Антология осетинской прозы

Максим Цагараев МАТЕРИНСКАЯ ПЕСНЯ Рассказ

Желтый фонарь, словно лунный диск, подвешенный где-то под потолком театрального зала, бросает вниз узкий сноп неверного, дрожащего света. Кругом тьма и безмолвие. Ни огонька, ни шороха. Только этот упершийся в сцену столб света, нервно подрагивающий на месте. Он приковал к себе всеобщее внимание и то ли ждет кого, то ли зовет куда.

Так проходит долгая минута. Время тянется, как в томительном сне.

Но вот полоса света дрогнула и побежала в угол сцены. Там она немного задержалась, потом метнулась в сторону и вдруг затанцевала на высокой стройной девушке. Свет скользнул по ее лицу, волнами серебристой воды пробежал по блестящим волосам, выхватил из мрака ее праздничный наряд, вспыхнув зелеными звездами на груди, сверкнув позолотой галунов и искрясь на отделке пояса.

Зал взрывается аплодисментами.

Девушка стоит посреди сцены, будто приготовилась взлететь. Она почтительно кланяется, потом прикладывает скрипку к левому плечу и уже пригибает голову, но аплодисменты не утихают. Девушка смущена, она пытается жестами остановить овацию, но аплодисменты с новой силой сотрясают зал.

Наконец публика успокаивается, в зале воцаряется тишина. На заднике сцены теперь можно рассмотреть картину утреннего пробуждения природы. Предрассветная мгла уже рассеялась над горными вершинами, отступив к облупившимся стенам старинных башен, но все еще клубится над узкими ущельями. Первые лучи солнца купаются в кипящих струях водопадов, заглядывают в умытые росой чашечки цветов, переливаются на мокрых листьях деревьев.

Правая рука девушки, держащая смычок, начинает плавное движение по струнам скрипки. И сразу где-то вдали возникают, словно из луговых цветов, звуки пастушьей свирели, а ветер уносит их к вершинам гор, к развалинам башен, к водопаду в ущелье, к нихасу в ближайшем ауле — этому традиционному месту сходок сельских жителей. И тайный шепот цветов, и свист ветра, и шум водопада, и раскаты эха в горах, и печальные звуки свирели, и даже нескончаемые людские пересуды на нихасе — все это чудесным образом вобрали в себя струны маленькой скрипки. И люди уже не видят девушку — для них она исчезла, превратилась в музыку. Они видят горы, весеннее утро, и им кажется, будто сама природа породила эту мелодию.

А потом на вершинах погасли солнечные лучи, и густые черные тучи, напоенные влагой, нависли над ущельем, заволокли привольные луга и даже закрыли своим пологом нихас в ауле. Поднялся ветер. Кругом все потемнело, и только молнии пронизывали темень своими раскаленными стрелами. Над головой беспрерывно гремело, пока небо не разорвалось с треском в нескольких местах и не хлынул ливень. Теперь отовсюду доносился шум падающей воды, и горное эхо разносило далеко окрест грохот потоков.

Но вот опять сквозь тучи пробились ласковые лучи солнца, и снова послышались звуки пастушьей свирели, сопровождаемые пением птиц, жужжанием пчел и даже сладким ароматом южного меда.

Вздох облегчения пронесся по залу.

Дедушка Афай перевел дыхание, словно сбросил с себя тяжелый груз, вытер пот со лба и незаметно оглядел соседей. Неподалеку сидела, высоко подняв голову, пожилая женщина с букетом цветов в руке. Губы у нее дрожали, будто она что-то шептала про себя. Но вот она обернулась к своей спутнице, и до дедушки Афая донеслось ее едва слышное признание:

— Меня даже озноб пробрал…

— Откуда такое чудо? — спросила спутница, кивнув на сцену.

— Она на последнем курсе консерватории, — вполголоса ответила пожилая женщина. — Это ее дипломное сочинение… Посвящается матери…

— Счастливая!

Шум дождя, кипение потоков и раскаты грома постепенно уходили из сознания дедушки Афая, но щеки у него по-прежнему горели, и сквозь сладостное томление он вдруг ощутил тревогу. Вот-вот сердце оборвется и улетит куда-то. Может быть, оно заныло оттого, что юная скрипачка давно уже поглядывала на дедушку Афая так, будто ей больше не на кого смотреть в этом зале. Или это ему только кажется? Потому что ведь и он сам, как и все сидящие вокруг, тоже не спускает с девушки благодарных глаз.

— Подумать только, — говорит себе дедушка Афай. — Такая маленькая скрипка, а сколько заключено в ней чудес! То из нее доносится пение птиц, то песня реки, то бормотание водопада, то тайные вздохи любящего сердца, а то и рыдания безутешной матери. И как только ее тонкие струны выдерживают такое напряжение чувств, такое разнообразие звучаний. А что, если струны в самом деле не выдержат? Что, если они вспыхнут сейчас синим пламенем? И повиснет в воздухе рука маленькой Заремы, прервется ее песня?..

Его тайные опасения словно передались девушке. Внезапно правая рука у нее дрогнула, и какая-то странная улыбка пробежала по раскрасневшемуся лицу. Однако мелодия тут же выправилась, и в зал снова хлынули звуки. И при каждом резком движении смычка непокорная прядь волос хлестала маленькую скрипачку по лбу.

Но дедушка Афай, хоть он и продолжал неотрывно смотреть на сцену, постепенно терял девушку из виду, словно она исчезла у него на глазах в клубах неожиданно надвинувшегося откуда-то осеннего тумана.

Теперь он видел заполненный односельчанами нихас… Красавица Азаухан играет на гармонике, и аульная молодежь дружно хлопает в такт музыке. Сегодня Слоновы впервые вывели юную Азаухан на танцы, и щеки у нее горят от всеобщего внимания и успеха. Люди восхищены — в руках у этой девушки гармоника не просто играет, она разговаривает.

Сначала гармонь не слушалась ее. Но вот одна из слоновских невесток перекинулась с Азаухан незаметным взглядом, легким движением бровей о чем-то ей напомнила, и та, слегка кивнув головой, расправила плечи и смело растянула мехи. И сразу ее игру поддержали прихлопывания, возгласы одобрения, улыбки.

— Дружнее, все вместе! Гармонь любит, когда ее подзадоривают! — крикнул кто-то из парней и подтолкнул руку Афая, так что его палка сама запрыгала по доске, вместе с другими отбивая такт.

Пляски и состязания были в разгаре. В них приняли участие и всадники, которые носились по нихасу так, что острые подковы их коней поминутно высекали искры из мостовой. Каждый старался чем-нибудь отличиться, чтобы обратить на себя внимание Азаухан. Некоторые даже раскровенили себе ноги в пляске на носках.

Только Афай незаметно отошел в сторонку и стоял под алычовым деревом, не спуская глаз с девушки, издали любуясь ее длинными бровями. Конечно, она не заметит его среди прочих. Куда ему до других! Разве он может взять у отца коня, как эти всадники? Или щегольнуть шевровыми сапогами, как сын Гасбо? А чего стоит его дешевенький бешмет рядом с шелковым бешметом сына Бексултана Савлаева? Или его кривая войлочная шляпа рядом с серой каракулевой шапкой Бечира?

Да, если бы все здесь решалось силой и мужеством, он бы не отстал от других. Но танцы — не борьба. И чувякам из домотканого сукна далеко до городских сапог…

Любой человек тянется к красоте. И уж вряд ли Азаухан предпочтет Афая, с его глупой войлочной шляпой, кому-нибудь другому. Но почему же их взгляды сегодня несколько раз встретились? И почему она каждый раз поспешно опускала ресницы?..

А как же может быть иначе? Ведь на нее со всех сторон пялят глаза, и каждый старается привлечь ее внимание. Что же ей, спрятаться от всех и ни на кого не смотреть? И любоваться танцами тайком, из укрытия?

Впрочем, именно так, затворницей, она и жила до сегодняшнего дня. Но сколько можно держать девушку взаперти? Ведь ровесницы Азаухан уже второй год ходили на свадьбы, и участвовали в общих плясках. А ее все держали в «маленьких». Ах, тебя интересуют танцы — смотри из окна. Ах, тебе приятна музыка — сиди дома и играй. Играй, пожалуйста, пусть мехи гармоники поглотят все твои страсти. И не смей сама ходить за водой, только с кем-нибудь. Хочешь с нами в гости? Ладно, но уж будем следить за каждым твоим шагом.

Однажды она все-таки нарушила родительский запрет и отправилась с соседскими девушками за земляникой. Ох и нагулялась она в тот день! Эти луга, пестрые от колеблемых ветром цветов! Этот аромат, от которого голова кружится!..

В тот раз подружки вдруг схватили Азаухан и, давясь от хохота, измазали ей как новенькой все лицо и шею земляникой. Потом все отправились на Голубиное озеро и долго плескались там в прозрачной воде. Девушки очень тогда расшалились и уже ни на что не обращали внимания, пока чье-то насвистыванье не спугнуло их, словно птичью стаю. Тут они мигом выскочили на берег и укрылись в орешнике.

— Это Афай! — сказала одна из них, раздвинув ветки. — Вот он стоит на гребне. Ему оттуда все видно…

Подружки принялись на все голоса стыдить Афая, требуя, чтобы он ушел.

— Ой-ой! Он к нам идет!.. — взвизгнула та же девушка, и все стали поспешно одеваться.

Но Афай прошел стороной, по-прежнему небрежно насвистывая, словно был поглощен своими делами. Однако вскоре он остановился и исчез в высокой траве, будто ему там встретилось что-то интересное. Тогда одна из озорниц, с распущенными волосами, закрывавшими ей лицо и грудь, высунулась из-за куста и громко крикнула:

— Можешь смотреть, мы тебя не боимся!..

Парню стало стыдно. Он убежал. А за ним еще долго гнался по цветущему лугу девичий смех.

«А ведь та девушка, что кричала мне из-за куста, была Азаухан, — думал, стоя под алычовым деревом, Афай. — Почему же она скрыла от меня тогда лицо, зачем спрятала глаза? Отчего смеялась надо мной? Были бы они одеты, я бы, конечно, подошел к ним».

А пальцы Азаухан ласково перебирают клавиатуру, и будто не клавишей они касаются, а сердца Афая.

Потом ее сменила другая девушка. Она так старательно растягивала свою гармонику, что казалось, еще немного — и лопнут мехи. Но ей было далеко до Азаухан. Гармоника у нее не разговаривала, а просто что-то исполняла, да к тому же еще не в такт, отчего прихлопывания только сбивали ее.

Девушка была тоже красивая. Однако для музыки такой красоты недостаточно. Мелодия должна рождаться в сердце, и не все сердца к тому призваны.

Но вот исполнителям поднесли почетные бокалы. Один из них по праву достался Азаухан. Парни затаили дыхание — кого осчастливит своим бокалом красавица? И каждый мысленно произносил слова признательности, какими можно было бы достойно ответить на такой завидный знак сердечного внимания.

Только Афай стоял в стороне и не думал об этом. Ему просто нравилось, как Азаухан держит свой бокал. А что бокал этот может достаться ему, у него и в мыслях не было. Но девушка вышла из круга и направилась как раз в его сторону. Тут откуда-то вынырнул сын Бексултана и стал перед Афаем. Однако Азаухан спокойно обошла его и преподнесла бокал именно Афаю.

Еще не веря тому, что произошло, парень растерянно оглянулся в поисках счастливого избранника и лишь теперь понял, что это он и есть. Лицо его вспыхнуло.

— Только в следующий раз, проходя у озера, пожалуйста, не пугай девушек, — улыбаясь, шепнула ему Азаухан.

— Ладно… — Афай, все еще растерянный, взял протянутый ему бокал. — Благодарю тебя и желаю тебе счастья… Всех благодарю… А ты, сын Бексултана, выпей вместо меня, — великодушно предложил он, чтобы не обидеть неожиданного соперника.

Молодой Савлаев схватил бокал и приподнял свою каракулевую шапку.

— Пусть услышат меня все! — спесиво начал он. — Пожелаем же девушке, которая только что держала этот бокал, чтобы ее золотые руки всегда приносили людям радость. Я счастлив, что мне выпала честь отвечать на ее подношение. Дорогая Азаухан из дома Слоновых! Сегодня ты впервые пожаловала на танцы, и этот твой первый выход стал подарком для нас. Пусть снизойдет на тебя благодать наших предков. Ты наша гордость и краса. В твоем лице к нам на нихас слетел светлый ангел…

От такой высокопарной лести Азаухан смутилась и опустила глаза в землю.. Что же касается Афая, то фальшь притворных похвал молодого Савлаева и вовсе разозлила его.

— Может, хватит, — не выдержал он. — А то уж очень издалека ты начал. Так недолго и на смех девушку поднять…

— Неприлично перебивать человека в такую минуту! — резко обернулся к Афаю сын Бексултана Савлаева. — Ты, верно, позабыл, что слово принадлежит тому, кто держит бокал. Раз он у меня, я и должен ответить! — Он отчитал Афая и повернулся к нему спиной. — Так вот, люди добрые! Еще я хотел сказать, что…

— Ладно! Дома договоришь! — раздался чей-то молодой голос, и все дружно зааплодировали.

Молодой Савлаев пытался сказать что-то еще, несмотря на шум, но его уже не слушали. Только когда он выпил араку и вернул бокал Азаухан, ему перестали хлопать.

Афай ничего не сказал тогда обидчику. Глаза его метали молнии, но, оберегая покой Азаухан, он проглотил свой гнев и смолчал.

Потом его грызли сомнения: «А что, если Азаухан посчитала меня трусом?»

Эта мысль всю ночь не давала ему заснуть.

И нужно же было, чтобы на другой день он случайно столкнулся с сыном Бексултана в окрестностях аула! Афаю, конечно, не хотелось встречаться с ним вот-так, один на один. Будь при этом народ, он бы уж показал спесивому щеголю, что у людей считается приличным, а что — неприличным. Но кругом никого не было. А раз уж так, ничего не поделаешь — остается посмотреть, как поведет себя сын Бексултана. Может, он попросит прощения?

Но не таков был молодой Савлаев, чтобы честно повиниться в своей вчерашней выходке. Даже не поздоровавшись, с Афаем, он с ходу постарался унизить его.

— Недаром говорят, что благородство на улице не подберешь, — ехидно начал он. — Благородным можно только родиться. Да и чего ждать от невежи, который гавкает, как собака, когда рядом человек разговаривает. Клянусь честью, если бы не девушка, я бы тебе араку в глаза выплеснул.

У Афая от гнева, как говорится, жилы тугим узлом завязались. Его даже затрясло. И все-таки он и на этот раз сдержался. Однако его молчание лишь подхлестнуло сына Бексултана.

— Я таких штук ни от кого не потерплю, — перешел он к угрозам. — Если кто не знает своего собачьего места, так я могу показать… Подумаешь! Ему на танцах бокал поднесли, так у него сразу голова закружилась. Ты имей в виду, раньше меня к Слоновым никому не позволю свататься. Понял?

— Понял!

Будто одно это слово только и держало Афая за руку. Теперь, когда оно вырвалось, Афай, неожиданно для самого себя, размахнулся и ударил обидчика в челюсть. С того не только слетела его дорогая шапка, он и сам растянулся на земле. Но сгоряча вскочил и бросился на Афая. Однако сильный удар уложил его снова. Упал он и в третий раз.

Теперь у молодого Савлаева уже не было охоты драться. Он еле поднялся на колени и, держась за разбитую губу, смотрел на Афая глазами побитой собаки. Афай подошел к нему, поднял за воротник и сурово сказал:

— Держись на ногах…

Тот промолчал.

— Если еще раз встанешь мне поперек дороги, пеняй на себя, — продолжал Афай. — И запомни: у меня бурка тоже из шерсти, и я не из пугливых.

Он вытер руки о траву и не торопясь направился в аул.

Сын Бексултана никому ничего не сказал о происшедшем. Но Афая избегал. Конечно, люди догадывались, что между ними произошло столкновение, но, сколько ни выспрашивали их об этом, оба молчали. Что же касается разбитой нижней губы, то, оказывается, в тот день молодого Савлаева сбросил, испугавшись чего-то, необъезженный жеребец.

Афай понимал, что сын Бексултана так дела не оставит и непременно подкараулит его где-нибудь. Вообще-то он был готов к такой встрече и не боялся бы ее, столкнись они открыто, один на один. А что, если из засады? И не сам Савлаев, а кто-нибудь вместо него, по тайному сговору? Тогда многое будет зависеть от того, кто окажется его противником.

Может, помириться? Нет, пока этот наглец на людях не признает своей вины, мира быть не может. Все равно — на пути к Азаухан им суждено встретиться. Тут-то и быть их последней схватке. Пусть даже Слоновы прогонят его с позором, а попытать счастья надо. После тех танцев кто только не ходит взад-вперед мимо их дома! Можно сказать, женихи все сапоги протерли… Но где же сама Азаухан? Почему ее не видно? Почему молчит ее гармоника?.. Эх, тоска! А тут еще этот наглец вознамерился отправить его в страну мертвых… Нет, ничего у тебя не получится, сын Бексултана!

В тот день произошло нечто неожиданное. Едва на землю опустились сумерки, как возле дома Афая появились две девушки из семьи Слоновых. Они нет-нет да и поглядывали на его окно. Встревоженный Афай вышел на улицу. Одна из девушек ускорила шаг, а другая, которую звали Асиат, отстала и, проходя мимо Афая, не глядя на него, проговорила, почти не разжимая рта, будто за ней следил весь аул:

— Завтра после обеда придешь в лавку…

Так и не повернув к нему головы, Асиат нагнала спутницу, и они не спеша двинулись дальше по улице.

Афай уснул только под утро. Всю ночь он терялся в догадках, и сон не шел к нему.

«Неужто меня выманивает сын Бексултана? Тогда как же ему удалось подкупить этих девушек? Впрочем, с него станется, ради своей спеси он ничего не пожалеет. Но если так, то неужели он не нашел более подходящего места, чем лавка? Может, ему захотелось посчитаться со мной на людях? Вряд ли. Такой не обнажит кинжала при всем честном народе… Нет, наверно, это — Азаухан! Наверно, от нее приходили девушки. Ну конечно, от нее! Интересно, зачем я ей так срочно понадобился?..»

Разбудила Афая мать, когда солнце поднялось уже высоко.

— Что это ты так заспался сегодня, сынок? — тормошила она его. — Ты же в лес собирался, товарищи на улице ждут.

— Скажите им, мама, что мне сегодня некогда, что у меня другие дела.

Мать не стала его расспрашивать. Пусть, в самом деле, отдохнет как следует. И так на себя не похож — работает не разгибаясь. Ведь все хозяйство на нем держится.

В лавке покупатели были, но не те, которых ожидал встретить Афай. Больше всего — женщин с детьми. И все сразу уставились на парня, будто никогда не видели и только его появления и ждали. После ссоры с Савлаевым Афай к этому привык. Он сделал вид, что ничего не заметил, и принялся изучать полки с товарами.

А люди все подходили. Но ни сына Бексултана, ни Азаухан среди них не было. Афай уже пощупал всю мануфактуру и теперь придирчиво осматривал косы, пощелкивая ногтем по лезвиям.

— Ты же, если мне память не изменяет, купил у меня позавчера две косы, — подозрительно покосился на него хромой лавочник. — Или не годятся?

— Нет, почему же, годятся, — растерялся Афай, тем более что в этот момент в лавку зашла Азаухан в сопровождении Асиат. — Но я хотел бы еще одну… Вот эту, пожалуй. Отложи-ка мне ее, Татаркан. Я за ней после зайду.

— Всегда рад тебе услужить, — сказал Татаркан и бросил косу в угол.

Азаухан отошла в сторонку, а Асиат, показав Афаю глазами, что его там ждут, постаралась привлечь общее внимание к себе.

— Вон тот платок покажи-ка мне, Татаркан, — громко сказала девушка. — Поверите, — обратилась она к другим покупательницам, — вчера целый день в городе искала что-нибудь вроде этого и не нашла. Мне бы сразу сюда прийти… Ну, как по-вашему, идет он мне? Ах, красивый какой — одна бахрома чего стоит! Верно я говорю, Татаркан?

Польщенный лавочник подхватил разговор:

— Правду говоришь, доченька! Клянусь богом, даже в Турции не сыскать такого замечательного платка. Я-то знаю, по-вашему, хромой Татаркан ни черта в нарядах не смыслит. А вот посмотрели бы вы на меня, когда я появляюсь в Баку на базаре. Ого! Эти пузатые купцы так и ходят за мной, клянусь богом! Словно дети. И уж как стараются угодить, какой только товар не предлагают! Ну, и обмануть, конечно, тоже норовят. О, это они умеют! Сказочные жулики… Но ведь и Татаркан тоже не мешок мякины. Нет, им меня не провести…

Так обычный бумажный платок стараниями Асиат превратился вдруг в волшебный предмет, заставивший самодовольного Татаркана произнести целую речь, а всех покупателей — сгрудиться вокруг него. Сопровождаемый шутками, платок его долго мелькал над головами женщин, будто пестрая бабочка, и дети, смеясь, тоже тянулись к нему со всех сторон.

И уж, конечно, никому не было дела до Азаухан и Афая, которые счастливым образом оказались предоставленными самим себе в другом углу лавки. В эти минуты им обоим было не до шуток Асиат, не до хвастливых речей хромого лавочника, они только слышали биение собственных сердец и смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова.

— Ты почему до сих пор в ауле? — вымолвила наконец Азаухан и тут же испуганно прикрыла рот концом платка. Потом посмотрела по сторонам и озабоченно добавила: — Судьбу испытываешь, что ли? Ты Савлаевых берегись. Помни, если с тобой что случится, то и моя жизнь… — Она опять осмотрелась и шепнула: — За нами не ходи…

Азаухан направилась к двери. Асиат взглянула на нее, кивнула платок Татаркану и тоже пошла, к выходу.

— Никому не отдавай, — наказала она лавочнику. — Я только за деньгами схожу…

Что-то прохладное коснулось разгоряченного лба дедушки Афая, внезапно оборвав его воспоминания. Он вскинул глаза и понял, что пожилая женщина с букетом, пробираясь к сцене, нечаянно задела его цветами. Воспользовавшись паузой, она осторожно двигалась вдоль бокового прохода, неотрывно глядя на юную скрипачку, словно та притягивала ее к себе.

Но тут опять в зал полилась музыка. Лучи солнца на заднике сцены, казалось, угасли, откуда-то подкрались вечерние сумерки и укрыли собой горные вершины, старые башни и сельский нихас. Трогательная колыбельная завершала выступление. Ее мелодия постепенно уходила куда-то вдаль, словно замирая в нежном дрожании на луговых колокольчиках. А потом лунный свет затопил все вокруг, и последняя нота растворилась в пространстве.

Аплодисменты сотрясали стены театра. Все встали, встал и дедушка Афай. Когда он увидел, как та пожилая женщина с букетом обнимает Зарему, на глаза у него навернулись слезы. А на сцену уже со всех сторон летели цветы. Красные, белые, синие… И казалось, что обе женщины — пожилая и совсем юная — стоят на цветочной клумбе.

Дедушка Афай продвигался к выходу, все еще испытывая такое чувство, будто Зарема весь вечер смотрела только на него. И еще ему почудилось, будто он уносит на себе чей-то незримый упрек.

Толпа вынесла его на улицу, но он даже не заметил ласкового объятия вечерней свежести. Погруженный в свои думы, дедушка Афай вышел на бульвар и остановился под деревом. Прямо над головой висела луна, и ее призрачный свет дробился в листве, молочными лужицами вспыхивал под ногами.

«Интересно, видели они меня, или нет?» — думает старый Афай, глядя на выходящую из театра публику.

А народ все еще валит оттуда, словно со свадебного пира. Все возбуждены и громко говорят, перебивая друг друга.

Вот наконец появилась Зарема с охапкой цветов в руках. Почитатели не дают ей прохода. Отец и мать крутятся возле. Особенно суетится отец — то с одним заговорит, то с другим, будто все должны его знать. А может, это он нарочно — ему, Афаю, пыль в глаза пускает? Нет, вряд ли у Заиры такой муж, чтобы выхваляться перед кем-нибудь…

Ну, чего ты прячешься? Почему бы тебе не подойти сейчас к дочери? Вон, даже чужие радуются успеху твоей внучки. Неужели ты так никогда и не забудешь той давней обиды? Ведь Зарема уже совсем взрослая!

Что это — гордость? А кому она нужна, эта глупая гордость? Ведь никто из них ничего у тебя не отнял. И неужели ты надеешься прожить больше, чем уже прожил? Доколе же можно взирать со стороны на своих детей и внуков, познавших истинное счастье? Доколе можно так болезненно остерегаться их искренней любви? Зачем же ты так упрямо лишаешь себя их ласки?

Сколько раз они пытались найти дорогу к твоему сердцу, сколько раз просили тебя не таить в душе зла! Ну, сам скажи, за что ты ненавидишь дочь и зятя? За то, что они такие любящие супруги и так преданы друг другу? За то, что вырастили такую замечательную девочку? Этим они виноваты? Разве Заира злыдня какая-то? Да, дерево можно согнуть, только пока оно молодо… Ты это хочешь сказать? Ну, а почему же не согнул? Помешал тебе кто-нибудь? Ах, опоздал! Так в этом ты сам виноват, Афай… Нет, ты все еще смотришь на жизнь по старинке. Пойди, Афай, к дочери, улыбнись внучке. Они давно этого ждут, ох как давно!..

На лбу выступил холодный пот, сердце сжало тисками. Пришлось прислониться к дереву. Так и стоял он, внезапно обессилевший, глядя вслед дорогим ему людям, пока их силуэты не исчезли из виду.

Вскоре залитая лунным светом улица совсем опустела. Может, в самом деле пойти за ними? Но эта мысль вдруг напугала его. Афай вытер лоб, расстегнул ворот и резко оторвался от дерева, будто оно жгло ему спину. Медленно двинулся он вдоль бульвара, с тревогой прислушиваясь к неровному биению сердца. Нет, ничего, пожалуй, на свежем воздухе все обойдется.

И он направился к реке.

Терек, в это время года особенно неистов. Волны его бились о набережную, словно пытались выброситься на ненавистный асфальт. Со стрежня на Афая смотрела яркая луна. Она беспечно резвилась на самой середине реки, в то время как волны набрасывались на нее, будто хотели увлечь ее в бешеном танце куда-то в темноту. Но сколько они ни старались, серебряный диск луны упрямо держался на месте, дразня их своей непреклонностью.

На набережной теперь встречались лишь редкие прохожие. Чуть выше по течению, возле старой церкви, на скамейке под деревом обосновалась молодежь. Там шел какой-то серьезный разговор. Слов старый Афай не разобрал, да и зачем ему сейчас вникать еще в чьи-то дела? Не до того ему. Достаточно собственных забот, даже больше чем достаточно. Вот если бы погас светильник, что маячит над головой на изогнутом столбе, эта было бы хорошо. Свет сейчас совсем ни к чему. И вон та парочка на другом берегу тоже ему це нужна. Только отвлекает, и ничего больше…

Неумолчно грохочет Терек. На набережную летят брызги. Прохладное дуновение ласкает лицо и шею. Афай уставился в отражение лунного диска на воде и ему кажется, что он снова в театре. Будто Зарема со своей скрипкой опять перед ним. И река взыграла то ли от музыки, то ли от его затаенного гнева. Неужели это правда была Зарема? Неужели это внучка своим искусством потрясла его до глубины души? Неужто из-за нее вдруг обмякло его могучее тело? Или просто годы дали себя знать? Но почему они выбрали именно этот вечер? Где они были вчера? Где таились все шестьдесят прожитых лет? Может, они его уже и за человека не считают? Э, нет, если так, то рано обрадовались. Афай еще за себя постоит. Несколько годочков он еще с ними потягается…

Темный небосвод прочертила падающая звезда. Она бесшумно рассекла ночной полог и исчезла. Куда же она делась? Утонула? Афай облокотился на парапет и долго смотрел на реку. Луна по-прежнему плескалась в волнах. А звезда бесследно исчезла.

Так и человек. Появится, блеснет и исчезнет из жизни. Это еще хорошо, если блеснет! А то тлеет, как сырой можжевельник, и только слезы текут от его горького дыма. Такой не то что замерзшего отогреет, а даже и светом не поделится. Из бесчувственного кремня, допустим, можно хоть искру высечь. А уж от такого искры душевной не жди. Ходит рядом с другими, но только считается человеком…

Круговорот беспокойных мыслей снова перенес Афая в прошлое. Опять перед ним сын Бексултана Савлаева. Бледный, дрожащий, он держит английское ружье.

— Твоя жизнь в моих руках, — говорит он Афаю. — Больше ждать нечего, только зря время терять. Вот он, подходящий случай поквитаться с тобой за все. За то, что посмел встать у меня на пути. За то, что послал сватов к Азаухан. За то, что хочешь отнять ее у меня.

Он по-волчьи посмотрел на Афая и прицелился.

— Опусти ружье. Если ты мужчина, не бойся скрестить клинки, — сказал Афай и взялся за рукоять кинжала.

Вместо ответа молодой Савлаев нажал на спуск, и выстрел эхом прокатился по горам. Правую ногу Афая что-то обожгло, но сгоряча он не придал этому значения, а набросился на обидчика, вырвал у него из рук ружье и что было силы хватил им об скалу. Ружье разлетелось на куски. Он помнит еще, как потом подмял под себя сына Бексултана, как схватил его за горло, но задушить не успел, потому что на выстрел прибежали люди и разняли их, а дотом на Афая надвинулось что-то огромное, земля из-под него ушла, и он провалился в темноту.

Молодого Савлаева арестовали. Афая увезли в больницу. Вскоре туда прибежала заплаканная Азаухан. Не посчиталась ни с людской молвой, ни с родительскими попреками. А для раненого Афая ее появление было лучшим лекарством. Не прикрикни тогда на него доктор, он бы, наверно, плюнул на боль и удрал бы из палаты с Азаухан.

А потом в аул привезли тело его обидчика. Рассказывали, что сын Бексултана пытался бежать из тюрьмы, но часовой пристрелил его.

Афай на похоронах не был. Он еще лежал в больнице. Не были на похоронах и его родственники. Про покойника говорили, что если уж суждено человеку быть, убитым, то для смерти безразлично — кинжалом его проткнут или дубинкой огреют.

А потом по аулу поползли из дома Савлаевых всякие измышления. Осенней изморосью они на душе у Афая, терзали ему сердце. «По вине Афая погиб наш кормилец…» «Это Афай оскорбил наш род…» «Всегда этот Афай стоял нам поперек дороги».

В роду у Афая было немало мужчин — быстро заткнули рот клеветникам. Но все же тем дело не ограничилось. Не вышло здесь, получится там. Теперь родственники погибшего стали по каплям травить ядом наговоров невинную Азаухан. Какую только напраслину на нее не возводили! И в объятиях Афая под стогом ее видели. И с каким-то кумыком в городе она гуляла. Якобы даже знахарка Уарзета от беременности ее избавила.

Бедняга Азаухан совсем извелась. Остались от нее только глаза и брови. Никакой вины она, разумеется, за собой не знала, но злобные наветы настойчиво преследовали девушку. Ее бы воля, вырвала бы она у этих грязных сплетников языки и закопала бы их под тяжелыми камнями. Да что она могла сделать?

Надолго прицепилась к ней черная молва, но все же в конце концов развеялась. Может, и не совсем исчезла, может, где-то еще и витала в воздухе, услаждая ничтожные души. Но теперь уже злобные людишки держались подальше от Афая и Азаухан. Там, где любовь двух сердец вспыхивает ярким пламенем, мошки легко сгореть могут…

Снова волна гневно метнулась на набережную и обдала дедушку Афая брызгами. Он вздрогнул, отошел от парапета и сел на скамейку. Откуда-то донеслась песня. Старый Афай узнал ее — это была песня о славном генерале Плиеве, грозе фашистов. Она приближалась. Молодые парни, взявшись за руки, дружно шагали в такт. Они пели с большим чувством, и даже шум волн, казалось, красил мелодию.

Когда парни поравнялись с его скамейкой, Афаю захотелось встать и выразить им свое восхищение. Но он не решился прервать их. Пусть шагают дальше. Ах, хороший вечер выдался для такой прогулки! В их возрасте Афай тоже неплохо пел и тоже умел примениться к шуму горных потоков и свисту ветра.

Да и потом Афай не раз подпевал говорящей гармонике Азаухан. Помнится, он уж был мужчиной в летах, и все же они часто певали вместе. Эх, и складно же у них получалось!

Памятным весенним днем оборвалась их песня…

Это случилось на пасху. В то утро Азаухан принарядила дочек и единственного сына. Что-что, а уж одеть своих детей как следует они могли: Афай заведовал колхозной фермой, а Азаухан разводила шелковичных червей, которые тоже приносили артели немалый доход. Детишки были возбуждены — и нарядной одеждой, и лакомствами: сладкой пасхой, орехами, конфетами.

К обеду в сельпо приехал грузовик. Дети окружили машину и уговорили шофера покатать их. Он разрешил им залезть в кузов, провез их по главной улице туда и назад, а потом возле школы всех ссадил. Только сынишка Афая спрятался за ящиками и остался в кузове. Когда грузовик отправлялся обратно в город и развил большую скорость, мальчик испугался. Он выпрыгнул из машины на полном ходу и попал под колесо.

Зажав в ручонке вкусную пасху, маленький Таймураз бездыханным лежал на пыльной земле. Он уже не слышал, как сестренки — Заира и Изета — тщетно звали его домой.

И надо же было, чтобы шофером этой машины оказался парень из рода Савлаевых!

«Они все-таки отомстили мне! — было первой мыслью Афая. — Прямо в сердце попали…»

Его всячески убеждали, что шофер тут ни при чем. В глубине души он сознавал это. Но сознавал он и другое: у него был сын, а теперь его нет. Пусть самые уважаемые люди, и не только в их роду, но и во всей Осетии, приводят ему какие угодна доводы, пусть оправдывают шофера и успокаивают его самого, но сына-то, единственного сына, они ему не вернут. И никакие красивые слова ничего уже тут не изменят. И никто уже не вдохнет искру в потухшие глаза Азаухан. И не прозвучит больше ее говорящая гармоника.

Странные существа эти женщины. Иногда Афаю кажется, что Азаухан не только не считает шофера своим врагом, но даже тревожится за него. Может, она боится, как бы Афай не наделал беды — чего доброго, решит мстить Савлаевым и угодит под суд. Кто поможет тогда Азаухан? Да и Савлаевы тоже так этого не оставят.

— Не терзай ты себе душу, — говорила, бывало, мужу Азаухан. — Люди вовсе одинокими остаются, а ведь живут как-то, терпят. У нас хоть две девочки растут…

Но, утешая его, сама Азаухан таяла с каждым днем. Как-то утром Афай вынес на солнце мокрую подушку жены и тихо сказал ей:

— Слезами его не воскресишь…

А потом началась война.

Афая было мобилизовали, но дальше города он не уехал — его тут же вернули из-за увечной ноги. И он по-прежнему работал в колхозе. Но опять его не пожалели злые языки:

— Афаю-то повезло. Если бы не сын Бексултана, сидел бы и он сейчас, как наши мужья, где-нибудь в окопе…

С горечью воспринял такое злословие Афай. Как-то пришел он с поля, переоделся и на клочке бумаги написал:

Через две недели пришло от него письмо из действующей армии.

Афай вернулся домой через полтора года тяжелораненым. Семь месяцев пролежал он в военных госпиталях, но все-таки вернулся. Только Азаухан не застал в живых. Заира и Изета сквозь слезы рассказывали ему о смерти матери.

Вот как это произошло.

Уже несколько дней над их селением черной тучей висела пыль. Днем и ночью звенели стекла в домах, днем и ночью танки, орудия, грузовики сотрясали землю. Никогда еще местные жители не видели такого скопления людей. Никогда еще по здешним улицам не двигалось столько машин. Давно бы рухнул мост под их тяжестью, но они переправлялись вброд, благо река в эту знойную пору сильно обмелела. Кое-где улицы им оказались узки, но они все шли и шли, подминая иногда плетни огородов. Тысячами шагали усталые, пропыленные воины, брели раненые, ехали всадники…

А жители почти не заходили домой — все стояли вдоль улиц, высматривали родственников, знакомых, земляков.

И вдруг, однажды утром, селение оказалось непривычно пустым. Только на северной окраине виднелись длинные стволы орудий, обращенные в сторону Эльхотовских ворот. Но пушки не стреляли. Бойцы ископали там всю землю, им даже в селение некогда было наведаться. И к себе они никого близко не подпускали. В полной тишине прошел день, прошел второй.

На третий день, только взошло солнце, над аулом низко пролетели немецкие самолеты. С северной окраины по ним стали бить пушки. И сразу затряслась, застонала земля. Во все стороны полетели камни, ветки, куски дерна. Одна бомба разорвалась как раз посреди селения. Загорелся чей-то дом, выбросив в небо черное облако дыма. Людей охватило смятение. В верхнем конце аула какой-то старик, стоя на крыше, кричал во все горло:

— Немцы идут! Все в лес! Все, кто может, — в лес!

И аул устремился в лес. Каждый хватал с собой что попало. Плакали дети. Мычали коровы, ржали лошади, куры взлетали на изгороди.

Никто не заметил, как в селении оказались два крытых воинских грузовика. Несколько красноармейцев и лейтенант, грязные как черти, быстро напихали в машины детей и умчались в сторону леса, сразу скрывшись в клубах пыли. Когда грузовики вернулись за следующей партией ребятишек, над селением опять появились вражеские самолеты. На этот раз треск и грохот слышались отовсюду.

— Ложись! — хрипло кричал лейтенант. — В канавы! В щели!

Один самолет, волоча за собой черный шлейф, стал забирать в сторону, а потом вдруг резко клюнул носом и врезался в землю. Оттуда донесся глухой взрыв. А из лесу, обходя селение, показались бегущие цепью красноармейцы. Они бежали наперерез немцам, двигавшимся с севера, и те сразу повернули обратно.

— Бейте их! — радостно кричал лейтенант, уже не обращая внимания на вражеские самолеты.

— Сюда! Сюда! — звали его со всех сторон в укрытие.

Какая-то женщина даже ухватила его за рукав, но тут опять задрожала земля, опять в разные стороны полетели комья глины, и все кругом заволокло гарью.

Лейтенанта швырнуло на землю. Когда он, оглушенный, пришел в себя, рядом кто-то всхлипывал. Лейтенант приподнялся. Сквозь клубы дыма на него смотрели испуганные глаза молоденькой девушки.

— Цела? — спросил он.

— Не знаю, — почему-то ответила девушка и, вскочив, бросилась в сторону леса.

— Куда ты? Заира! Я здесь… Заира… — кричала, пробегая мимо лейтенанта, высокая смуглая женщина с косынкой в руке.

— Мама!.. Мам-а! — стремясь догнать смуглую женщину, звала ее другая девушка, почти девочка.

Она появилась из облака пыли внезапно, но все же лейтенант успел схватить ее на бегу и вовремя передать в чьи-то заботливые руки, протянутые из щели.

— Давайте Изету сюда! — донеслось до него оттуда.

Это было последнее, что он услышал в тот день. Упавшая поблизости бомба тоже была последней. Налет кончился.

Когда стало ясно, что немцы улетели, бойцы положили неподвижное тело лейтенанта на плащ-палатку и понесли его к уцелевшей машине.

Поздно вечером в селении хоронили погибших. Двадцать шесть голых, неприбранных, торопливо насыпанных холмиков прибавилось тогда на местном кладбище. Среди них — и могила Азаухан. Всю ночь проплакали возле нее Заира и Изета.

Они остались одни.

Когда Афай, опираясь на костыли, пришел на могилу жены, здесь все уже выглядело по-другому. Аккуратно побеленное обрамление, выложенное из камней, в два ряда. В изголовье — недавно посаженная березка. Цветы.

Если бы с ним не было дочерей, Афай выплакал бы сейчас свое горе. Но при них ему следует сдерживаться. Завтра он придет сюда один и тогда уже даст волю чувству скорби. Никто его не осудит за слабость, никто не попрекнет этими слезами, но все же так будет лучше. Мужчине надлежит вести себя по-мужски. А они, дочки, пусть поплачут… Совсем взрослыми стали без него. И как красиво убрали могилу!..

Он стоял с непокрытой головой и старался думать только о дочерях. Теперь-то он о них позаботится. Заира скоро кончит техникум. Изета уже в восьмом классе. Афай верит, что они найдут свое счастье. А уж он-то выдержит! Пусть даже ему ногтями придется землю копать, но дочери его ни в чем не будут нуждаться. Об этом он позаботится.

Обе и лицом и фигурой в мать пошли. Красивые. И материнское достоинство сумели унаследовать. Словно взяли себе ее спокойную волю, когда провожали в страну мертвых. Работящие, заботливые…

И это действительно было так. Заира раз в неделю приезжала из города и помогала им. Она все умела, всюду поспевала. Но и Изету тоже не в чем было упрекнуть. Она вела дом как настоящая хозяйка.

Конечно, нелегко им приходилось, и Афай жалел дочерей. Но что он мог поделать? Вот оправится немного от ран, обязательно придумает что-нибудь. Пока же раны давали о себе знать. Особенно — по ночам: ноют, болят, словно кто-то прижигает ему тело каленым железом. И сердце куда-то проваливается.

Он пытался пересилить боль и попробовал вернуться на работу в свою бригаду. Два раза его прямо с поля увозили в город, в больницу. Во второй раз он пролежал там два месяца. Да еще оттуда его послали в санаторий. Зато из санатория он принес свои костыли под мышкой. И опять — на поле в бригаду.

Нет, он не искал легкой жизни. Тем более — в такое время: все мужчины на войне, а те, что уже вернулись, — калеки, кто без руки, кто без ноги. Какой с них спрос? А жизнь требовала — дай фронту как можно больше! И Афай по вечерам еле добирался до дому. Перекинув за спину свои солдатские сапоги, он брел с поля босиком и потом до полуночи держал ноги в воде.

Это произошло хмурым осенним днем. Еще на рассвете небо затянуло тучами, и они так до самого вечера и провисели над селением. Даже порывистый холодный ветер не сумел их разогнать — только прилепил к земле ковер из желтых листьев.

Мокрый и усталый возвращался с поля Афай. И когда подходил к дому, оттуда вдруг донеслись до него звуки гармоники. У него даже дыхание перехватило: ведь это мелодия Азаухан! Кто же так хорошо играет? Изета? Но он не помнит, чтобы младшая дочь брала гармонику в руки. Заира? Наверно, она, кажется, сегодня суббота.

Гармоника на что-то тихо жаловалась, словно надеясь излить потаенную скорбь. Только Азаухан умела играть так проникновенно. Неужели Заире удалось воскресить из небытия музыку материнской души?

Афай дотянулся до окна. Никого, лишь слабо колышется занавеска, словно колеблемая печальными звуками. Осторожно ступая, он поднялся на галерею и попытался бесшумно отворить дверь. Но она все-таки чуть скрипнула, и мелодия мгновенно оборвалась.

— Ты, отец? — услышал он голос Заиры.

— Да, я, — ответил он, снимая у порога мокрую телогрейку. — А ты одна?

— Изета опять пошла в школу. У них собрание.

— Собрание, говоришь?.. — задумчиво повторил Афай. Он отдал Заире свою войлочную шляпу и прошел в комнату. На столе ему сразу бросилась в глаза гармоника Азаухан. Он долго смотрел на нее, не в силах стряхнуть с себя власть воспоминаний. — А я ведь не знал, что ты продолжаешь играть, — сказал он наконец, устало опускаясь на стул.

Девушка в смущении замерла у двери.

— С тех пор, как ты ушел на войну, я ее и в руки не брала, — заговорила она, глядя в пол. — А вот вчера маму увидела во сие. Приходит она откуда-то усталая и говорит мне: «Доченька, я с голоду умираю, дай мне кусок хлеба…» Я сразу, как приехала из города, испекла два пирога, чтобы помянуть ее по нашему обычаю…

— И плакала опять? Глаза вон красные.

— Нет, я лук резала, от него глаза и покраснели, — стала неловко оправдываться Заира. Она поставила перед отцом еду, а гармонику вынесла в другую комнату.

«Пусть старания матери пойдут вам впрок, — подумал о дочерях Афай. — Я-то все считаю их маленькими, а они вон какие стали. Да и то сказать — подневольный конь двойную поклажу тянет. Раз уж пришлось — сами о себе заботиться научились».

Когда Заира вошла, Афай спросил у нее:

— А надолго у Изеты собрание?

— Обещала скоро прийти.

— Тогда подождем ее, — решил Афай. — Пойди-ка приготовь мне воды, я пока умоюсь. Да и оброс я, — провел он рукой по щеке, — побриться бы следовало.

И он вышел из комнаты. Через некоторое время прибежала Изета.

— А что, папа еще не вернулся? — удивилась она.

— Я здесь, — вместо Заиры ответил Афай, показываясь на пороге.

На нем была военная гимнастерка, на груди — орден Красной Звезды и три медали. Белая полоска подворотничка красиво оттеняла загар. Короткие черные усы отчетливо выделялись на гладко выбритом лице. Усы и густые брови как бы спорили с седыми висками, грустными глазами и полосками морщин на лбу, напоминая, что Афай еще бравый мужчина. Именно таким — бравым, подтянутым — он и показался сейчас дочерям, удивленным этой неожиданной парадностью. Девушки молча переглянулись: отец выглядел сейчас моложе, чем в день возвращения с войны.

Афай сел за стол, налил себе рюмку араки и посмотрел на Заиру.

— Спасибо тебе, доченька, — многозначительно начал он. — Хорошо, что ты сохранила в себе музыку своей матери. Лучше тебя ее уже никто не сыграет. Не забывай ее… И еще у меня к тебе просьба. Когда для твоего отца настанет последний час, возьмешь гармошку матери и сыграешь мне эту же музыку. Только не здесь, а так, чтобы она откуда-то доносилась, со стороны лучше до сердца доходит…

Рюмка в руке Афая дрожала, и несколько капель араки пролилось на стол.

— Папа!.. О чем ты? — У Изеты глаза наполнились слезами.

Но Афай дал ей понять, что он еще не кончил. Он весь подобрался и негромко произнес:

— Так вот. Светлой памяти вашей матери… И еще — памяти вашего братика…

Следующий день был воскресным, но все вышли на уборку кукурузы. До обеда Афай выдержал в поле, а потом раны его так заныли, что пришлось уйти домой. Заира сразу постелила ему, он покряхтел, покряхтел и в конце концов заснул. Однако вскоре проснулся весь в холодном поту — так сильна была боль. Из соседней комнаты доносились голоса, дочерей.

— А он откуда? — спросила Изета.

— Городской он, — пояснила Заира. — Да ты его когда-то видела. Помнишь, первый раз налетели немцы, а какой-то лейтенант вдруг стал спасать людей из-под бомб.

— Да, был, такой высокий… А говорили, что его тогда убило?

— Ранило его… Он и про тебя спрашивал.

— Про меня? — удивилась Изета. — Откуда же он про меня знает?

— Знает… Говорит, что и маму нашу запомнил.

— Он что, работает в городе?

— Нет, он военный. Капитан.

— Чудеса!.. А как же он тебя нашел?

— Сестра его со мной учится. Она нас познакомила, ну, мы и разговорились. Он ту бомбежку на всю жизнь запомнил. И нас тоже… Мы целый день гуляли, а вечером пошли в театр.

— А потом ты с ним встречалась? — поинтересовалась Изета.

— Встречалась, — тихо ответила Заира и после некоторого колебания добавила: — Я ему не разрешила, а то он уже хотел сюда ехать, к папе.

— К папе?

— А что? Думаешь, он папе не понравится? Если бы ты его видела!.. Когда мы с ним ходим в парк, так на него все оборачиваются. Будто им не на кого больше смотреть!

— А что он обо мне говорил?

— Спрашивал, какая ты стала.

— Заира, покажи мне его.

— Летом покажу. Летом он опять приедет.

— Ты же говоришь — он городской?

— В городе живут его родители. А он служит в Киеве.

— У тебя его фотографии нет?

— Есть. Только не шуми, ладно?..

— Ой! Сколько орденов!.. А ты его очень любишь?

Афай даже ладонь приложил к уху, но Заира так и не отвергала на вопрос сестры. После долгой паузы она уже другим тоном сказала:

— Он, между прочим, перед отъездом все меня уговаривал в ювелирный магазин с ним пойти, хотел мне купить золотые часики.

— Глупая! Надо было пойти! Я бы на твоем месте заставила его и туфли на высоком каблуке купить.

— Он и туфли тоже хотел. Но я подумала, что папе это может не понравиться… Да и, правда, неудобно как-то с подарков начинать.

— Да, папу, наверно, это обидело бы.

— Вот и я так рассудила.

Последние слова настолько тронули отца, что он ка какое-то время позабыл даже, про свои раны. Теперь, пожалуй, уже можно было не таиться. Афай приподнялся и попросил воды.

— Ты проснулся, папа! — мгновенно очутилась возле отца Изета. — Что, болит очень?

— Как будто немного отпустило… А ты чего такая веселая?

— Знаешь, Заира… — начала она, но тут же осеклась и, улыбнувшись отцу, выбежала из комнаты.

Разговор за дверью продолжался, но теперь Афай уже ничего не мог разобрать.

Не только радость, но и страх испытывал сейчас отец. Кто он, этот капитан, которого Заира так расхваливала сестре? Достоин ли он его дочери? Или из тех, что ловко девушкам пыль в глаза пускают? Мало ли теперь нахрапистых прощелыг развелось? Подумать только! Хотел сам к отцу заявиться, будто некогда ему сватов прислать. Будто Афай не среди людей живет. Или, может, Афая и за мужчину не считает?.. Эка невидаль — офицер! Да мы таких офицеров знавали, что при них и гром не посмел бы прогреметь…

А может, и этот капитан человек стоящий? Ведь не такая у Афая дочь, чтобы в человеке не разобраться и очертя голову в омут броситься. Нет, Заира своим достоинством не поступится, свою честь не уронит. Не такой мы ее воспитали, не то ей мать завещала…

Мать… Если бы Азаухан была жива, не пришлось бы ему, Афаю, вот так подслушивать. От матери Заира не стала бы таиться, сама бы ей выложила все тайны сердечные. И мать поняла бы ее, нашла бы для нее нужные слова. А что отец? Старый волк. С ним своими чувствами не поделишься, ему такие вещи не поведаешь. У него и мысли по-другому складываются. Он — глава семьи, блюститель родовой чести…

Ну, а как же все-таки быть, если матери нет? Как тогда? Что ж, значит, Афай должен стать для своих дочерей не только отцом, но и матерью.

Нескончаемой метелью вихрятся думы. Афай понимает, что вот-вот решится судьба старшей дочери. Эта мысль вселяет в него и отраду и тревогу. Наступит лето, и у Заиры начнется своя жизнь. Останется Афай с младшей. Будут жить вдвоем. Потом и младшая уйдет. А там что? Что ждет его дальше?.. Жениться, искать счастья заново?

Совсем расстроился Афай. Посмотрел в окно. Вечереет, но туман еще не опустился на землю. За дверью чему-то смеется Изета. Видно, кончили шептаться. Он встал, оделся, взял палку и вышел.

— Куда это ты собрался на ночь глядя? — спросила Изета.

— Загляну в правление. Скоро вернусь.

В правлении было пусто. Тогда Афай решил навестить кого-нибудь из стариков — ему нужны были люди, которые годы войны прожили в ауле. Он зашел к одному, к другому. Даже разыскал женщин, видевших из щели, как лейтенант спасал людей во время бомбежки. Того лейтенанта все в один голос хвалили, но кто он такой — ни одна душа не знала. Считали его погибшим.

И на другой день Афаю не удалось ничего узнать. Он уже склонялся к тому, чтобы прямо расспросить обо всем Заиру, на в последний момент все-таки отказался от такой мысли.

«Что ж, если они и впрямь созданы друг для друга, пусть сами меня ищут», — решил Афай и больше никуда не ходил, ни у кого ничего не выпытывал.

А время шло. Ведь жизнь — не вода в колодце, на месте не стоит. Она, как известно, прошлым не довольствуется. Если все время оглядываться назад — далеко не уйдешь.

Никто не мог упрекнуть Афая в том, что он позабыл прошлое и не ценит былого счастья. А вот за то, что не смотрел вперед, — осуждали. И не только близкие родственники, но даже родня Азаухан.

Один за другим являлись к нему добрые советчики и уговаривали — женись, устрой свою жизнь, нельзя же так. На пиру ли у кого, на похоронах или так, при встрече с соседями, он неизменно слышал:

— Пора тебе о семье подумать.

Как-то воскресным днем Афай что-то мастерил у себя во дворе. И дважды к нему приходили добрые люди — звали его, сначала в один дом, потом в другой. Но он в обоих случаях ответил отказом. После Афай завел разговор с Заирой об этих приглашениях:

— Ну, дочка, как же нам быть? Ты что скажешь?

— Я скажу то же, что и люди, — ответила она и опустила голову.

Отец отвернулся и, будто самому себе, печально объяснил:

— Никто и ничто не разрушит мою семью…

— Папа, поступи, как тебе советуют, — продолжала Заира. — Ни я, ни Изета не будем против. Все равно мы тебя никому не отдадим… — Она порывисто обняла отца и, глядя на него снизу вверх, уже не скрывая слез, добавила: — Так будет лучше, папа… Тебя звали — пойди, нехорошо людей обижать. И развеешься немного.

Афай ничего не ответил. Он лишь ласково провел своей шершавой рукой по мокрой щеке дочери и тяжелым шагом пошел со двора.

Женился Афай на женщине, которую ему сосватали родные Азаухан. Крепкая, плечистая Хангуасса слыла уже старой девой. Когда-то она была помолвлена с одним парнем из Кобана. До свадьбы оставались считанные дни, но тут разразилась война. Жениха сразу мобилизовали, и Хангуасса так и осталась в доме отца. А через три месяца пришла похоронная. Хангуасса все эти годы работала в колхозе. К ней многие сватались, но она всем отказывала. Сватам Афая она тоже не сразу дала согласие — пришлось им не раз навестить ее дом, прежде чем дело было сделано.

Не зря говорят, что новая метла хорошо метет. За несколько дней дом Афая совершенно преобразился. Да и сама Хангуасса сразу ожила, словно цветок, который долго рос в тени и вдруг оказался на солнышке. Ее щеки покрылись румянцем, в голубых глазах вспыхнул радостный свет. Целые дни она носилась по двору между домом и сараем, целые дни убирала, готовила, шила. Начала она с того, что все накопившееся старье сожгла в огороде. И уж потом ее хлопоты не миновали ни одного уголка в хозяйстве. Появление Хангуассы в доме сказалось не только на Афае, но даже на Изете — и без того аккуратная, девушка теперь так и сверкала, отправляясь с отцом и мачехой в гости. А уж как Хангуасса сама принимала гостей, и рассказывать не надо. Хвалили ее в ауле и за хлеб-соль, и за трудолюбие: «Раньше других никогда не ляжет, позже других никогда не встанет. Лучший кусок — младшей, Заире на дорожку — самое вкусное…»

Афая все это не могло не радовать. Особенно отрадна ему была взаимная привязанность жены и дочерей. Тем оглушительнее оказался удар, который вскоре нанесла ему судьба.

Как-то в полдень в калитку Афая постучался Дудар Дзодзаев с верхнего конца аула. Афай вышел к нему.

— Скажи, пожалуйста, куда вы все подевались? — весело начал Дудар, от которого за версту несло винным перегаром. — Час назад приходил — никого. Пришлось второй раз ходить.

— А что такое случилось, из-за чего я так срочно понадобился? — удивленно смотрел на него Афай.

— Меня к тебе по делу прислали. По хорошему делу. Гости из города пожаловали. И вот, по обычаю наших предков, просят разрешения прийти.

— Кто же эти люди, что без тебя днем ко мне дороги найти не могут?

— Хорошие люди. Добрые люди. Разреши им прийти. И мне… Мы ведь с тобой старые приятели, так уж ты их не обижай. Спрашиваешь, почему они у меня остановились? А потому, что один из них с моим сыном работает. Может, помнишь, он еще как-то у нас гостил… Ну, так как, можно им зайти? Очень хорошая семья, поверь мне, Афай, не заставляй меня клясться. Мать, отец, два брата… Жених — офицер…

При слове «офицер» сердце у Афая екнуло. Он вспомнил капитана Заиры.

А Дудар не унимался.

— Ну, так я пошел за ними, — настаивал он. — Очень хорошие люди, Афай. Я тебе и фамилию ихнюю скажу… Погоди, как же их фамилия? Сейчас, сейчас… Ты меня прости, Афай, я сегодня немного выпил… Ага, вспомнил! Сав… — Дудар икнул и умолк, словно от этого опять позабыл фамилию. — Савлаевы! — выпалил он наконец.

Афай даже вздрогнул.

— Как ты сказал?

— Сав… Савлаевы… А что, тебе фамилия не нравится?

— Послушай-ка, друг. Отправляйся-ка ты домой и объясни своим гостям, что Афай не выдаст свою дочь за человека, чьи родичи убили его единственного сына. Понял? Иди и не оглядывайся.

— Погоди, приятель, о каком убийстве ты толкуешь? — придвинулся к Афаю Дудар. — Сдается мне, они на убийц не похожи. Что-то я тебя не понимаю.

— Шагай! Шагай! Проспишься — все поймешь. Тоже мне — старый приятель. Да как ты посмел ко мне явиться в таком виде!

— Послушай, я хотел сказать…

— Иди, иди, ты уже сказал, что хотел.

Дудар медленно пятился вдоль плетня, будто опасался, что Афай его ударит. Сообразив наконец, что все уговоры тщетны, он глубоко вздохнул и зашагал к себе на верхний конец аула. А Афай, беспомощно хватаясь руками за плетень, еле добрел до скамейки. Сердце у него выскакивало из груди. Ему пришлось сесть и прислониться спиной к дереву. Он даже расстегнул ворот рубахи. Гневу его не было предела.

Значит, они его уже и за мужчину не считают. Иначе бы не посмели. Тоже еще, породниться хотят. Что же они — сына у него задавили или так, цыпленка на дороге? А ведь сколько потом к нему приставали — и они и ихние прихлебатели: мол, шофер не виноват, не мог он знать, что мальчик прячется в кузове, нельзя зря порочить человека, посчитайся с его родными, не позорь всю семью… Что ж, он посчитался, помирился даже. Все как положено по осетинским обычаям. Мало им! Теперь еще свою дочь им отдай!.. Здравицы произноси в их честь! Какой же он тогда мужчина? Как он людям в глаза смотреть будет? И каким же позорным прозвищем нарекут его односельчане?..

Нет, пусть даже вся Осетия его умоляет, все равно Афаю свою дочь Савлаевым не отдаст. Пусть даже этот ихний жених людей из-под бомб спасал, все равно сердцем его Афай не примет.

А дочка тоже хороша! Молчит. Притворяется, будто ничего не слышала, ничего не ведает. Если бы Савлаевы не получили ее согласия, разве они стали бы свататься?

А может, он, Афай, не прав? Ведь она любит этого капитана. Сохнет, можно сказать, по нему. Может, Афай растоптал сейчас счастье своей дочери? В самом деле, чем же этот капитан виноват? Только тем, что он — Савлаев?

Все это так. А чья пуля ему ногу покалечила? Савлаевых. А, чья машина маленького Таймураза задавила? Шофер был Савлаев. Кто обвинил его в убийстве? Савлаевы. Кто тогда травил Азаухан, позорил ее на всех перекрестках, возводил на нее напраслину? Все они — Савлаевы!

Нет, пусть Заира поступает как знает. Пусть выходит за кого хочет. Только не из его дома. Афай все стерпит. Сумел же он пережить гибель единственного сына. Вынесет и эту напасть. Видно, так уж ему на роду написано…

Словно прочитав отцовы мысли и желая избежать неминуемого теперь объяснения, из дому с пальто на руке выбежала Заира. Не глядя на отца, она стремительно пересекла двор, постукивая по камням своими высокими каблуками. Две длинные косы. Худенькие плечи. До чего же похожа на Азаухан! Особенно в этом простом ситцевом платье с бледным рисунком, напоминающем крупные листья. Быстрая, легкая… Вот-вот взлетит и унесется вон к тем облакам, что овечьими отарами скопились у горизонта. А может, — и дальше, в город, в дом Савлаевых? Неужели ее так влечет туда, несмотря ни на что?

Заира уже вышла за калитку, а Афай все еще мысленно корил ее. Но вдруг ему показалось, что она никогда больше сюда не вернется. Он вскочил и выбежал на улицу. Дочь уже скрылась из глаз. Кругом было пусто. Только утки плескались в канаве, да в пыли на дороге лениво возились куры.

Какая-то мягкая пелена внезапно заслонила от Афая весь мир. В ее складках сразу исчезли и эти утки, и эти куры, и улица с домами, — все, все…

Целую неделю пролежал Афай в постели. За это время дважды засылали к нему сватов Савлаевы. Но он их не пустил к себе. Приезжала и сама Заира. Она сидела на кровати возле отца, обливаясь слезами. Все напрасно.

— Он же ни в чем не виноват, — плача, убеждала Заира отца.

— Ну и выходи за него! Только не из моего дома.

И Заира вышла замуж. Пришлось Савлаевым взять ее из дома родственников покойной Азаухан.

Молодожены сразу укатили в Киев. А вскоре туда же уехала учиться и Изета.

Афай очень скучал по дочерям. Они часто ему писали. Звали его в гости. Но Афай был непреклонен — никогда не переступит он порога савлаевского дома.

А потом счастье посетило и дом самого Афая — Хангуасса родила ему сразу двух сыновей. И тут же в его душе куда-то отодвинулись обе дочери. Близнецы заслонили их. Афай даже не гордился перед людьми дорогими подарками, которые присылали мальчикам Заира и Изета. Однако впоследствии один подарок, присланный Изетой братишкам, заставил Афая почувствовать нечто такое, в чем он и себе не признался бы. А прислала она им фотографию маленькой Заириной дочки.

Зарема… Внучка… Первый ребенок его дочери!

Близнецы вырывали фотографию друг у друга, и скоро от нее ничего не осталось. Но в сердце Афая что-то дрогнуло.

Луна по-прежнему резвится в волнах Терека, по-прежнему через парапет летят брызги, овевая лицо приятной свежестью. Песня о славном генерале Плиеве уходит все дальше и дальше, вниз по течению. Но вот и она исчезла, скрылась где-то за кронами деревьев.

И вдруг у него в ушах снова запела скрипка Заремы. Да, это была та самая мелодия! Будто Заира тосковала по покойной матери. Будто Азаухан играла для него на нихасе…

«Что-то я в театре ребят не видел, — попытался отвлечься от воспоминаний старый Афай. — Они ведь тоже в город собирались. Наверно, сразу к Савлаевым подались, чтобы помочь гостей встретить. Уж они-то первыми поздравили бы Зарему!»

И он живо представил себе, как горят от радости глаза у его близнецов, как гордятся они своей знаменитой племянницей. А сидящие за столом гости спрашивают: «Чьи это славные ребята?» Им отвечают: «Это близнецы Афая». — «А где же сам Афай?» — «Он что-то плохо сегодня себя чувствует, вот и не приехал».

Дедушка Афай встал, застегнул ворот и двинулся вдоль набережной. Куда теперь? Назад в аул? Или к городским родственникам, у которых всегда останавливается?

Нет! Хоть издали взглянуть, хоть через открытые окна услышать, как чествуют внучку, как радуются ее успеху. Он только немного постоит возле дома и уйдет.

А если Савлаевы заметят и выйдут к нему? Станут звать? Как тогда?

Что ж, разве старому Афаю не подобает сидеть за тем столом? Разве у него не найдется слов, чтобы достойно восславить свою внучку?..

И он решительно зашагал к дому Савлаевых.

Перевод Б. Рушина