Антология осетинской прозы

Изатбек Цомартов НА ГОРЫ СВЕТ ЛУНЫ ЛОЖИЛСЯ Рассказ

Старик медленно взбирался по горному склону. Острые колючки терновника, будто кошачьи когти, цеплялись за его старые вылинявшие галифе, норовя вырвать клок, вонзиться в усталое тело. А утомился он сильно. Ноги подкашивались, но старик упрямо шел.

Какие-то внутренние голоса нашептывали:

«— Не останавливайся! Не оглядывайся назад, — не то воля твоя ослабнет, и…

— И что? — перебивал другой голос.

— Что — «что»? С пустыми руками в село возвращаться нельзя… Еще до захода солнца ты должен быть возле Орлиного гнезда, чтобы засветло найти целебную траву. Ты обязательно должен ее найти. Впрочем, можешь и вернуться. Ведь тебя туда никто не гонит. Разве это какая-то повинность? Вернись и никто даже не упрекнет. Приляг вон там, на зеленой лужайке, отдохни в тени, а потом вместе с вечером придешь в село…»

Ну нет! Он должен добраться до вершины горы. Должен убедиться, что еще крепок. Лишь там, на вершине, он полнокровно ощущал жизнь. Лишь там, где, стуча рогами, бьются упрямые туры, его сердце наполнялось надеждой…

Возможно, нынче он в последний раз отправлялся в этот путь. «В п о с л е д н и й р а з». Как эти слова печалят сердце! Нет. Он не хочет с этим смириться. Он еще будет глядеть на мир с вершины вон той скалы. Жизнь так просто не обрывается.

Размышления отвлекли его, и старик пошел совсем медленно, но, спохватившись, прибавил шаг.

«Обязательно надо идти, — пока ноги послушны, пока кровь струится в жилах… Болат с полдороги не привык возвращаться…»

Колючий терновник остался позади, но теперь узенькую тропку обвивал жесткий плющ.

Если бы Болат был молод, разве плющ — препятствие? Он ходит по этим тропам, едва оставив колыбель. И кажется, нет здесь места, где бы ни ступали его босые, израненные острыми камнями ноги. А горы не утомили его, нет. Чем дольше Болат живет на свете, тем горы ему милее, тем больше он привязывается к ним.

Годы… годы… Болат забыл, сколько лет живет в объятиях гор. Да он толком и не знает, сколько ему самому лет. Мать говорила, что появился он на свет как раз, когда она с его отцом сажала картошку. А в какой это год они сажали картошку? Поди разберись.

Болат остановился на скальном выступе и замер.

Сланцевые пласты, похожие на свежераспиленные доски, слегка разошлись: кажется, они вот-вот обвалятся и увлекут его с собой на дно ущелья, откуда приглушенно доносится рокот речной воды. С двух сторон, словно две сторожевые башни, высятся горы. Между ними — лес. На темно-изумрудной зелени золотыми слитками сверкают под солнцем пожелтевшие деревья. А еще дальше, как алмаз в серебре, горит ледник.

Вся эта красота рождает в груди Болата непонятное ему самому чувство: хочется превратиться в орла и, расправив упругие крылья, парить в небесной сини.

Болат вскидывает голову, смотрит, на еще далекую вершину и усмешливо вздыхает:

«Что ж, шагай — шагай, раз до сих пор считаешь себя юнцом. Отдохнул немного и хватит».

Неловко ступив на камень, он пошатнулся.

«Должно быть ты, Болат, совсем постарел, нет больше сил. И голова стала кружиться, — говорит он себе. — Если не принесешь целебный корень, как взглянешь в глаза соседке, больной Афассе? Больной человек всем верит, от всех, бедняга, ждет помощи. Не бойся, дорогая Афасса, — обращается он к соседке, словно та рядом, — вылечу тебя. Неужели старый Болат, который излечил себе язву желудка, даст тебе умереть? Может, если бы ты решилась поехать в город, врачи скорей помогли бы тебе? Ну ничего. Не бойся, дорогая, я отыщу для тебя лекарство, и никакие врачи не понадобятся… Эту траву мне отец показал, а он был отличным лекарем. Ей богу, к нему даже из Кабарды и Ингушетии ездили. От каких только болезней он не излечивал! И от язвы, и от кашля, и от зоба, и от холеры… Камни в почках таяли от его лекарств, точно весенний снег, а сбить давление или унять сильный жар — это для него, что семечки щелкать». — Болат невольно улыбнулся, вспомнив, каким ловким лекарем был Баба, но тут же вздохнул: — Эх, знай люди, какие лекарства под ногами топчут, берегли бы эти травы как великую драгоценность. Что может быть на земле неказистее репейника? А он для холеры, экземы и дизентерии незаменимое лекарство…»

Старик шел, пока дорогу ему не преградили заросли ежевики. Ветки кустарника переплелилсь, как змеи. Заскорузлой рукой он сорвал несколько ягод, бросил их в рот. Морщинистое лицо передернулось от оскомины. Старик нагнулся, стал искать среди желто-зеленых листочков ягоды поспелее. Он нарвал полную пригоршню и, осторожно перешагивая через кусты, чтобы не затоптать их, направился к одинокому камню. Опустившись на него, собрался было поднести ягоды ко рту, но рука застыла в воздухе: краем глаза он зацепился за выступ т о й с а м о й скалы. Откровенно сказать, он уже давно боролся с собой, стараясь на скалу не глядеть. Он даже специально сел к ней спиной, чтобы прогнать неотвязные думы. Но эти наивные ухищрения не помогали: скала притягивала, точно магнит, будила в душе горькие воспоминания.

И сердце не выдержало — старик обернулся. Глаза его печально остановились на кривом дубе у самого обрыва. Кажется, дунь ветер посильней — и дерево сорвется в пропасть. Но дуб держится, намертво вцепившись корнями в родную скалу.

Много лет назад для Болата на всем свете не было дерева красивее, чем этот тогда еще молодой шелестливый дубок. Болату хотелось иметь такие же крепкие корни и также навсегда быть связанным с родными горами…

От охвативших тревожных воспоминаний старик, сгорбившись, застыл, точно каменное изваяние. Взгляд его прикован к дереву, а перед взором стоит прекрасное лицо той, кто была ему дороже всех на свете. А сердце щемит, щемит. Сколько лет Уната вот так приходит к нему и внезапно, будто тень, исчезает!..

С тех пор, как она оставила его одного, прошло больше полсотни лет, а Болату кажется, что тяжкое горе свалилось на него лишь вчера. Время притупило боль, но она до сих пор занозой сидит в сердце.

— Уната, моя маленькая косуля, уж лучше бы ты забрала меня с собой, — горестно шепчет Болат.

— Ты сам не захотел… — слышится ему певучий голос, в котором, кажется, заключена вся нежность природы. — А для меня, что на этом, что на том свете — одна радость: быть с тобой.

Радость. Да, Болат знал, что такое радость, когда они с Унатой, молодые, красивые, освещенные закатными солнечными лучами, бежали к своему заветному дубу. Как горячо он обнимал Унату.

— Я не смог, Уната, последовать за тобой. — Губы старика едва заметно шевелятся. — Я и сам не знаю, почему не смог. Видно, ты оказалась мужественней меня.

— Так зачем же ты меня винишь?

— Что ты! Что ты, солнышко мое! Винить тебя я не собирался. Это я так… от чрезмерной боли сердца. Молодым я думал: моя любовь к тебе постепенно присохнет, как кровоточащая рана. Но я ошибся. Чем больше старею, тем больше тоскую по тебе. Мне надо, чтобы ты всегда была со мной…

— Это не любовь! Просто ты устал от одиночества и тебе кажется, что ты все еще меня любишь.

— Ты не права, Уната. Все эти годы только о тебе и думаю. Укладываясь на ночь, я мысленно заключаю тебя в свои объятья и, разговаривая с тобой, засыпаю. А просыпаясь на рассвете, я всегда желаю тебе доброго утра. Когда устану от работы, стоит представить, как ты прикасаешься к моему лицу своими теплыми руками, и усталость улетучивается. Сердце мое бьется только благодаря тебе, Уната. Мне часто грезится, что я еще совсем молодой и ты вот-вот прибежишь к нашему дубу. Помнишь, как хорошо нам было здесь тогда?.. Мне не забыть то счастливое время. Не забыть. Эх, лучше бы нам вместе сбежать на край света. В жизни надо быть дерзким, надо брать судьбу за глотку, а я все время ждал чего-то от небес. Какой же я был дурень, когда надеялся, что твой отец поймет нас?! Легче ягненку дождаться пощады от голодного волка.

Подперев голову руками, старик сгорбился еще сильнее. Перед его глазами теперь стоял отец Унаты.

— Интересно, сколько ты рассчитывал прожить, ненасытный шакал? Зачем тебе было столько добра? Ведь никого после себя не оставил. Единственную дочь и ту погубил. Да ей твое богатство было и ни к чему. Природа сотворила Унату для любви, а ты, злодей, оборвал ее юную жизнь. Будь навеки проклято твое имя! Пусть солнце навсегда померкнет для таких, как ты! Впрочем, после гибели дочери, какое солнце тебя могло греть? Что посеешь — то пожнешь; зло твое на тебя же и обрушилось. Как собака, подох ты в одиночестве. А твое бессчетное богатство пошло по ветру. Теперь все прах — и твой роскошный, как дворец, дом и твоя могила.

Болат заставил себя посмотреть вниз, на село. Низенькие домишки, словно вспугнутые коршуном куры, раскрылатили плоские крыши, укрывшись под горой на северной стороне ущелья. Домишек осталось совсем мало, да и то многие пустуют: люди бегут в города.

Старик долго задумчиво глядит на село. Оттуда явственно доносятся звуки гармоники, громкое хлопанье в ладоши, пение мужчин, звуки выстрелов. Это на дворе Унаты такое веселье. Ее отец на этот раз не поскупился, решил всему селу показать, какой почет оказывает дочери, как сильно любит ее. Да и как не радоваться?! Он вырвал свою дочь из объятий голодранца Болата и теперь выдает за такого же богача, как сам.

Сердце Болата колотится в груди от обиды и гнева, а ноги, против воли, бредут на свадьбу. «Как бог не обрушит на этот двор каменный обвал», — стискивает зубы Болат в бессильной ярости. Ему кажется, весь мир с издевкой хохочет над ним, даже на круглом лице луны застыла ехидная улыбка…

Прочь, прочь надо бежать с этого свадебного пиршества, не то не выдержит, разорвется сердце. Почему жизнь так жестока? Бороться с ней — нет больше сил!

Болат распахнул калитку и бросился в горы, к кривому дубу, у которого они обычно встречались с Унатой. Обхватив ствол, он медленно опустился на землю. Рыдания душили Болата. Он не помнил, сколько пролежал под деревом. Вдруг ему почудились чьи-то всхлипывания. Он прислушался.

— Уната! — выдохнул радостно.

Она бежала к нему, еще более прекрасная, чем всегда, в своем белом свадебном наряде.

— Болат! — девушка прильнула к его груди.

Он принялся осыпать ее поцелуями, не в силах вымолвить ни слова.

А луна теперь смеялась с высоты, радуясь их счастью и кутая их в свой сотканный из серебристых лучей полог.

— Она побежала вот сюда! — разорвал тишину резкий мужской голос, усиленный горным эхом. И тут же всю округу заполнил шумный гвалт.

Болат и Уната, вздрогнув, будто их огрели плетью, замерли в испуге.

— Бросимся в пропасть, — пролепетала Уната, высвободившись из объятий юноши.

— Нет, Уната, лучше бежим!

— Как бежать?! Сюда ведет только одна тропа и по ней уже идут похитители моей души.

— Давай пока спрячемся за кустами. Может, не заметят.

— В белом, они меня сразу увидят. Схватят. Баба меня теперь все равно убьет, ведь я сбежала со свадьбы. Давай прыгнем в пропасть. Смерть с тобой, Болат, мне не страшна.

«Вон они! Вон они!» — раздались крики совсем близко.

Болат растерялся на миг. Вдруг Уната быстро поцеловала его, и он не успел опомниться, как из темного ущелья до него донесся ее предсмертный крик. Потом его долго били ногами и волоком тащили в село, но Болат ничего этого не чувствовал. Очнулся он в темнице.

Не зря говорится «человек все стерпят». Он и в самом деле, видно, способен все претерпеть, иначе как вынести те страдания и муки, которые Болат испытал в тюрьме? Они и сейчас ему порой снятся, и тогда, проснувшись в холодном поту, он ходит взад-вперед по двору, как ночной сторож. В темноте на его кашель громким испуганным лаем отзывается соседская собака…

Болат с трудом оторвал взгляд от дуба. Медленно поднялся и тревожно посмотрел на заходящее солнце.

«Ой-ей-ей, как я задержался! Если буду идти так медленно, и до ночи в село не вернусь».

«А к кому тебе туда торопиться? Или, может, тебя семья ждет?» — снова ехидно заговорил внутренний голос.

«Что ж теперь досадовать, раз не женился вовремя. Впрочем, мне и не нужна была жена. Люди, казалось, только обо мне и судачили: «Заведи, говорили, семью, приведи в дом хозяйку, мужчина без потомства жалок». Потом стали откровенно насмехаться: «Знать, Болат не уверен в себе, раз не женится…» Выходит, надо благодарить людей за их насмешки. Не будь их, я бы так и не испытал отцовского чувства…

Правда, бедная моя хозяйка понимала, что люблю я только Унату. Оттого, видно, раньше времени и сошла в могилу. Если я виноват в чем-нибудь, прости. Пусть земля будет тебе пухом. А волю твою я выполнил: наш сын окончил институт. В городе, на заводе, его ценят, уважают. Только вот одно плохо — по-осетински он почти перестал разговаривать… — Болат тяжко вздохнул. — Очень мне это неприятно. Словно мой сын родным горам изменил. А моего внучонка и вовсе не учит родному языку. Говорю ему: «Неужели, несчастный, в твоем далеком городе тебя кто-нибудь неволит: хоть дома-то разговаривай на языке, который дан тебе с молоком матери. Тогда и твой сын будет предан горам». А он мне: «Не я в этом виноват — время такое». Болат снова вздохнул: — Эх!.. Правда, сын заботлив. Все приглашает к себе. На старости лет, говорит, хоть что-нибудь, отец, увидишь, приезжай в город. Почему, спрашивает, ты отказываешься во вред себе?.. Он еще молод, не понимает, где вред, где польза. А повзрослеет — будет еще кусать локоть. Будет мучиться подобно раненой лани, когда потеряет великое сокровище — свой язык и свои горы. Растратить это сокровище легко. Как живая рыба может ускользнуть. Да не испытает он этого несчастья! — Болат молитвенно поднял руки. — Это все равно, что оказаться у края гибели… Пока я жив, нельзя этого допустить. Опоры нашего дома должны быть крепки. Об этом придется заботиться сыну, когда меня не станет. Ему жить, ему и заботиться… — Болат посмотрел на реку: — Вот эта маленькая река впадает в большую, а та — в море. Я видел море — отдыхал на его берегу. Красиво, ничего не скажешь. А все же море-то не было бы таким огромным и прекрасным без вот этих пенистых речек. Они — корни его сердца, без них оно бы высохло. Природа невозможна без этих маленьких речек — они ее украшение. Как было бы хорошо, если бы сын понял это своевременно!..»

Старик снова потихоньку зашагал. Осталось идти совсем немного, но чем выше он взбирался, тем труднее преодолевал подъем.

«Турам намного тяжелее приходится, чем овцам, но их жизнь настолько же и красивее, — подбадривает себя старик. — Ты прожил жизнь не овцой, а туром, не подкачай же, Болат, напоследок. Вспомни, как, бывало, возил из лесу дрова на красном быке. На подъеме бык не мог тащить подводу — совсем выбивался из сил. А начнешь сбрасывать дрова, бык, словно устыдившись такого позора, принимался тащить воз. Морда быка покрывалась пеной, ребра тяжело вздымались, но он все же втаскивал тяжеленный воз на вершину. Так неужели ты, Болат, окажешься слабее? Ведь ты — человек, мужчина! Нет, на вершину ты взберешься во что бы то ни стало! Горы, они крепки. Но человек крепче гор. Если бы было не так, за долгие века твой народ вымер бы, язык его перестал бы существовать. А народ живет и будет жить, и будет как колокол звенеть в горах родной язык!..»

То ли от усталости, то ли от дум кружится голова. Споткнувшись о сухую корягу, Болат упал. В ладонь вонзился острый камень, и из раны пошла кровь.

Болат поискал глазами вокруг себя подорожник и, не обнаружив его, обмотал руку платком.

«Не беспокойся, Афасса, рана не помешает: я найду сегодня лекарство».

Это обращение к соседке — больше внушение самому себе: мол, не бойся, Болат, ничего не случилось. А выступившая кровь — не беда. Радуйся, что она в тебе еще есть!

«Не так. Все это, милый, не так. Просто ты из кожи вон лезешь, чтобы выглядеть мужчиной, но силы-то давно покинули тебя».

Ах, до каких пор этот внутренний голос будет издеваться. Неведомый зверь острыми когтями впился в сердце. От боли потемнело в глазах. Потом все куда-то поплыло. Но пощипывание раны в ладони словно бы вернуло Болата в реальность. Он размотал платок, потряс рукой — крови уже не видно.

Болат еще несколько мгновений постоял неподвижно, размышляя, как обойти новую скалу, преградившую дорогу. Если пойти по тропе справа — можно свалиться в пропасть. А туры бегают по этой тропе как по гладкому асфальту. Но как ему, старому, равнять себя с турами? Болат повернул налево.

…Когда он взобрался на вершину, солнце совсем низко склонилось к горам, расстилая багровое марево. Серые облака бежали над ним, подобно стае туров.

Болат вынул из кармана кривой складной нож, раскрыл его и, низко согнувшись, принялся искать траву. В эту пору ее нелегко найти, он знает. С весны до поздней осени, как только удавалось урвать время от крестьянских дел, Болат собирал самые разные растения. Не для себя собирал — для людей. Кто к нему только не приходил со всякими болезнями! И ни одному больному он ни разу не отказал.

Иногда, смущенно улыбаясь, словно в чем-то провинились, к нему приходили врачи. Он понимал их смущение и делал вид, что намного меньше их разбирается в болезнях. Хотя про себя думал, что это не так. Пожалуй, не осталось болезни, о которой он бы не прочитал в книгах. Он хоть и стар, а все помнит.

Разве не приятно сейчас думать о людях, которых излечил?!

Теперь надо помочь Афассе.

Он снова представил худое, изможденное лицо Афассы с печальными глазами, полными надежды, и принялся неторопливо переходить от одной травы к другой.

Нужная ему так хитро маскируется, словно скрывается от врагов. Наверное, не хочет попасть в руки недостойного. К тому же листья в эту пору уже высыхают, поэтому искать еще труднее. Трава — зверь, а Болат — охотник: не раз и не два он ее находил. Он узнает ее по запаху. Все места, где она растет, у него на примете.

Ага, вот попался один стебелек возле камня, чуть подальше тянутся еще два. Встав на колени, будто в молитве, Болат принялся осторожно их выкапывать…

Солнце скрылось за склонами гор. Невидимый живописец перекрасил голубое небо в темные тона. Боясь оставить землю без сторожа, на смену солнцу выступила среди облаков серебристая луна.

Болат выпрямился и устало огляделся.

Казалось, горы доверчиво сообщали ему какую-то тайну. Болату представилось, что он ровня горам.

Надо бы еще поискать траву, но теперь ее уже не найти. Возвращаться в такой темноте тоже не след: можно свалиться в пропасть.

Когда он здесь был в последний раз, то оставил свое старое пальто под кустиком. Теперь оно пригодится — придется спать на нем. Ну и что? Ведь это ему не впервой…

Болат бережно спрятал найденные стебельки в карман, хотел убрать и нож, но не успел — помешал какой-то странный шум.

Он судорожно сжал рукоять ножа и замер в ожидании: сейчас из-за камня выскочит опасный зверь, и придется вступить в схватку. По телу пробежала дрожь. Нет, Болат ему так просто не дастся. Кто столько раз устоял перед ударами жизни, разве может отступить перед зверем?

Рядом шурша посыпались мелкие камешки, потом он услышал какой-то очень знакомый звонкий стук, и все стихло.

Посмеиваясь над собой, Болат обогнул скалу и поднялся на маленькую площадку.

Прямо перед ним, будто застыв в раздумье, стояли, вперившись друг в друга, два тура. Внезапно они ринулись в бой, как заклятые враги, сшиблись, и эхо снова подхватило звонкий стук их искривленных рогов.

А рядом, не обращая внимания на разъяренных драчунов, мирно паслись другие туры.

Болат стоял и завороженно смотрел на этот поединок, боясь пошевельнуться и спугнуть туров, боясь, что эта сказочная ночная картина бесследно исчезнет.

На горы ложился свет луны…

Перевод С. Бабинской