.

Старик поднял палку над головой. Шум прекратился.

Пристав начал составлять протокол.

Никто не ушел. Назывались имя и фамилия, старшина удостоверял личность, и все сто сорок три семейства были занесены в протокол.

Чины полиции, старшина, пристав и князь пошли в дом помещика, а толпа все не расходилась: ругалась, стонала, проклинала, грозила…

Ворота помещичьего, дома были плотно закрыты, с цепей спустили собак.

Амурхан знал, когда толпа волнуется, она безрассудна, не знает удержу, как река, прорвавшая плотину.

Сыпал мелкий дождь. Ветер с печальным шорохом свистел на чердаках, где-то протяжно мычала корова, где-то плакал ребенок.

Владикавказ[28] — центр Терской области, место пребывания наказного атамана Терского казачьего войска. Живописны окрестности города! С юга — пологий хребет, покрытый густым лиственным лесом, выше — цепи скалистых и снежных вершин.

По дну узкого ущелья изорванным серым канатом извивается Военно-Грузинская дорога, соединяющая Северный Кавказ с Грузией. В городе — небольшой цинковый завод, находящийся в руках бельгийского капиталиста Дюкенна, и несколько маленьких кустарных заводиков, имеющих местное значение: салотопный, мыловаренный, кожевенный и винокуренный. Несколько мельниц, расположенных у изрезанных крутых берегов Терека, три бани, из которых одна персидская и посещает ее только мусульманская часть населения. Два торговых дома крупных богачей Огановых и Киракозовых, книжный и писчебумажный магазины, две частных лечебницы, реальное училище Терского казачьего войска, мужская гимназия, женская прогимназия, осетинский женский приют, выпускающий учительниц для горских школ. Пять церквей во главе с кафедральным собором, польский костел, персидское консульство с мечетью и громоздкий дом барона Штенгеля, суровой архитектурой своей напоминающий древнеготические замки. А на окраине города — кадетский корпус, готовящий из детей казачьих и горских привилегированных сословий офицерские кадры. На левом берегу Терека, на Тифлисской улице, в близком соседстве с публичным домом, тянутся казармы апшеронской пехоты и стоит тюрьма.

В городе одна центральная улица — Александровский проспект. Начинаясь с южной окраины города, он тянется через его центральную часть. Проспект разрезан вдоль широким бульваром, густо засаженным каштаном и липой. Еще несколько прилегающих к проспекту мощеных улиц, а потом начинаются узкие улички, затем — слободки с крохотными домиками. Среди маленьких кирпичных домов, раскрашенных ультрамарином, красуются особняки казачьих и горских богачей.

Владимировская слободка заселена мелким торговым людом и застроена купеческими домами. Бросается в глаза нарядный особняк князя Макаева, офицера по особым поручениям при начальнике Терской области. В Молоканской слободке живут сектанты и бездомные рабочие. В Шалдонской — мелкие кустари и ремесленники, славится она многочисленными винными подвалами. Запах переваренного хаша и черемши держится здесь даже в лютые морозы. Курская слободка заселена преимущественно рабочими. С южной стороны примыкает Осетинская слободка, самая нищая из всех окраин города.

Атаманский дворец, как называют жители дом начальника Терской области, расположен на небольшом возвышении, в самом красивом месте города. Справа — весь потонувший в зелени архиерейский дом, впереди — кафедральный собор.

Князь Макаев, невысокий худой капитан с тонким хрящеватым носом, тщательно одетый, стоял в приемной начальника области. Посланный на расследование крестьянских жалоб, он вернулся вчера и ждал вызова к начальнику. В опрятном кабинете, сидя за ореховым столом, начальник Терской области Толстов просматривал крестьянские жалобы: «Дело № 2 — временнопроживающие».

Дверь кабинета открылась. Макаев вошел, откозырял и подал атаману распечатанный серый пакет, где вместе с другими бумагами находилось и прошение дурдурских крестьян.

— Опять дурдурские крестьяне! — поморщившись, проговорил Толстов. — Напомните мне решение суда, капитан, — обратился он к князю.

— Они подлежат выселению, ваше превосходительство…

Наказной атаман Терского казачьего войска нахмурил брови и протянул:

— Вы-се-лению? А куда? В безвоздушное пространство? И суд, и сенат умыли руки, а я, начальник области, должен найти незаселенную планету и… Напомните мне, капитан, кто присутствовал на судебном заседании? — раздражаясь, продолжал Толстов.

— На судебном заседании правительственного сената, ваше превосходительство, присутствовали сенаторы: Булах, Прибыльский, обер-прокурор Фролов и помощник обер-секретаря Сегаль, — услужливо перечислил Макаев.

— И что же определили?

— Определили, ваше превосходительство, что подлежащих, выселению с земли Тугановых сто сорок три семейства водворить в разных селениях Владикавказского округа.

— А эти разные селения, что скажут, когда к ним переселят этакую голытьбу? — спросил начальник области, вглядываясь в лицо князя Макаева.

— Простите, ваше превосходительство, прошение дурдурских крестьян ни на чем не основано… Они оспаривают у помещика Туганова землю на том основании, что на этих землях когда-то жили их деды и прадеды… Однако у помещика Туганова, ваше превосходительство, есть неоспоримые документы, что земля эта дарована их деду, полковнику Асланбеку Туганову, впоследствии генерал-майору. Есть отзыв шефа жандармов генерал-адъютанта графа Бенкендорфа к командиру отдельного кавказского корпуса от 29 июня 1837 года, что граф Бенкендорф подвергал на всемилостивейшие воззрения государя императора все обстоятельства дела. И главнокомандующий кавказским корпусом, генерал от инфантерии Ермолов, испрашивал высочайшего соизволения Асланбеку Туганову и прочим лицам этой фамилии акта на владение указанной землей… Его императорское величество на всеподданнейшем докладе собственноручно написать соизволили: «Согласен. Николай». Поэтому, ваше превосходительство, не утруждайте себя чтением этой холопской петиции, — сказал Макаев, с удовольствием прислушиваясь к собственному голосу..

— Разрешите, еще…

— Продолжайте, только скорее.

— Это — дела Горной Осетии. «Аулы Ханаз и Задалеск расположены на скате горы на двух маленьких участках, — начал Макаев. — Допрошенные старожилы показали, что с тех лор, как они себя помнят, этими участками пользовались задалесцы и ханазцы. Живут в кутанах, построек капитальных у них нет, — продолжал читать Макаев. — До перехода этих земель в ведение управления Государственных имуществ жители пользовались лесом, дровами, сенокосом, теперь пользование этими угодьями прекращено. Лесная стража не дает им ни леса, ни хвороста, запрещает пасти скот на полянах, не позволяет спускаться вниз к реке и пользоваться водой, стражники штрафуют их, являясь главными определителями виновности и ценности порубок. Крестьяне, проживающие на этих полянах, просят, за давностью владения участком, признать его за ними. Просят пользоваться лесом, сенокосом, рекой, без которой они существовать не могут»…

— Это они так думают, князь, — прервал его начальник области, — а я послал вас выяснить действительное положение…

— При личном моем осмотре я нашел, ваше превосходительство, что им действительно необходим валежник и мелкий лес, необходим сенокос и протекающая внизу река…

— А сколько лет допрошенному старожилу? — снова прервал начальник князя Макаева.

— Одному восемьдесят, ваше превосходительство, другой стар очень, не помнит, сколько ему лет…

— Старики из ума выжили, капитан, а вы по их показаниям составляете протоколы. Если бы они оспаривали права на вашу землю, вы составили бы совсем другой протокол, — неприязненно проговорил Толстов.

Макаев и без того уже знал, что начальник области недоволен им, если в разговоре вместо «князь» он именовал его «капитаном», подчеркивая его низкий служебный ранг. Желая направить недовольство Толстова по другому руслу, Макаев сказал:

— Дознание, ваше превосходительство, я производил на основании надписи начальника округа, полковника Вырубова…

— Филантропией занимаетесь… либеральничаете и полковник, и вы, — резко оборвал он князя. — Разжалобили вас. Институтки… А впрочем, жалость к низшему сословию сегодня считается хорошим тоном, капитан, не удивляюсь, дань моде. Вы свободны, капитан. Скажите и тем, и другим, что на основании решения правительственного сената — в просьбе им отказано.

Князь не уходил. Начальник области посмотрел на щуплую фигуру князя и раздраженно спросил:

— Что еще?

— Дурдурские крестьяне, ваше превосходительство, знают, что по решению суда они подлежат выселению но тем не менее, выселить их невозможно…

— Что значит «невозможно?» — желчно опросил Толстов.

— Пытались, ваше превосходительство, но жители оказали сопротивление… Пристав и должностные лица были…

— Что «были»? — теряя терпение, вскричал начальник области.

— Простите ваше превосходительство, помещик Туганов снова ходатайствует перед вами, что без применения воинской силы справиться с ними нельзя, могут быть…

Толстов вскочил, обошел стол вокруг и в упор спросил князя:

— Так если вы уверены, ваше сиятельство, что без применения воинской силы с ними справиться нельзя, то что же вам непонятно? Разве войска расположены в кабинете начальника области?

Князь вытянулся. Толстов выхватил из рук Макаева прошение дурдурских крестьян, стоя у края стола, написал на прошении:

Подумав, начальник области приписал сбоку прошения:

Не глядя на князя, он подал ему прошение и сказал:

— Идите, князь, и в следующий раз будьте догадливее… Какими методами помещик Туганов будет избавляться от своих холопов — это прямая задача фельдфебеля, а не начальника области…

Князь Макаев четко откозырял и вышел из кабинета.

Дождливым утром вернулись из города выборные от дурдурских крестьян. Посланцы не вошли еще в село, а уже целые толпы людей бежали им навстречу.

Старики, по нескольку лет не покидавшие старческое ложе, старухи, никогда не принимавшие участия в общественной жизни, молодые женщины, которым адат не велит показываться мужчинам, и даже просватанные девушки, которым нельзя попадаться на глаза никому из фамилии жениха, — все сегодня были здесь, в толпе встречающих.

Ответственным от выборных был Темур Савкуев. Обращаясь к двум своим товарищам, он сказал:

— Смотрите, всем селом встречают, как покойника, — и указал на темнеющую толпу.

Он закатил выше икр холщовые шаровары, сунул шапку за пазуху и, меся босыми ногами липкую грязь, быстрее пошел навстречу толпе. — Сколько глаз на нас смотрит, а что мы им скажем?.. Сколько надежд, — горестно продолжал Темур. — С четырнадцати лет с дедом на медведя ходил, не боялся… Нет в наших горах таких тропинок, где бы не ступала моя нога. Урух весной переплывал — не потонул. Казак на ярмарке ударил — возвратил ему удар, старшину в Донифарсе побил — не испугался, а вот сейчас… — он не докончил.

Да… так встречают покойника. Убьют где-нибудь на дороге человека, убьет неизвестно кто, и прискачет вестник смерти в родные места. Выйдет тогда навстречу покойнику все село — мужчины, обнажив бритые головы, женщины, распустив волосы, жалобно стоная.

— С худыми вестями они, — проговорил старик со щетинистыми бровями, всматриваясь в лица посланцев.

— Закаркал старый ворон, — проскрипела старуха, бросив на старика возмущенный взгляд.

Когда посланцы подошли к толпе, она, затаив дыхание, большим немигающим оком впилась в лицо Темура.

— Нартам было легко, — попытался пошутить Темур. — У них и на дне морском, и на небесах родственники были и в трудную…

— Не до шуток сейчас, — перебил его старик со щетинистыми бровями. — Говори, что привез?.. Не томи, ты видишь… — бросил он и оперся на суковатую палку.

Темур указательным пальцем правой руки провел за тугим воротником бешмета и, покрутив шеей, окинул взглядом безмолвную толпу.

— Начальник области не захотел нас принять, — виновато промолвил он. — Через князя Макаева передал нам, что земля дурдурская царем российским Асланбеку Туганову за генеральский чин, за верную службу, якобы, давно подарена.

Люди молчали. По спинам овчинных сыромятных шуб ленивыми струями сбегала дождевая вода. Низко окутывая темные холмы, ползли над селом тучи.

— Через князя Макаева передал?.. Так что же вы тогда ждали? — не поднимая головы, укоризненно молвил старик со щетинистыми бровями. — Разве не знаете, что князь и Амурхан издавна друзья?

Помолчав, старик тяжело вымолвил:

— Надо уходить…

— Ох, смерть! Смерть наша, — завопила старуха, — приди и выручи нас!..

— Подожди, мать, не спеши, смерть и без тебя придет, — сказал кто-то в толпе.

— Так куда ж идти? Кто же нас примет? — взлетел над толпой надрывный женский крик.

— Никуда не пойдем! Никуда не уходить!.. Выхватывать из печки горящие головешки — опасно, не посмеет начальство выгнать… Должен человек на земле иметь пристанище… — горячо говорил Темур, становясь впереди толпы.

Он повернулся лицом к селу и пошел ровным широким шагом. Толпа двинулась за ним. Скучившись, как испуганный гурт баранты, молча, медленно шли люди.

Над городом несколько дней подряд плотной завесой висит теплый дождь. К обеду, будто утомясь, он утихает, а к ночи опять усиливается. Лиловый влажный туман стелется над холмами, просачиваясь на окраины города. Кажется, что не будет конца дождям и туманам. А на деревьях уже набухают почки.

В одну из таких дождливых ночей командир батальона 81-го апшеронского пехотного полка капитан Масальский, подойдя к дежурному по батальону, приказал: «Поднять батальон по тревоге». И двор казармы наполнился беготней. В сумраке ненастного рассвета, толкаясь и переругиваясь хриплыми, сонными голосами, строились взводы и роты. Были выделены головное отделение, походная застава и дозорные. Капитан Масальский хотел, чтобы батальон до рассвета вышел из города, поэтому он торопил подчиненных, придираясь к пустякам. Ротным была непонятна излишняя нервозность батальонного, и они в свою очередь набрасывались на взводных, а взводные — на отделенных. Нервозность передавалась солдатам.

— И куда в такую непогодь гонят? Хороший хозяин собаку не выпустит…

— Чаво воны в такую лыхую мыгицу выгоняют?..

— А им, господам, все одно, что мыгыца, что луна, — глухо ворчали солдаты с мрачными лицами.

Когда первая рота в голове батальона проходила Владимирскую улицу, в особняке князя Макаева не спали. Князь еще с вечера знал, что в Дур-Дур пойдут апшеронцы. Батальон поведет сам командир батальона, капитан Масальский. Князь помнил его слова:

«Знаете, князь, я — солдат, рад стараться воевать, но не люблю мужичьих баталий, все равно, что с детьми воюешь».

С полуночи князь уже напряженно прислушивался. Он обещал Амурхану, что холопы его будут выгнаны, пока не установится погода. Услышав сквозь однообразный шум дождя ритмичный, цокающий солдатский шаг, князь вскочил. Накинув теплый плед жены на плечи, он приоткрыл ставню и увидел в белесых сумерках утра ровные ряды пехоты.

— Пошли… — со вздохом облегчения сказал князь, прислушиваясь к мерному солдатскому шагу.

За городом батальон остановился и подтянул дозоры. В солдатских рядах то и дело раздавалось:

— И куды гонят?.. Светопреставление, а не погода. Не война ведь.

К полудню батальон остановился на большой привал у казачьей станицы Архонской и разбил палатки на берегу мелководной речушки. Забегали обозные, задымились походные кухни. Казачки, выходя за водой, изумленно смотрели на мокрых, измученных служивых.

К вечеру батальон пришел в большое степное село Христиановское. Капитан Масальский вызвал к себе старшину села. Так ему было приказано в городе. К ночи, когда село уже спало, батальон вошел на ночевку. Надо было отогреться и высушиться. Солдаты не скрывали возмущения.

Дурдурские крестьяне тем временем готовились к пахоте — под сараями виднелись перевернутые сохи и бороны. Хлопотливо бегали женщины одна к другой с дырявыми мешками в руках, прося более крепкие латки на мешки, обмениваясь горсточками семенной кукурузы. Латались рабочие костюмы мужей, с чердаков стаскивались закопченные бычьи шкуры на подошвы к чувякам. С особой заботливостью откармливались лошади, и большая часть порции корма коровы весной переходила к лошади. А корова большими печальными глазами глядела на пустую кормушку и тоскливо мычала. Хозяйка выгоняла ее за ворота, приговаривая:

— Иди, лентяйка, уже южные холмы зазеленели, а тебе все домашнего корма?..

Управляющий тугановским именьем Шалаев, появляясь в ауле, почтительно низко кланялся крестьянам. Женщины с тревогой смотрели ему вслед, но управляющий ничего не говорил — значит, можно пахать… Но дожди не прекращались, и крестьяне угрюмо оглядывали взбухшую по-весеннему землю.

С рассветом Темур вышел во двор, надеясь увидеть погожее утро. Но дождь по-прежнему шуршал в соломенной крыше хлева, бурыми струйками растекался по стенкам лачуги.

«Когда же дождь перестанет? Сгнила земля», — с досадой подумал Темур. Странный, однообразный, повторяющийся звук поразил его слух. Застегнув ворот бешмета, Темур вышел на улицу. По узким улицам села, подравнивая шаг, шли шеренги солдат. Полы мокрых шинелей были подтянуты к поясам. Словно частокол, на одном уровне торчали над серыми фигурами солдат острия штыков, покачиваясь в такт шагов.

Темур, приезжая в город, не раз видел, как на казачьих полигонах солдаты учились воевать. С недоумением он смотрел, как протыкал солдат мнимого врага — соломенное чучело. Видел и конников. Словно птицы, пролетали кони мимо столбов, на которых торчали тонкие прутья. Как молнии в темную ночь, мелькали шашки. Темур с восхищением следил за их ловкостью.

«Может, ученья какие, но в наших местах никогда не обучались», — равнодушно, как о постороннем предмете, подумал он, вглядываясь в мокрые, тяжело шагавшие фигуры солдат. Жирная, досыта напоенная земля с хлюпаньем втягивала ноги. В безмолвной тишине утра резко и непонятно звучали слова команды.

Темур собрался уже уйти, как вдруг во главе солдатского строя заметил короткую фигуру стремянного Габо.

«Странно, какое у стремянного к солдатам дело?» — удивился он и остался стоять.

Потом он увидел, как на краю улицы появились два всадника в бурках. Темур сразу узнал вороную низкорослую кобылу Шанаева.

Всадники подъехали к голове солдатского строя, долго о чем-то говорили с одним из офицеров. «По-видимому, солдатам надо идти куда-то дальше, и они спрашивают у Шанаева дорогу». Оба всадника отъехали от солдатской шеренги и шагом проехали на другой конец села. В другом всаднике Темур узнал старшину села Христиановского, Дриса. Темур огляделся по сторонам. Тревога ледяным жалом кольнула сердце.

«Что старшине так рано понадобилось в Дур-Дуре? А вдруг… а вдруг эти войска против нас?»

Хотя на Темуре был только один бешмет, ему стало душно — он стащил с головы папаху и сунул ее под мышку.

Сонное село встрепенулось, как по крику глашатая: «Караул! Угнали стадо!» Но сейчас сельский глашатай молча смотрел на солдат. Простоволосые женщины, босоногие дети, мужчины, на бегу подвязывающие кинжалы, стали перед страшной правдой. Солдаты, разбившись по трое, останавливались у ворот. А за селом плотным серым частоколом стояли вторая и третья роты, недоуменно вглядываясь в переполошенную людскую массу.

Когда трое солдат подошли к хворостяному плетню Темура, он, как вкопанный, стоял посреди двора… Когда-то будучи юношей, он более пяти верст катил мельничные жернова, а докатив их до места, долго неподвижно лежал в полном изнеможении, налившись тяжестью. Сейчас он чувствовал во всем теле такую же тяжесть. Один из солдат прошел во двор и остановился около Темура, двое других остались у ворот.

Лицо солдата было юно, безусо. Светлые глаза смотрели на Темура смущенно и, казалось, просили прощения. Темур не двигался. Вдруг он услышал громкое скорбное причитание… Так голосят женщины-осетинки у свежей могилы родного человека. В мгновение село наполнилось отчаянным воплем, скорбным стенанием, тоскливыми вздохами. И тут Темур окончательно поверил, что их выселяют. По улицам мерным шагом, еще и еще, беспрерывной серой бечевой тянулись мокрые солдатские шеренги, заполняя дворы.

— Не выходите!.. Не оставляйте дома!.. Пусть на совести поколения позорным шрамом останется сегодняшний день!.. Не уйдем!.. Не уходите!.. — кричал Темур, останавливаясь то у одних ворот, то у других. — Не выходите! Не выходите из домов! Лучше на месте умереть, чем издыхать на дорогах позора!..

Старик со щетинистыми бровями, сосед Темура, поймав его за полу бешмета, сурово сказал:

— Безумец, уймись! Разве не видишь — на одного безоружного — пятеро вооруженных?.. Иди лучше к семье, жену твою выбросили… иди к ней…

Добежав до своего двора, Темур увидел Разиат, сидящую на куче домашнего скарба. Дождь обильными, холодными струями стекал по ее лицу, она не старалась закрыть ни себя, ни ребенка и большими немигающими глазами смотрела в лицо мужа, будто в темную пропасть…

К вечеру дождь утих. Огромным пожаром висела за селом холодная поздняя заря. Казалось, дурдурская земля, кормившая крестьян от прадеда до внука, хотела с честью проводить их сегодня в неведомый путь и упросила небо не доливать дождем дорогу скорби… И поднялось село Дур-Дур с насиженного веками места, и огласился вечерний воздух стонами проклятья…

Арбы, наполненные крестьянским скарбом: тюфяками, корытами, ситами, овчинными полушубками; дети, засунутые между подушками и одеялами; больные с запрокинутыми назад усталыми головами; тревожный собачий лай, блеяние овец, мычание коров, скрип сухих колес, детский крик, женские проклятья, глухие окрики мужских голосов — все это было словно во сне. Выехали на большую дорогу, ведущую в Христиановское. Оттуда дороги расходились во все стороны: и в Кабарду, и в Юго-Осетию, и в Моздок, и в Россию, и в большие осетинские села — к Алагиру, Ардону, Эльхотово, Ольгинскому.

Темур с женой и сыном шли в голове толпы. Овчинный полушубок, тюфяк, корыто были увязаны на спине коровы (лошади у них не было). В бордовом байковом платье и черном платке Разиат гнала теленка, подхлестывая его, когда он отставал от матери.

В руке несла она корзину с цыплятами. Сын Аслан сидел на руках у отца и с веселым любопытством разглядывал стонущую и колыхающуюся толпу. Узнав кого-нибудь из соседей — детей или взрослых, — он хлопал в ладоши, радостно вскрикивал и обнимал отца за голову.

За селом, на крутом холме, покрытом редкими старыми дугами, общипанным орешником и кизилом, раскинулось кладбище. Стерлись могильные надписи, погнулись деревянные кресты, осели старые могилы, и вросли в землю каменные памятники.

Поравнявшись с кладбищем, передние арбы остановились. Как легкая рябь по глади реки, прошло по толпе волнение.

— Как же так? Как же это, люди добрые? — заголосил в толпе густой женский голос. И с еще большей силой почувствовали все, что выгнали их с родных мест и нет у них ни земли, ни леса, ни воды, ни села, что оставляют они здесь могилы близких.

В устах осетинки зловещим карканьем звучат слова проклятья: «Да останешься ты трупом на чужой земле». Издревле считалось великим позором оставить покойника на чужбине. В набегах ли, в честном ли бою, на поле сражения или в страшном поединке кровников оставить труп — позор. Оставить покойника, покинуть своих мертвецов — во веки веков не смыть потом позора.

— Что же стоите вы? Почему не плачете? Ведь в субботний вечер не принесем мы сюда поминальную трапезу. Совьет здесь гнездо сова, проклятая птица.

— Ранней весной не проложат сюда тропинку ваши жены и матери. Поздней осенью не срежут ваши сестры бурьян с курганов дедовских.

— Суровой зимой не сметут любящие руки с могил порошу снежную, — густо, надрывно причитал женский голос.

Смолк скрип телег. Невысокая, полная женщина, распустив седые волосы, била себя то в грудь, то по щекам и продолжала голосить:

— Одеть бы вам, нашим мужьям и сыновьям, вместо шапок мужских платки бабьи за то, что не нашли вы в себе отваги мужской отстоять очаги ваши и цепь надочажную![29] Землю дедов ваших, кости их бросаете на поругание.

Застонали, заплакали женщины, и, глядя на них, плакали дети.

Рассыпались люди по кладбищу, к могильным буграм приникли седые головы старух. К свежей могиле сына прижималась теплой молочной грудью молодая мать. Обычай не позволял ей при мужчинах, при старых женщинах оплакивать свое дитя, но сейчас все забыли об этом. Даже мужчины застонали низкими, приглушенными голосами. Они опускались на колени и вытирали слезы подолом черкесок. Темур опустил сына на землю и прислонился к оглоблям чьей-то арбы. Он перебегал глазами с одного предмета на другой и молча разглядывал лес, холмы, бугры, старое кладбище, будто хотел хорошенько запомнить места, на которые не имел больше права.

Глухой гнев и невыплаканное горе душили его, он рванул ворот бешмета. Разиат прижалась лицом к его спине. Он не шелохнулся. Потом она заглянула ему в лицо. Темур увидел бледное, перекошенное горем лицо жены, сжал ее руку и сказал:

— Не плачь, мы найдем еще на земле счастье…

Разиат благодарно посмотрела на мужа. Не побоялась она соединить с ним, безземельным, свою судьбу. Когда ранней весной он метался в поисках земли, она успокаивала его: «Я все перенесу, только бы ты любил меня».

Сейчас, при взгляде на него, в ней воскресали тихие надежды…

— Мы найдем свою долю, а если нет, то силой возьмем, — любил говорить он. Теперь она еще крепче верила в эти слова, видя, что в такой момент, когда даже старики плачут, не плачет он, Темур, ее муж. Она взяла на руки сына и прижала его к груди.

Заходило солнце. Становилось холодно. Женщины укутывали детей, стонали больные. Опять раздался скрип колес. Блеяние, мычание, глухие рыдания, проклятия стояли в воздухе. Скорбный обоз двигался дальше…