ДЖЕБРАН ХАЛИЛЬ ДЖЕБРАН{77}
МУЗЫКА
Я сидел рядом с любимой, слушая ее рассказ. Я внимал ей молча, ощущая в звуках ее голоса силу, которая заставляла мое сердце трепетать как бы от электрических разрядов, отделяла одну часть моего существа от другого и заставляла меня парить в беспредельном пространстве, чувствуя, как бытие становится грезой, а тело — тесной темницей.
Удивительное очарование звучало в голосе моей возлюбленной, оно волновало мои чувства, отвлекая от ее слов, делая их излишними.
Это была музыка, о люди! Я слышал ее, когда моя возлюбленная вздыхала после одних слов и улыбалась при других. Я слышал музыку, когда она произносила одну фразу целиком, а половина другой оставалась на ее губах невысказанной.
Если впечатления сердца моей возлюбленной я воспринимал слухом, то суть ее рассказа становилась понятной для меня через сущность ее чувств, воплощенных в музыке — голосе души.
И это так, ибо музыка — язык душ и мелодия нежных ветерков, колеблющих струны чувств; она — тонкие пальцы, воскрешающие на страницах фантазии воспоминания о часах подлинной скорби и отчаяния или о кратких мгновениях истинной радости и веселья.
Она — хор скорбных голосов. Ты слышишь их, и они заставляют тебя остановиться и наполняют твою душу страданием, от которого нет исцеления.
Она — собрание радостных гимнов. Ты внимаешь им, они переполняют твое сердце, и оно танцует в груди от радости и гордости.
Она — звук струны, проникающий в твои уши с колебаниями эфира, чтобы затем излиться из глаз теми же жгучими слезами, которые вызывают страдание от разлуки с любимым или мучения от ран, нанесенных клыками рока. А может быть, она проявлялась на твоих устах улыбкой, которая и на самом деле была признаком счастья и благополучия.
Она — тело из вздохов, дух которого — душа, а мозг — сердце.
Появился человек, и музыка была ниспослана ему свыше, как язык, не похожий на другие языки. Она рассказывает одному сердцу о том, что скрывает другое сердце, она — разговор сердец. Она, как любовь, свойственна всем людям. Ее напевают кочевники в пустыне, она потрясает чувства властелинов во дворцах. Мать, потерявшая ребенка, смешивает ее с плачем, и музыка, став элегией, облегчает застывшее от горя сердце. Тот, кто весел, расточает ее вместе со своей радостью, и, став песней, она взбадривает того, кто побежден несчастьями, как солнце, оживляющее своими лучами полевые цветы.
Музыка подобна светильнику — изгоняя из души тьму и освещая сердце, она открывает его глубины. Мелодии же, по-моему, это реальные или фантастические силуэты живых ощущений, а душа — зеркало, перед которым проходят события жизни, отражающее картины этих видений и образы тех фантазий.
Душа — это нежный цветок под порывами ветра судеб. Утренние ветерки колеблют его, а капли росы отягчают его стебель. Так щебетание птицы пробуждает человека ото сна, для того чтобы он внимал, и познавал, и вместе с ней славил ту мудрость, которая создала этот прекрасный птичий напев и его нежные чувства. Это щебетание возбуждает энергию его мысли, и он задает себе вопросы о том, что его окружает, почему его радует пение этой ничтожной птицы, которая привела в движение струны его чувств и открыла смысл в книгах древних. Он удивленно вопрошает, переговаривается ли птица с полевыми цветами или ведет беседу с ветвями деревьев, подражает журчанию ручья или участвует в ликовании всей природы. Но ответа на эти вопросы он получить не может.
Человек не понимает, о чем говорит птица на ветвях, или ручей, журчащий по камням, или волны, тихо набегающие на берег. Он не понимает, о чем рассказывает дождь, шумящий в листве деревьев или нежно постукивающий пальцами по стеклам окон, о чем нашептывает ветерок полевым цветам. Однако он чувствует, что в его сердце воцаряется мир, он познает смысл всех этих звуков, заставляющих его то трепетать от радости, то вздыхать в скорби и печали. Звуки ведут беседу с ним на таинственном языке, который создала мудрость задолго до появления человека. Человеческая душа и природа часто беседуют между собой, а сам человек стоит безмолвный и смущенный. И может быть, только слезы говорят за него, но ведь они всего красноречивей.
О друг, пойдем со мною в театр воспоминаний, чтобы понять, чем была музыка у народов, завершивших свои дни, и поразмыслить о ее значении в разные периоды существования человека. Халдеи и египтяне обожествляли ее, как великого бога, поклонялись и прославляли ее.
Персы и индусы были убеждены, что она существует среди людей, как божественный дух. Один из персидских поэтов сказал: «Музыка была небесной девой, жившей среди богов. Она полюбила человека и спустилась к нему с высоты, но, узнав об этом, боги разгневались и послали вдогонку сильный ветер, который развеял ее по воздуху и унес в самые отдаленные уголки мира. Но душа ее не погибла. Нет, она живет в ушах людей».
Индийский мудрец сказал так: «Прелесть мелодий укрепляет мои надежды на существование прекрасной вечности».
Греки и римляне считали музыку могущественным божеством, в ее честь возводились огромные храмы, о великолепии которых мы не перестаем говорить, и роскошные алтари, на которые приносились щедрые жертвы. Имя этого божества было Аполлон. Его изображали стоящим прямо, словно ветвь над потоком. В левой руке он держал лиру, а правую положил на струны. Поднятая голова воплощала величие, а глаза смотрели вдаль, как будто он видел сущность вещей.
Говорили, что звучание лютни Аполлона — это эхо голоса природы. Он заимствовал печальный напев у птичьего щебета, у вздохов ветра и шороха ветвей.
В легендах римлян и греков рассказывается о том, что звучание струн лиры Орфея трогало сердца животных, и они шли за ним следом, растения протягивали ему цветы и склоняли ветви, а камни двигались и рассыпались.
Говорят, что Орфей потерял свою жену и так горько оплакивал ее, что мелодия его скорби переполнила землю, и сама природа плакала вместе с ним, пока сердца богов не смягчились, и они отворили пред ним врата вечности, чтобы он встретился с любимой в царстве духов.
Рассказывают еще, что вакханки убили Орфея и бросили его голову и лиру в море. Их носило по волнам, пока не прибило к острову, названному греками Островом песен. Говорят также, что в шуме волн, которые носили голову и лиру Орфея, до сих пор звучат плач и скорбные напевы, наполняя собою воздух, и что их слышат моряки.
После того как эти народы утратили свое величие, мы стали называть их предания небылицами, мечтами, источник которых — иллюзии и игра воображения. Однако все это указывает на огромное влияние, которое имела музыка у греков и римлян, и мы не ошибемся, если назовем эти предания поэтическим преувеличением, чьи источники — изысканность чувств и любовь к прекрасному. А разве это не поэзия в понимании поэтов?
От ассирийцев дошли до нас изображения царских процессий, во главе которых шли музыканты. Ассирийские историки сообщали нам, что музыка была символом славы на триумфах и знаком успеха на празднествах. Это так, ибо праздник без музыки подобен рассказу юной девы, у которой отсечен язык. Музыка ведома всем народам земли. Она восхваляет их божества в гимнах и песнопениях. Гимны подобны молитвам, которые народы возносили в храмах, подобны жертвам, которые они предназначали божественной силе. Священные жертвы, берущие начало в глубинах души, и молитвы, идущие от сердца и вбирающие в себя трепет чувств. Слова не нуждаются в пылких вздохах, однако же вздохи, вызванные скорбью царя Давида, сделали их еще более красноречивыми. Его псалмы наполнили землю Палестины, а его горести породили трогательные мелодии, источником которых были раскаяние и скорбь души. Его свирель стала посредником между ним и богом, у которого он молил об отпущении грехов. Звучание его арфы как бы исходило из сокрушенного сердца и вместе с каплями крови стекало с пальцев, а его творения признавались великими и богом, и людьми. Он говорил: «Восславьте же бога, прославляйте его звучанием труб, флейт, лир, барабанов и тимпанов, воздайте ему хвалу на струнах и органах, славьте его звуками цимбал, ибо все должны славить бога».
В священных книгах говорится, что в день страшного суда ангелы спустятся с неба, трубя в трубы во всех концах света, и от звука этих труб очнутся души, облекутся плотью и предстанут перед Судией.
Создатель этой священной книги возвеличил музыку, сделав ее посланцем бога к душам человеческим. А ведь его слова — только образ его чувств, одно из тех речений, которые он избрал для убеждения своих современников.
Известно что ученики славили Иисуса, перед тем как отправиться в Гефсиманский сад{78}, где Иисус был схвачен. Я, как сейчас, слышу мелодию этого восхваления, исходящую из глубин скорбных душ. Вижу то, что случится с посланником мира, вздыхаю от скорбной мелодии, заменяющей слова прощания.
Музыка шествует впереди воинов на поле сражения, она вдыхает в них пыл, придает силы. Она, подобно магниту, стягивает их разобщенные группы. Не поэты идут во главе войска на поле битвы — родину смерти, нет; и не проповедники с перьями и книгами, нет; воинов возглавляет музыка, которая, как великий вождь, придает необыкновенную силу их слабым телам, а это пробуждает в сердцах желание победить. Они преодолевают голод, жажду и тяготы пути и защищаются изо всех сил, за ней они идут с радостью и охотой, неся смерть ненавистному врагу. Так сыны Адама используют самое святое в мире для причинения зла.
Музыка — подруга пастуха в его одиночестве; когда, сидя на скале среди своего стада, он наигрывает на свирели знакомые животным мелодии, они спокойно пасутся окрест. Для пастуха свирель подобна дорогому другу, любимому собеседнику, с которым он не расстается; она преображает тишину внушающих страх долин, смягчая своими протяжными напевами их первозданную дикость, наполняя окрестности весельем и радостью.
Музыка ведет караваны, уменьшает усталость и сокращает долгий путь. Даже верблюды в пустыне идут, только заслышав голос погонщика, и не чувствуют тяжести, если звенят колокольчики, подвешенные к их шеям. Ведь известно, что даже и в наши дни люди обуздывают и приручают хищников при помощи прекрасных мелодий и звуков.
Музыка сопровождает движения нашей души, она проходит вместе с нами жизненный путь, сопутствуя нам в радостях и печалях, разделяя с нами праздники и дни невзгод. Она — свидетель минут нашего счастья, она — соболезнующий родственник в дни скорби.
Когда из таинственного мира является в наш мир дитя, повитуха и родственники встречают его радостными песнями, ребенок плачет и кричит, а те, кто его окружает, приветствуют его ликующими возгласами и торжественными напевами, как бы стремясь с помощью музыки раньте времени научить его божественной мудрости.
Когда младенец плачет, то мать подходит к нему и утешает нежной, ласковой песней. Он успокаивается от материнского пения, полного сострадания, и засыпает. В песнях матери скрыта сила, навевающая дрему на веки младенца. Эти тихие, полные нежности напевы прогоняют страх. Вздохи матери придают им особое очарование, мать будет баюкать ребенка, пока он не победит бессонницу, не заснет и его душа не отправится в мир сновидений. Ведь этого не случится, если мать будет разговаривать с ним языком Цицерона или читать Ибн аль-Фарида{79}.
Когда мужчина выбирает себе подругу жизни и связывает себя узами брака, выполняя предначертание, которое мудрость изначально предписала сердцам, то собираются близкие и друзья. Они поют песни и гимны, и музыка становится свидетелем брака, в котором соединяется любящая чета. В этот день она звучит одновременно грозно и нежно; это напев, прославляющий Аллаха в его созданиях, и напев, пробуждающий спящую жизнь, чтобы она шествовала по земле и наполняла ее.
Когда же приходит смерть и наступает последний акт жизненной драмы, мы слышим скорбную музыку в тот печальный час, когда душа покидает берег этого прекрасного мира и устремляется в море вечности, оставив бренное тело на руках скорбящих и плачущих, чтобы они вздыхали под горестные мелодии, укрыли останки сырой землей и простились с усопшим под скорбные песнопения, исполненные печали и жалоб на несправедливость судьбы. О, если бы их отголосок остался в клетках тела до тех пор, пока сердце помнит того, кто ушел!
Я находился в обществе человека, которого Аллах наградил прекрасным голосом и одарил искусством пения и ритма. Я видел около него слушателей, внимающих ему завороженно, затаив дыхание, отрешенных ото всего и пристально в него вглядывающихся, подобно поэтам, которые находятся под воздействием творческой силы, открывающей им чудесные тайны.
Не успел певец закончить свою песню, как раздались вздохи и восклицания: «Ах! Ах!», идущие из глубины сердец, в которых музыка разбудила скрытые чувства и вызвала сладостные вздохи. «Ах!» — это вздох, который испускают возвышенные сердца, оживленные воспоминанием. «Ах!» — маленькое слово, но оно заменяет собой пространную речь. «Ах!» — это слово произносит не тот, кто слышит речь певца или видит его. Нет, его выдыхает тот, кто одарен слухом; тот, кто создает единую ткань из отдельных вздохов. Те живительные вздохи, которые воскресят перед ним отрывок из повести его прошедшей жизни или откроют сокровенную тайну.
Сколько раз, созерцая лицо внимательного слушателя, я замечал, как оно то мрачнеет, то озаряется радостью, следуя за изменениями мелодии. Я узнавал его характер по его реакции, а скрытую сущность по внешним проявлениям.
Музыка подобна поэзии и живописи. Она отображает различные состояния человека, очерчивает силуэты движений сердца, разъясняет фантазии душевных склонностей, придает форму мыслям и описывает прекраснейшие желания тела.
Он служит для того, чтоб выразить разлуку влюбленных, прощание с родиной, передать последний взгляд на дорогого усопшего. Он воспроизводит жалобу невыносимых страданий сердца, вызванных пламенем страсти.
Напев ан-нехавенди — это голос, поднимающийся из глубин скорбящей души, мелодия, запечатленная в мольбах покинутого, просящего о сострадании к его мукам, прежде чем разлука вконец иссушит его. Это горькие вздохи тоскующего, потерявшего надежду сердца, которые передают страдания того, кому изменили терпение и выдержка. Ан-нехавенди изображает осень и тихое, плавное кружение пожелтевших листьев, которые, играя, разбрасывает ветер.
Ан-нехавенди — это молитва матери, чей сын уехал в дальние края. Она проводит ночь, борясь с разлукой и охватившим ее отчаянием, стремясь преодолеть их с помощью терпения и надежды.
В ан-нехавенди смысл и тайны, понятные сердцу и познаваемые душой. Если же попытаться высказать или записать их, то пересыхает язык и ломается перо.
Когда я слышу этот напев, то взорам моего слуха представляется последняя глава повести об умирающем влюбленном. Его любимая умерла, надежды погибли, и он непрерывно вздыхает, исходя плачем, пока не погаснет в нем искра жизни. Аль-исфагани — последний вздох умирающего, остановившегося в шествии смерти между берегом жизни и морем вечности. Аль-исфагани — плач, прерываемый рыданиями и глубокими вздохами, напев, в тихом звучании которого соединились горечь смерти и отчаяния со сладостью слез и полнотой чувств.
И если ан-нехавенди — тоска того, у кого есть хотя бы искра надежды, то аль-исфагани — это стон безнадежности.
Услышав напев ас-сиба, наши сердца просыпаются, срывают покрывала печали и начинают танцевать. Это радостная мелодия, при звуках которой человек забывает свои горести. Он требует вина и пьет его с невиданным ранее наслаждением, затем пьет еще раз, как будто бы знает, что выпитое вино будет состязаться с вином радости от напева. Ас-сиба — это рассказ счастливого влюбленного, вступившего в борьбу с судьбой и победившего ее; влюбленного, чьи ночи наполнены счастьем. Он наслаждается встречей с прекрасной возлюбленной в далеком поле, которая дарит ему радость и наслаждение. Ас-сиба подобен пролетающему восточному ветру, он касается полевых цветов, и они трепещут от радости и восторга.
В ночной тишине этот напев проникает в сердце, подобно чувству, возникающему при получении письма от дорогого человека, вести о котором давно утрачены. Но вот пришло письмо, оно оживляет надежду и подготовляет душу к встрече. Мне кажется, что напев ар-расад возвещает о близости рассвета и поражении тьмы. Ведь говорят же: «Смотри, твоя ночь кончилась».
Среди баальбекских песен-упреков есть одна изящная песня; в ее мелодии скорбный напев ан-нехавенди и радостный — ас-сиба, оказывающий на душу двойное воздействие.
Сейчас, когда эти страницы уже написаны, я чувствую себя ребенком, переписавшим только одно слово из длинного гимна, который пели ангелы, когда бог создавал первого человека, или невеждой, выучившим наизусть только одну строку из книги, которую мудрость запечатлела на страницах чувств задолго до начала века.
О музыка, о святая Евтерпа, твои сестры-музы уже станцевали свой танец в веках и пребывают в забвении, а ты насмехаешься над ними и не покидаешь театра души ни на один день. Ты — как эхо первого поцелуя, который Адам запечатлел на щеке Евы: один отголосок порождает другой, а тот — следующий. Тебя передают друг другу от века к веку, ты разлита повсюду. Прекрасно воздействие музыки на ее приверженцев, но она радует и тех, кто лишен одного из ее даров — слуха.
О ты, дочь духа и любви, сосуд горечи и сладости страсти, греза человеческого сердца, плод скорби и цветок радости, аромат букета цветов, собранного из человеческих чувств! О ты, язык любящих и открывательница тайны влюбленных, заставляющая проливать слезы от скрытых чувств, вдохновительница поэзии и собирательница ожерелья рифм, сочетающая воедино мысли с краткостью речи и творящая чувства под влиянием красоты! О вино сердец, увлекающее того, кто его пьет, к горнему миру грез! О придающая воинам смелость и очищающая души верующих! О колебания эфира, несущие призраки душ! О море доброты и изысканности, твоим волнам мы предаем свои души и в твоих глубинах покоим свои сердца! Вынеси же их за пределы сущего и покажи, что скрыто в этих непознанных мирах.
Умножьтесь и усильтесь, о переживания душ и сердец, принимайтесь все, имеющие руки, за постройку храмов этой великой богине. О гений вдохновения, снизойди в сердце поэтов и побуди их восславить это святое, великое дело! О воображение, пусть возрастет фантазия художников и скульпторов, а ты подскажи им новые формы и образы!
О жители Земли, почтите жрецов и жриц музыки, не предавайте забвению ее слуг, воздвигайте им памятники! О народы, чтите и благословляйте и Орфея, и Давида, и аль-Маусили{80}, возвеличьте память Бетховена, Вагнера, Моцарта. Воспой, о Сирия, имя Шакира аль-Халаби{81}, а ты, Египет, — Абдо аль-Хамули{82}. Гордись же, о вселенная, теми, кто рассеял свои души в твоем небе, наполнил эфир прекрасными призраками, научил человека видеть слухом и слышать сердцем. Аминь!
Перевод Г. Боголюбовой.
Из книги «СЛЕЗА И УЛЫБКА»
ЖИЗНЬ ЛЮБВИ
Весна.
Встань, возлюбленная моя, пройдемся среди холмов; снега уже растаяли, жизнь пробудилась ото сна и волнуется в долинах и на скатах. Пойдем со мной, посмотрим на следы ног весны в далеком поле. Пойдем, поднимемся на вершину холма и приглядимся к дрожанию зелени долин вокруг него.
Вот заря весны уже развернула одеяние, свернутое ночью зимы; в него облеклись деревья персика и яблони, выступив, точно невеста в ночь судьбы[17]. Проснулась виноградная лоза; ветви ее обнялись, как пары влюбленных. Побежали ручейки вприпрыжку между скал, повторяя песню радости; из сердца природы показались цветы, как пена на море.
Пойдем, выпьем остатки дождевых слез из чашечек нарцисса, наполним свою душу пением ликующих птиц, поспешим вдохнуть аромат ветерков.
Сядем около той скалы, где прячется фиалка, и обменяемся поцелуями любви.
Лето.
Пойдем со мной в поле, моя дорогая, наступили уже дни жатвы, посев завершил свою жизнь, он созрел от жара любви солнца к природе. Отправимся прежде, чем птицы опередят нас и склюют плоды наших трудов или община муравьев захватит нашу землю. Приди, соберем плоды земли, как душа собирает зерна счастья из семян верности, которые посеяла любовь в глубине наших сердец. Наполним амбары потомством стихий, как жизнь наполнила закрома наших чувств.
Пойдем, подруга моя, расстелем траву, укутаемся небом, положим под головы сноп нежной соломы и отдохнем от дневного труда, слушая ночную беседу озера в долине.
Осень.
Пойдем в виноградник, возлюбленная моя, выжмем виноград и скроем сок его в сосудах, как душа прячет мудрость веков, соберем сухие плоды, извлечем сок плодов и воспоминанием заменим былое.
Вернемся в жилище! Пожелтели листы на деревьях; их разносит ветер, точно желая закутать цветы, которые скончались от горя, когда с ними простилось лето. Пойдем — уже птицы улетели к берегу, унеся с собой радость садов, оставив в одиночестве жасмин; последние слезы падают на кожу земли.
Вернемся! Ручейки остановили свой бег, в источниках высохли слезы радости, холмы сбросили блестящее одеяние. Пойдем, возлюбленная моя. Природу соблазняет дремота, и она прощается с бодрствованием трогательной нехавендской[18] песнью.
Зима.
Подойди ближе, подруга моей жизни, подойди ко мне, не позволяй дыханию снегов разлучить наши тела. Сядь около меня перед этим очагом. Огонь ведь приятный плод зимы. Расскажи мне о деяниях веков. Уши мои утомились от вздохов ветра и стонов стихий. Закрой хорошо дверь и окна. Зрелище гневного лица природы печалит душу мою; вид селенья, сидящего, точно вдова, в сугробах снега, источает кровь из сердца… Налей в светильник масла, о подруга моей жизни! Он скоро потухнет. Поставь его около меня, чтобы мне видеть, что начертали ночи на твоем лице… Дай кубок вина, выпьем и вспомним день сбора.
Подойди ближе. Подойди ближе ко мне, возлюбленная души моей, — огонь погас, и пепел сейчас скроет его… Обними меня: ведь уже потух светильник и мрак победил его… Вот и наши глаза отягчило вино годов… Взгляни на меня взором, насурьмленным дремотой… Обними меня прежде, чем обнимет нас сон. Поцелуй меня — ведь снег уже победил все, кроме твоего поцелуя… Ох, дорогая моя, как глубоко море сна, ох, как далеко утро… в этом мире!
Перевод И. Крачковского.
ВИДЕНИЯ
Там, среди луга, на берегу кристального ручейка, я увидел клетку, прутья которой скрепила искусная рука. В одном углу клетки — мертвая птичка, в другом — мисочка, где высохла вся вода, и кормушка, в которой не осталось зерен.
Я остановился, покоренный спокойствием, и со смирением начал прислушиваться, как будто мертвая птица и журчание воды разносили проповедь, которая заставляет говорить совесть и требует разъяснений у сердца. Я вгляделся и понял, что эта несчастная птичка боролась со смертью, изнывая от жажды на берегу текучей воды; она сражалась, изнуренная голодом, среди лугов — колыбели жизни, как богач, за которым захлопнулись двери сокровищницы, и он умер от голода среди драгоценностей.
Через минуту я увидел, что клетка внезапно превратилась в прозрачное тело человека, а мертвая птичка стала людским сердцем с глубокой раной, из которой сочилась рубиновая кровь; края раны походили на губы опечаленной женщины.
Потом я услышал голос, который исходил из раны вместе с капельками крови: «Я — сердце людское, плененное материей и убитое земными законами человека. Среди поля красоты, на берегу источников жизни меня заключили в клетку законов, которые установил человек для чувств. У колыбели красоты творения, среди рук любви я умерло забытым, потому что плоды этой красоты и порождение этой любви оказались запретными для меня. Все, что вызывало во мне любовь, стало, по людским понятиям, позором; все, к чему я стремилось, по их приговору обратилось в унижение.
Я — сердце людское; меня заточили во мрак законов общества, и я ослабело. Меня заковали в цепи предрассудков, и мной овладела агония. Меня забыли в углу заблуждений цивилизации, и я скончалось, а язык человечества был связан, глаза сухи, и оно улыбалось».
И слушал я эти слова и видел, как они исходили вместе с каплями крови из раненого сердца. А потом я ничего больше не увидел, перестал слышать голос, и сознание вернулось ко мне.
Впереди меня шла юность, я следовал за нею. Придя на дальнее поле, она остановилась, разглядывая облака, бежавшие над горизонтом, как стадо белых барашков; деревья протягивали свои голые ветви вверх, точно прося у неба вернуть им зеленые листья. Я спросил: «Где мы, о юность?» Она ответила: «В полях сомнения. Ободрись!» — «Вернемся, — сказал я, — дикое место пугает меня, зрелище облаков и обнаженных деревьев печалит мою душу». Но она ответила: «Потерпи, ведь сомнение — начало познания». Я посмотрел и вдруг увидел женщину, которая приближалась к нам, как призрак. В изумлении я воскликнул: «Кто это?» Юность ответила: «Это Мельпомена, дочь Юпитера, печальная богиня трагедии». — «Что нужно печалям от меня, — воскликнул я, — раз около меня ты, радостная юность?» Но она ответила: «Она пришла показать тебе землю с ее печалями, ибо кто не видел печали, тот не увидит и радости».
Богиня положила руку мне на глаза, и, когда отняла ее, юности со мной уже не было и дух мой был лишен материальной оболочки. «Где же юность, о дочь богов?» — спросил я. Но она ничего не ответила, а обняла меня своими крылами и взлетела со мной на вершину высокой горы. Я увидел, что вся земля распростерта предо мной, как листы раскрытой книги; тайны обитателей ее представали моему взору, как строчки. Я стоял рядом с богиней в испуге, рассматривая скрытые деяния человека, пытаясь разгадать загадки жизни. Я видел… О, если бы мне не видеть! Я видел, как ангелы счастья сражались с дьяволами несчастья, а человек среди них находился в колебании, которое склоняло его то к надежде, то к отчаянию. Я видел, как любовь и ненависть играли людским сердцем: эта прячет грехи, пьянит его вином покорности, внушает языку похвалу и славословие, а та возбуждает вражду, ослепляет его, не давая увидеть истину; замыкает его слух, не давая услышать правдивое слово.
Я видел, как город сидел, точно дочь улиц, ухватившись за платье сына Адама, а потом я видел прекрасную природу, которая стояла вдали и плакала над ним.
Я видел жрецов, хитрых, как лисицы, лжеспасителей, которые ухищрялись совратить души. А человек взывал о помощи к мудрости, но она убегала от него в гневе, потому что он не слушал, когда она звала его на улицах пред лицом всех. Я видел героев, которые то и дело поднимали глаза к небу, но сердца их были зарыты в могилах жадности. Я видел юношей, которые речами старались добиться любви и питали легкомысленные надежды, но божественный дух был от них далек, а чувства дремали. Я видел законников, которые торговали болтовней на рынке обмана и лицемерия, врачей, которые играли душами доверчивых простаков. Я видел глупца, который сидел рядом с мудрым, и тот возводил его прошлое на трон славы, настоящему расстилал подстилку благоденствия, а для будущего развертывал ковер величия. Я видел жалких бедняков, которые сеяли, а сильные богачи жали и поедали; несправедливость царила там, а люди называли ее законностью. Я видел воров, которые крали во мраке сокровища ума, а стражи света утопали в лености. Я видел женщину, подобную кифаре в руках мужчины, который не умеет на ней играть, и она издает звуки, которые ему не нравятся.
Я видел отряды, которые осаждали крепость наследственной знати; однако я видел и то, как отряды обратились вспять, потому что их было мало и не было среди них единства. Я видел, как истинная свобода шла в одиночестве по улицам и останавливалась у дверей — просила приюта, но люди ее не пускали. Потом я видел, как распущенность двигалась с огромной свитой и люди называли ее свободой. Я видел религию, похороненную в книгах, и суеверие, занявшее ее место. Я видел, как человек облекал терпение в одежду трусости и упорству давал прозвище медлительности, а мягкость звал болезнью. Я видел, что прихлебатель на трапезе образованности заявлял свои притязания, а званный на нее — молчал. Я видел, как богатство в руках расточителя превращалось в западню для него, а в руках скупца вызывало людскую злобу. В руках же мудрого я не видел богатства.
Увидев все это, я воскликнул с болью: «Разве это земля, о дочь богов? Разве это человек?» И Мельпомена ответила с убийственным спокойствием: «Это путь души, устланный терниями и волчцами. Это тень человека. Это ночь, но придет утро!» Потом она положила руку мне на глаза, и, когда отняла ее, я увидел, что рядом со мною медленно идет юность и нас обгоняет надежда.
Перевод И. Крачковского.
ПРЕД ТРОНОМ КРАСОТЫ
Я бежал от толпы и бродил по широкой долине, то выслеживая течение ручейка, то прислушиваясь к щебету птиц. Так я дошел до места, скрытого ветвями от взоров солнца, и сел там, беседуя со своим одиночеством и разговаривая с душой — душой жаждущей, для которой все видимое — только мираж, а все невидимое — утоляющий источник.
Когда мое сознание вырвалось из темницы материи в пространство фантазии, я осмотрелся и вдруг увидал девушку-фею, которая стояла подле меня; одежду и украшения заменяли ей виноградная лоза, скрывавшая часть ее стана, и венок из анемонов, который скреплял ее золотистые волосы… Заметив по моим взглядам, что я смущен и растерян, она произнесла: «Я дочь лесов, не пугайся!» Сладость ее голоса вернула мне силы, и я сказал: «Разве подобная тебе может жить в пустыне, где царит уныние и обитают дикие звери? Заклинаю тебя жизнью твоей, скажи мне, кто ты и откуда пришла». Она села на траву и отвечала: «Я символ природы. Я дева, которой поклонялись твои отцы — воздвигали мне жертвенники и храмы в Баальбеке, Афке и Джубейле{83}». — «Эти храмы, — возразил я, — давно разрушились, и кости моих дедов сравнялись с кожей земли. От следов их божеств и религий не осталось ничего, кроме немногих страниц в недрах книг». Но она прервала меня: «Есть боги, которые живут жизнью своих почитателей и умирают с их смертью. А другие живут божественной сущностью, вечной, нетленной. Моя божественная сущность почерпнута из красоты, которую ты видишь, куда ни обратишь свой взор. Красота же — это вся природа. С красоты начиналось счастье для пастуха, бродящего среди холмов, селянина, трудящегося на полях, кочевников, скитающихся меж горами и берегом. Красота была для мудреца лестницей к трону неуязвимой истины». Биения моего сердца подсказали языку неведомые дотоле слова, и я воскликнул: «Но ведь красота — сила грозная и ужасная!» На губах ее цветком промелькнула улыбка, а во взоре отразились тайны жизни. «Вы, люди, — ответила она, — боитесь всего, даже самих себя. Вы боитесь неба, хотя оно источник мира, боитесь природы, хотя она ложе успокоения, боитесь бога богов и приписываете ему зависть и гнев, а он, если не любовь и милосердие, то ничто».
Наступила тишина, наполненная нежными мечтами. Потом я спросил ее: «Что же такое красота? Ведь люди по-разному определяют и познают ее и по-разному прославляют и любят!» И дочь лесов отвечала: «Красота — то, к чему у тебя есть влечение в душе; то, что ты видишь и хотел бы дать, а не взять; при встрече с красотой ты чувствуешь, как тянутся к ней глубины твоей души. Красота — то, что тела считают испытанием, а души благодеянием — это союз между печалью и радостью. Красота — то, что ты видишь, хотя оно скрыто, узнаешь, хотя оно и неведомо, и слышишь, хотя оно немо. Это сила, которая зарождается в святая святых твоего существа и кончается за пределами твоей фантазии…»
И дочь лесов подошла ко мне и положила свою благоуханную руку мне на глаза. Когда она ее отняла, я увидел себя в одиночестве, в той же долине. Я вернулся обратно, а душа моя повторяла слова: «Красота — то, что ты видишь и хотел бы дать, а не взять».
Перевод И. Крачковского.
ПЛАЧ ПОЛЯ
На рассвете, еще до того, как солнце блеснуло сквозь завесу зари, я сидел посреди поля, беседуя с природой. В этот час, исполненный чистой красоты, пока человек скрыт покровами дремоты и его навещают то сон, то явь, я, опершись на мягкую подушку из трав, у всего, что видел, просил разъяснить мне истину красоты и заставлял рассказывать о красоте истины.
Когда мое воображение отделило меня от всего суетного, а моя фантазия сняла покров материи с моей скрытой сущности, я почувствовал, как мой дух, возвышаясь, приближал меня к природе, открывая мне ее глубокие тайны, давая понять язык ее созданий.
И в это время в ветвях пробежал ветерок — вздохнул, как горюющий сирота. Я спросил, не понимая: «Почему ты вздыхаешь, нежный ветерок?» Он ответил: «Потому что я, гонимый теплотой солнца, иду в город, где к моим чистым одеяниям пристанут микробы болезней, где привяжется ко мне ядовитое дыхание людей. Потому я печален».
Потом я повернулся к цветам и увидел, как они источают из глаз слезы — капельки росы. Я спросил: «К чему плакать, прекрасные цветы?» Один цветок поднял свою нежную головку и сказал: «Мы плачем потому, что придет человек, срежет нас и уйдет с нами в город. Там он продаст нас, как рабов, хотя мы и свободны, а когда наступит вечер и мы завянем, выбросит вместе с мусором. Как же нам не плакать, когда жестокая рука человека разлучит нас с нашей родиной — полем!»
Через минуту я услыхал, что ручеек рыдает, как осиротелая мать, и спросил у него: «Почему ты рыдаешь, сладкий ручей?» Он ответил: «Потому что я иду против воли в город, где человек презирает влагу мою, заменяя ее выжимкой лозы, и заставляет служить ему, унося его грязь. Как мне не рыдать, когда скоро моя прозрачность отяготится сором, а моя чистота замутится?»
Потом я прислушался и услыхал, как птицы пели грустную песню, похожую на плач. Я их спросил: «Почему вы плачете, красивые птички?» Воробей подлетел ко мне и уселся на кончике ветки, а потом сказал: «Придет сын Адама и принесет свое адское оружие, которое губит нас, как серп губит посев. Мы теперь прощаемся друг с другом, потому что не знаем, кто из нас спасется от назначенной судьбы. Как же не плакать, когда смерть следует за нами, куда мы ни пойдем?»
Поднялось солнце над горой и увенчало головы деревьев золотыми коронами, а я спрашивал самого себя: «К чему человек разрушает то, что созидает природа?»
Перевод И. Крачковского.
ВЗГЛЯД В ГРЯДУЩЕЕ
Сквозь стены настоящего услышал я славословия человечества; услышал я голоса колоколов, которые потрясали частицы эфира, возвещая начало молитвы в храме красоты, колоколов, которые мощь отлила из руды чувств и воздвигла над своим священным храмом — людским сердцем.
Сквозь будущее увидел я толпы, падающие ниц на грудь природы в сторону востока в ожидании, когда прольется свет зари — зари истины.
Я видел, что город исчез; от него остались только следы старых холмов, возвещающие о бегстве мрака перед светом.
Я видел старцев, которые сидели в тени тополя и ивы; вокруг них сидели дети, слушая рассказы о прошлых днях.
Я видел юношей, игравших на кифарах и флейтах, а девушки с распущенными волосами плясали вокруг них под ветвями жасмина.
Я видел мужей, которые собирали жатву, а женщины носили снопы и пели гимны, навеянные довольством и радостью.
Я видел женщину, которая заменила безобразные одеяния венком из лилий и поясом из свежих листьев.
Я видел дружбу, которая утвердилась между человеком и бессловесными тварями, — стаи птиц и насекомых приближались к нему с безопасностью, стада газелей устремлялись к пруду в спокойствии. Я смотрел и не видел бедности или того, что превышает достаток. Я находил братство и равенство и не видел врача, так как всякий стал врачом для самого себя благодаря знанию и опыту. Я не видел священника, потому что совесть стала верховным священником. Я не видел адвоката, потому что природа заменяла судилище, записывая договоры дружбы и союза.
Я видел человека, который понял, что он краеугольный камень всех тварей. Он возвысился над мелочностью и воспарил над низостью. От глаз своей души он отодвинул завесы сомнения, и она стала читать, что пишут облака на лице неба, что рисует ветерок на страницах воды; она поняла сущность дыхания цветов и постигла смысл песен дроздов и соловьев.
Сквозь стены настоящего на арене грядущих веков увидел я бога красоты женихом и душу — невестой, и вся жизнь была ночью судьбы.
Перевод И. Крачковского.
БЕСЕДА ДУШ
Пробудись, возлюбленная моя! Пробудись, потому что дух мой взывает к тебе из-за грозных морей, а душа простирает к тебе свои крылья над пенящимися гневными волнами.
Пробудись! Затихло движение, и покой остановил топот конских копыт и шум шагов прохожих. Сон объял людские души, и только я один не сплю: страсть выхватывает меня, едва дремота захочет утопить, любовь приближает к тебе, когда мысли отвлекут вдаль от тебя. Я бросил свое ложе, возлюбленная моя, напуганный призраками утешения, которые притаились в складках покрывал. Я выронил книгу, потому что вздохи мои стерли строчки с ее страниц, и она перед глазами у меня оказалась пустой и белой. Пробудись! Пробудись, возлюбленная моя, и выслушай меня!
— Вот я, возлюбленный мой! Я услышала зов твой из-за морей и почувствовала прикосновение крыл твоих. Я пробудилась, покинула ложе и пошла по траве: ночная роса увлажнила мои ноги и подол платья. Теперь я стою под ветвями цветущего миндаля и слушаю призыв души твоей, возлюбленный мой!
— Говори, возлюбленная моя! Пусть дыхание твое струится в воздухе, несущемся ко мне из долины Ливана. Говори, никто, кроме меня, не слушает. Мрак загнал всех тварей в их гнезда, а дремота опьянила жителей города. Только я один трезв.
— Небо соткало покров из лунного сияния и накинуло его на тело Ливана, возлюбленный мой!
— Небо сшило из ночного мрака грубый плащ, подбитый дымом фабрик и дыханием смерти, и покрыло им ребра города, возлюбленная моя!
— Жители деревень заснули в своих хижинах, раскинутых среди орешника и ивы, души их помчались на ристалище снов, возлюбленный мой!
— Вьюки с золотом согнули людской стан, препоны алчных желаний ослабили их ноги, утомление отягчило веки, они бросились на ложе, а призраки ужаса и отчаяния терзают их сердца, возлюбленная моя!
— По долинам проносятся видения прошлых веков, на холмах реют души царей и пророков. Мысль моя устремляется на арену воспоминания и показывает мне величие халдеев, славу ассирийцев и благородство арабов.
— По улицам проносятся мрачные души грабителей, из оконных щелей высовывают головы ехидны страсти, в извилистых переулках растекаются вздохи болезней, смешанные с дыханием судьбы. Воспоминание отдергивает завесу забвения и показывает мне мерзости Содома и прегрешения Гоморры.
— Заколебались уже ветки, возлюбленный мой! Шорох их слился с журчанием ручейка в долине и повторяет в ушах моих песнь Соломона, звуки кифары Давида и мелодии Мосульца.
— Содрогнулись в городе души младенцев, которых мучит голод. Устремляются ввысь вздохи матерей на ложе забот и отчаяния. Видения нищеты пугают сердца немощных мужей.
Я слышу горький плач и прерывистые стоны, которые отдаются во мне рыданием и воплем.
— Разносится благоухание нарцисса и лилии; вобрав в себя аромат жасмина и бузины, оно смешивается с дыханием благовонного кедра и в волнах ветерка льется над раскинутыми холмами и кривыми ущельями. Душу оно наполняет таинственным томлением и вызывает в ней жажду взлететь в небеса.
— Поднялись отвратительные запахи улиц, замешанные на зародышах болезней. Точно тонкие, невидимые стрелы, они колют чувство и отравляют воздух.
— Вот подходит утро, возлюбленный мой. Пальцы пробуждения заигрывают с сонными веками. Из-за горы полились фиолетовые лучи и сняли покрывало ночи с бодрости и славы жизни. Пробудились деревни, в мире и покое лежащие на плечах долины, запели колокола церквей, наполняя эфир приятным зовом, возвещающим начало утренней молитвы. Пещеры ответили эхом на их зов, как будто вся природа встала на молитву.
Волы оставили свои стойла, а стада овец и коз — загородки, устремляясь к лугам и пощипывая верхушки трав, блестящих от капель росы. Впереди их идут пастухи, наигрывая на своих дудках, а сзади девушки вместе с птицами приветствуют приход утра.
— Пришло утро, возлюбленная моя, и над скученными домами простерлись тяжкие руки дня. В окнах отдернулись занавески, стали открываться двери. Показались угрюмые лица с налитыми кровью глазами; несчастные разошлись по заводам, а внутри их тел смерть, поселившаяся в соседстве с жизнью; на морщинистых лицах виднеется тень отчаяния и страха, как будто их насильно гонят на ужасный губительный бой. Вот улицы стали давиться жадно торопящимися, воздух наполнился лязгом железа, грохотом колес и воплем пара. Город превратился в поле сражения, где сильный повергает слабого, богач-тиран присваивает труды жалкого бедняка.
— Как прекрасна жизнь здесь, возлюбленный мой! Она похожа на сердце поэта, наполненное сиянием и нежностью.
— Как сурова жизнь здесь, возлюбленная моя! Она похожа на сердце преступника, переполненное грехами и ужасами.
Перевод И. Крачковского.
ПЕСНИ
В глубинах души моей песня, которая не мирится с одеждой из слов. Песня обитает в зернышке сердца и не хочет излиться с чернилами на бумагу. Она окутывает чувства мои прозрачным покровом и никогда не прольется по моему языку, как слюна.
Как мне ее выдохнуть, когда я страшусь даже атомов эфира? Кому спеть ее, когда она привыкла обитать в доме души, и я боюсь грубости ушей?
Если ты взглянешь в мои глаза, ты увидишь там тень ее отражения; если коснешься концов моих пальцев, почувствуешь ее дрожание.
Деяния рук моих показывают ее, как озеро отражает блеск звезды, а слезы мои открывают ее, как открывают капли росы тайну цветка розы, когда ее волнует зной.
Это песня, которую развертывает покой, а свертывает шум; ее повторяют сны, но скрывает явь.
Это песня любви, о люди! Какой Исхак{84} споет ее, даже какой Давид возгласит ее?
Она ароматней цветка жасмина — какие же уста поработят ее? Она сокровенней тайн девушки — какие же струны возвестят о ней?
Кто соединит грохот моря и песнь соловья? Кто свяжет бурю и вздох ребенка?
Какой смертный споет песню богов?
Я и берег — пара влюбленных; нас сближает страсть, разлучает воздух. Я прихожу из-за голубой зари, чтобы смешать серебро пены моей с золотом песков его и охладить жар его сердца своей влагой.
На заре я шепчу завет любви в уши друга моего, и он прижимает меня к груди. Вечером я пою молитву страсти, и он целует меня.
Я упряма, беспокойна, а возлюбленный мой в союзе с терпением, в дружбе с твердостью.
Приходит прилив, и я обнимаю своего возлюбленного; идет за ним отлив, и я бросаюсь к ногам его.
Сколько раз я плясала вокруг дочерей моря, когда они поднимались из глубин и сидели на скалах, любуясь звездами. Сколько раз я слышала, как влюбленный жалуется на любовь, и помогала ему вздыхать и стенать о красавице. Сколько раз я вела беседу со скалами, но они были немы, и заигрывала с ними, смеясь, но они не улыбались. Сколько тел я освободила из пучины и принесла их живыми! Сколько жемчужин я выкрала из глубин и поднесла их владычицам красоты!
В ночной тишине, когда призрак дремоты обнимает все живое, я бодрствую — то пою, то вздыхаю. Горе мне! Истомила меня бессонница, но я влюблена, а сущность любви — бодрствование.
Такова жизнь моя, и такой я останусь, пока живу.
Мы — серебряные нити, которые боги бросают с вышины; нас подхватывает природа и украшает нами долины.
Мы — прекрасные жемчужины, рассыпавшиеся с короны Астарты{85}, нас похитила дочь утра и усыпала нами поля.
Я плачу — и улыбаются холмы; я падаю вниз — и возносятся цветы.
Туча и поле — пара влюбленных, а я между ними — вестник сочувствия. Я проливаюсь и охлаждаю знойную жажду одного, исцеляю страдание другой.
Голос грома и мечи молнии возвещают мой приход, арка на небе дает знать о конце моего странствования. Так и жизнь здешняя начинается у ног гневной материи, кончается на руках мирной смерти.
Я поднимаюсь из сердца моря и несусь на крыльях эфира. А когда увижу красивый сад, падаю вниз и целую уста цветов, обнимаю ветви дерев.
В тиши я ударяю своими нежными пальцами по хрусталю окон, и удары эти слагаются в песню, которую понимают чувствительные души.
Зной воздуха порождает меня, а я убиваю зной воздуха, — так и женщина побеждает мужчину силой, которую она взяла от мужчины.
Я вздох моря, я слеза неба, я улыбка полей. Так и любовь — вздох моря чувств, слеза с неба размышления и улыбка с поля души.
Я — путеводитель любви, я — вино для души, я — пища для сердца.
Я — роза, открывающая свое сердце юному дню; меня берет девушка и, поцеловав, прикрепляет к груди.
Я — дом счастия, я — источник радости, я — начало покоя.
Я — нежная улыбка на губах девушки; меня видит юноша и забывает про свои тяготы, жизнь его превращается в луг сладких снов.
Я — вдохновитель поэтов, я — руководитель художников и учитель музыкантов.
Я — взор в глазах ребенка; его видит нежная мать, и падает на колени, и молится, и прославляет бога.
Я преобразилась перед Адамом в теле Евы и поработила его; я предстала Соломону в образе подруги его и сделала его мудрецом и поэтом. Я улыбнулась Елене и разрушила Трою; я короновала Клеопатру, и веселие объяло долину Нила.
Я — как судьба: строю сегодня и разрушаю завтра. Я — бог: оживляю и умерщвляю.
Я нежнее вздоха фиалки, я сильнее бури.
Я — истина, о люди! Я — истина! И это лучшее, что вы можете знать!
Человек — возлюбленный мой, и я его подруга. Я стремлюсь к нему, и он страдает по мне. Но увы! У меня есть соперница в любви к нему, которая делает несчастной меня и мучит его. Соперница-злодейка по имени материя; она следует за нами, куда мы ни пойдем, и разлучает нас, как свидетель.
Я ищу возлюбленного моего в поле, под деревьями, около озер и не нахожу. Материя соблазнила его и увела в город, к толпе, гибели и несчастию.
Я ищу его в домах познания и храмах мудрости и не нахожу, потому что материя, облеченная в прах, завлекла его к твердыням эгоизма, где обитает распущенность.
Я ищу его в поле довольства и не нахожу, потому что соперница моя сковала его в пещерах неутолимой жадности.
Я взываю к нему на заре, когда улыбается восток, но он не слышит меня, потому что дремота воздержания отягчила его глаза. Я заигрываю с ним вечером, когда воцаряется тишина и засыпают цветы, но он не внемлет мне, потому что увлечение грядущим днем заняло его мысль.
Друг мой любит меня. Он ищет меня в своих деяниях, но найдет только в деяниях божьих. Он стремится встретить меня во дворце славы, воздвигнутом им на черепах слабых, среди золота и серебра, а я приду к нему только в хижине простоты, которую построили боги на берегу ручейка чувств. Он хочет целовать меня пред лицом тиранов и убийц, а я позволю ему коснуться моих уст только наедине, среди цветов чистоты. Он хитрость избирает посредником между нами, а мне не нужно посредника, кроме труда чистого, труда прекрасного.
Друг мой научился воплям и крикам от врага моего — материи. А я научу его проливать слезы умиления из глаз души и вздыхать вздохами удовлетворенности. Друг мой — для меня, и я — для него.
Я — слово, которое говорит природа, а потом берет его обратно и скрывает в складках своего сердца, а потом говорит опять. Я — звезда, упавшая с голубого покрова на зеленый ковер.
Я — дочь стихий, которую выносила зима, породила весна, вырастило лето и усыпила осень.
Я — подарок влюбленным, я — венец на свадьбе, я — последний дар живого мертвому.
Утром я помогаю ветерку возвестить приход света, а вечером вместе с птицами прощаюсь с ним.
Я покачиваюсь в долинах и украшаю их, я дышу в воздухе и напояю его ароматом. Я обнимаю дремоту, и бесчисленные глаза ночи смотрят на меня. Я ищу бодрствования, чтобы на меня смотрел единственный глаз дня.
Я пью вино росы, слушаю песни дроздов и танцую под хлопанье в ладоши травы. Я всегда смотрю ввысь, чтобы видеть свет, и не вижу своей тени. Такова мудрость, которой не научился еще человек.
Вы были мертвыми, и он оживил вас,
Потом умертвит вас, потом оживит,
Потом к нему вы вернетесь.
Я был прежде вечности — и вот я. И я буду до конца века, и нет бытию моему завершения.
Я плавал в пространстве бесконечности, и летал в мире фантазии, и приблизился к центру вышнего света — и вот теперь я узник материи.
Я слышал учение Конфуция{86}, и внимал мудрости Брахмы{87}, и сидел около Будды под древом познания — и вот теперь я борюсь с невежеством и отрицанием. Я был на Синае, когда явился Яхве Моисею; был у берегов Иордана и видел чудеса Назарея; я был в Медине и слушал речи апостола арабов — и вот теперь я пленник сомнения. Я созерцал силы Вавилона, славу Египта, величие Греции — и во всех их деяниях я не переставал видеть слабость, унижение и ничтожество. Я сидел с волшебниками Аэндоры{88}, и жрецами Ассирии, и пророками Палестины — я не переставал искать истину. Я сохранил мудрость, которая была ниспослана Индии, я затвердил стихи, вылившиеся из сердец обитателей острова арабов, я запомнил музыку, воплотившую чувства жителей запада, но я по-прежнему слеп и не вижу, глух и не слышу. Я перенес жестокость жадных завоевателей, я испытал несправедливость самовластных правителей и рабство сильных тиранов — и я по-прежнему сохранил силу, с помощью которой борюсь с днями.
Я созерцал и слушал все это ребенком, я буду созерцать и слушать деяния юности и то, что придет с ней; потом я состарюсь, достигнув предела, и вернусь к богу.
Я был от вечности — и вот я, и я пребуду до конца века, и нет бытию моему завершения.
Перевод И. Крачковского.
Из книги «БУРИ»
МОГИЛЬЩИК
Глухой, беззвездной ночью в тишине, наводящей страх, я шел один по мрачной долине жизни, выложенной костьми и черепами.
На берегу кровавой реки, смешанной со слезами, что извивалась подобно пятнистой змее и бежала, как сны преступников, я остановился, пристально вглядываясь в пустоту, и прислушался к шепоту призраков.
С наступлением полуночи началось шествие духов, покинувших свои убежища. Я услышал тяжелые шаги и, обернувшись, увидел перед собой огромный страшный призрак.
— Что тебе нужно? — закричал я в ужасе.
Он посмотрел на меня очами, сверкающими подобно светильникам, и тихо ответил:
— Я не хочу ничего, и я хочу все.
Тогда я сказал:
— Оставь меня в покое и иди своей дорогой.
Усмехнувшись, он ответил:
— Мой путь — это твой путь. Я иду вместе с тобой и останавливаюсь там, где останавливаешься ты.
— Но я ищу одиночества.
— Я и есть одиночество, отчего ты боишься меня?
— Я не боюсь тебя.
— Так почему дрожишь, как тростник под ветром?
— Это ветер играет моей одеждой, а сам я не дрожу.
Он громко рассмеялся и голосом, напоминающим раскаты грома, сказал:
— Ты трус, ты боишься меня и боишься признаться в этом. Ты боишься меня вдвойне, но хочешь скрыть свой страх при помощи тонкого, как паутина, обмана. Поистине ты и смешишь, и раздражаешь меня.
Затем он сел на камень, я также невольно сел, пристально вглядываясь в наводящие на меня ужас черты.
Через мгновение, которое, казалось, вместило в себя тысячу лет, он насмешливо посмотрел на меня и спросил:
— Как тебя зовут?
— Абдаллах[19].
— Как многочисленны рабы божии и как сильно досаждают они ему! Почему бы тебе не назваться господином демонов и этим не прибавить им новой беды?
Я ответил:
— Мое имя Абдаллах, это прекрасное имя, которое дал мне отец в день моего рождения, и я не сменю его ни на какое другое.
— Поистине несчастье сыновей заключено в дарах их отцов, — сказал он, — и тот, кто принимает их, останется рабом мертвых до тех пор, пока сам не станет одним из них.
Я опустил голову, размышляя над его словами и воскрешая в памяти образы сновидений, схожие с его чертами.
Затем он снова спросил меня:
— Каково твое занятие?
— Я сочиняю стихи и излагаю людям свои взгляды на жизнь.
— Но это старое, забытое занятие, оно не приносит никому ни пользы, ни вреда.
— А что же я могу сделать с моими днями и ночами, чтобы принести пользу людям? — спросил я.
— Стань могильщиком и избавляй живых от трупов мертвых, скопившихся возле их жилищ, храмов и судилищ, — ответил он.
— Однако я совсем не вижу трупов, скопившихся возле домов.
— Ты смотришь глазами воображения и видишь людей, дрожащих перед бурей жизни. Ты считаешь их живыми, но они мертвы с рождения и некому похоронить их, поэтому они лежат распростертые на сырой земле и от них исходит запах тления.
Слегка оправившись от страха, я спросил:
— А как же я отличу живого от мертвого, если они оба дрожат перед бурей жизни?
— Мертвый духом дрожит, — ответил он, — а живой состязается с ней в беге и останавливается только вместе с ней.
Сказав это, он оперся на руку, мышцы которой, перевитые, будто корни дуба, полнились жизненной силой.
— Ты женат? — спросил он затем.
— Да, моя жена — красивая женщина, и я люблю ее.
— Сколь велики твои грехи! Ведь поистине брак — рабство для мужчины. Если ты хочешь быть свободным, то разведись с женой и живи один.
— Но у меня трое детей, старший из них уже играет в мяч, а младший лепечет слова, еще не ведая их смысла. Что мне делать с ними?
— Научи их рыть могилы, дай каждому из них заступ и оставь их.
— Но мне не перенести одиночества, я привык вкушать сладость жизни вместе с женой и детьми, и если я покину их, то лишусь своего счастья.
— Жизнь с женой и детьми, — ответил он мне, — это лишь черное несчастье за белым покрывалом. Однако если ты никак не можешь отказаться от брака, женись по крайней мере на одной из дочерей духов.
— Но ведь в действительности духов нет, почему ты обманываешь меня? — воскликнул я.
— Как ты глуп, о юноша! — ответил он. — Только духи и реальны, а те, кто не является ими, принадлежат миру сомнения и неопределенности.
— А разве дочери духов красивы?
— Их обаяние не исчезает, а красота не блекнет.
— Тогда покажи мне хотя бы одну из них, чтоб я мог убедиться в правоте твоих слов.
— Ну, если бы ты был в состоянии увидеть дочь духов и коснуться ее, ты женился бы на ней и без моих советов.
— Какая же польза от брака с той, которую нельзя увидеть, к которой нельзя прикоснуться?
— Польза проявляется постепенно, в результате исчезают те живые мертвецы, которые дрожат от страха перед жизненной бурей и не хотят идти вперед вместе с ней.
На мгновение он отвернулся от меня, затем снова спросил:
— Какова твоя религия?
— Я верую в бога и почитаю его пророков, стремлюсь к добродетели и уповаю на загробную жизнь.
— Все эти слова сказаны давным-давно, а ты лишь повторяешь их, — ответил он, — на самом же деле ты веришь только в свою душу, почитаешь только ее, любишь лишь ее и надеешься на то, что она вечна. Изначально люди поклоняются только своей душе, но по-разному называют ее в зависимости от своих желаний. Одни — Ваал{89}, другие — Юпитер, третьи — Аллах.
Затем, насмешливо усмехнувшись, он с издевкой добавил:
— Самое же удивительное то, что они поклоняются своим душам, а те — зловонные трупы.
Прошло мгновение, я размышлял над его словами и нашел, что их смысл удивительней жизни, страшнее смерти и глубже истины.
И вот для того, чтобы моя мысль не заблудилась среди произнесенных им, а также скрытых доводов и чтобы побудить его открыть мне свои тайны, я воскликнул:
— Во имя бога, если ты в него веруешь, кто ты?
— Я сам себе бог, — ответил он.
— Как же твое имя?
— Бог-безумец.
— Где ты родился?
— Везде.
— Когда ты родился?
— Во все времена.
— Кто научил тебя мудрости и открыл тебе тайны бытия?
— Я не владею мудростью, — сказал он, — ибо ею пользуются только слабые, я же сильный безумец. Я иду — и земля колеблется под моими ногами, останавливаюсь — и шествия звезд замирают вместе со мной. Мне давно ведомо, как демоны смеются над людьми, я постиг тайны бытия, беседуя с владыками джиннов и титанами ночи.
— Что же ты делаешь здесь, в этой пустынной долине, как проводишь свои ночи и дни?
— Утром я шлю поношения солнцу, в полдень — проклинаю людей, вечером — насмехаюсь над природой, ночью же преклоняю колена перед своей душой и молюсь ей.
— Что же ты ешь, пьешь и где спишь?
— Мы — я, время и море — не спим, — ответил он. — Мы пожираем тела людей, пьем их кровь и наслаждаемся их агонией!
С этими словами он выпрямился, скрестил руки на груди, затем пристально посмотрел мне в глаза и произнес глубоким и тихим голосом:
— До свидания. Я отправляюсь туда, где собираются титаны и демоны.
Я покачал головой со словами:
— Помедли немного, я еще хочу спросить тебя.
Он ответил сквозь ночной туман, который почти скрыл его фигуру:
— Боги-безумцы никого не ждут. До свидания.
Завеса мрака окутала его, и я остался один — испуганный, растерянный, смущенный.
Когда я отошел от этого места, то услышал еще раз его голос, отраженный высокими скалами:
— До свидания! До свидания!
На следующий день я развелся с женой и женился на одной из дочерей духов. Затем дал каждому из своих детей лопату и заступ и сказал им:
— Идите, и как только увидите мертвого, предайте его труп земле.
С этого часа до настоящего времени я рою могилы и хороню мертвых. Но их так много, а я один, и некому мне помочь.
Перевод Г. Боголюбовой.
ПЛЕННЫЙ ВЛАСТЕЛИН
Умиротворись, о пленный властелин, ибо твои страдания в этой темнице не сильнее тех, что терзают и меня. Ляг и замри, о внушающий ужас, ибо лишь шакалы выражают страх перед бедами, но это недостойно владык, даже в плену равно презирающих и тюрьмы, и тюремщиков.
Смирись же, о неукротимый, и посмотри на меня. Ведь среди рабов жизни я, как и ты, — за решеткой. Единственное отличие — та тревожная мечта, которой одержим мой дух, но которая не смеет приблизиться к тебе.
Мы оба изгнаны из своей страны, разлучены с семьей и любимыми. Утешься же и смирись, как и я, со страданиями дней и ночей, смейся над этими бессильными, что одолели нас своим числом, а не могуществом каждого из них.
Какая польза от рычания и крика, если люди глухи и ничего не слышат?
Я еще раньше, чем ты, взывал к ним, но только призраки тьмы откликнулись на это. Я, как и ты, изучал их разновидности и считаю, что среди них есть только трус, надменно демонстрирующий свою смелость перед тем, кто скован цепями, и слабый, смотрящий свысока на того, кто заперт в клетке.
Взгляни же, о могущественный владыка; на тех, кто окружает сейчас твою тюрьму, и ты увидишь на их лицах то же, что и на лицах своих подданных — как здесь, так и в самых отдаленных уголках Сахары. Одни из них трусливы, как зайцы, другие — хитры, как лисицы, а третьи — коварны, как змеи. Однако среди них нет никого, кто обладал бы миролюбием зайца, умом лисицы и мудростью змеи.
Гляди же, каковы они: этот грязен, как свинья, но его мясо несъедобно; тот груб, как буйвол, но его кожа ни на что не годна; третий глуп, как осел, однако он ходит на двух ногах; этот зловещ, словно ворон, но торгует своим карканьем; а тот горд и тщеславен, подобно павлину, но свое оперение он взял в долг.
Взгляни, о почитаемый владыка, на эти дворцы и храмы — тесные гнезда, где живут люди, которые гордятся росписью потолков, скрывающих от них звезды, и радуются прочности стен, отгораживающих их от лучей солнца; взгляни на эти темные пещеры, под сводами которых вянут цветы юности, а по углам покрываются пеплом горящие угольки любви и мечты превращаются в столбы дыма; взгляни на эти странные подземелья, где колыбель ребенка качается около постели умирающего, а ложе новобрачной соседствует с погребальными носилками.
Взгляни, о славный властелин, на эти пересекающиеся улицы и узкие переулки, они подобны ущельям, опасным для путников, за их поворотами притаились в засаде разбойники, а в глубине скрываются преступники. Они — место смертельной битвы между противоречивыми желаниями, где души сражаются друг с другом без мечей и рвут друг друга без когтей. Впрочем, нет, это лес ужасов, населенный диким зверьем, которое только прикидывается ручным. Его законы дают право на жизнь не самым родовитым, а самым хитрым и ловким, а традиции наследуются не самыми достойными, а самыми порочными и лживыми. Их владыки не львы, подобные тебе, а химеры с клювами орлов, лапами гиен, жалами скорпионов и голосами лягушек.
Да послужит моя душа выкупом за тебя, о пленный владыка, я ведь уже давно стою подле тебя и произношу пространные речи. Но таково сердце, низложенное со своего трона, — оно утешается в присутствии свергнутых владык; и такова одинокая пленная душа — она ищет радости в общении с себе подобными. Будь же снисходителен к юноше, которому слова и мысли заменяют еду и питье.
До встречи, о могучий титан, и если она не состоится в этом, чуждом нам, мире, то пусть произойдет в мире призраков, где души владык встречаются с душами мучеников.
Перевод Г. Боголюбовой.
О СЫНЫ МОЕЙ МАТЕРИ!
Чего вы хотите от меня, о сыны моей матери?
Хотите ли, чтобы я выстроил для вас дворцы, украшенные словами пустых обещаний, и храмы, крытые мечтами, или же вы хотите, чтобы я разрушил то, что построили лжецы и трусы, снес то, что нагромоздили лицемеры и мерзавцы?
Что же мне сделать для вас, о сыны моей матери?
Должен я ворковать, как голубь, чтобы угодить вам, или рычать, как лев, чтобы угодить самому себе?
Я уже пел вам, но вы не стали танцевать, и плакал перед вами, но вы не заплакали со мной; вам хочется, чтобы я пел и плакал одновременно?
Ваши души корчатся от голода, хотя хлеб знания обильней, чем камни долин, однако вы не едите его; ваши сердца трепещут от жажды, хотя источники жизни текут, подобно ручьям, возле ваших жилищ. Почему же вы не пьете?
У моря есть прилив и отлив, у луны — полнолуние и новолуние, у времени — лето и зима. Что же касается истины, то она не изменяется, не исчезает и ни во что не превращается. Почему же вы хотите обезобразить ее лицо?
Я призывал вас в тиши ночи — показать красоту полной луны и величие звезд, вы же вскакивали с постелей, охваченные страхом, хватались за мечи и копья с криком: «Где враг? Мы сокрушим его!» Но когда утром враг пришел, пеший и конный, и я звал вас, вы не очнулись ото сна, нет, вы отворачивались, пребывая во власти сновидений.
Я говорил вам: «Вставайте, поднимемся на вершину горы, я покажу вам царства мира». Но вы отвечали: «В глубинах этой долины жили наши отцы и деды, в ее тьме они умирали и на ее склонах похоронены, как же мы покинем ее и уйдем туда, куда они не уходили?»
Я говорил вам: «Поспешим на равнины, я покажу вам золотые копи и сокровищницы земли». Но вы отвечали: «На равнинах устраивают засаду разбойники и воры».
Я говорил вам: «Пойдемте на берег, куда море выбрасывает свои дары». Но вы отвечали: «Шум морской бездны страшит наши души, а ужас перед ее глубинами мертвит тела».
Я любил вас, о сыны моей матери, но эта любовь принесла вред мне и не пошла на пользу вам. Сегодня я ненавижу вас, но эта ненависть — поток, который смывает только сухие ветви и разрушает только ветхие дома.
Я сочувствовал вашей слабости, о сыны моей матери, но это лишь увеличивало число слабых и равнодушных и не привнесло в жизнь ничего ценного. Сегодня я увидел вашу слабость, и моя душа содрогнулась от отвращения, сжалась от презрения.
Я плакал над вашей покорностью и смирением, и мои слезы были чисты, как хрусталь, но они не смыли с вас густую грязь, а только удалили пелену с моих глаз. Они не оросили ваше окаменевшее сердце, но пробудили тревогу в моем сердце. Сегодня я смеюсь над вашими страданиями, и этот смех — громовые раскаты, которые звучат перед бурей, а не после нее.
Чего же вы хотите от меня, о сыны моей матери?
Хотите ли вы, чтобы я показал вам призраки ваших лиц, отраженные в тихих, водоемах? Тогда идите и посмотрите, сколь безобразны ваши черты.
Спешите предаться размышлениям, ибо страх уже посыпал пеплом ваши волосы, бессонница обвела кругами глаза — и они стали подобны темным ямам, трусость прикоснулась к щекам, и они превратились в морщинистые лоскутья, смерть поцеловала уста, и они пожелтели, как осенние листья.
Чего вы требуете от меня, о сыны моей матери, — нет, чего вы требуете от жизни, которая не хочет считать вас своими сыновьями?
Ваши души трепещут в ловушках жрецов и болтунов, тела содрогаются под клыками тиранов и палачей, ваша страна стонет под пятой насильников и завоевателей. На что же вы надеетесь, оставаясь под солнцем?
Ваши мечи заржавели, а у копий сломаны наконечники, ваши щиты покрыты пылью. Как вы отваживаетесь выходить на поле брани?
Ваша вера — ханжество, ваш мир — подделка, ваша загробная жизнь — ничто. Так зачем же вы живете? Ведь существует смерть — отдых для бессильных!
Жизнь же — это сила, сопутствующая молодости, удача, присущая возмужалости, мудрость, свойственная старости. Вы же, о сыны моей матери, так и родились немощными старцами, а затем превратились в детей, которые лезут в грязь и бросаются камнями.
Поистине человечество — раздольно текущая, журчащая река, чистая, как хрусталь, которая несет тайны гор глубинам моря. Вы же, о сыны моей матери, мерзкие болота, в глубинах которых ползают насекомые, а на берегах извиваются змеи.
Поистине душа — священный пылающий голубой пламень, который уничтожает сухую траву; бури раздувают его, и он освещает лики богов. Ваши же души, о сыны моей матери, пепел, который ветер разносит по снегу, а бури рассеивают в долинах.
Я ненавижу вас, о сыны моей матери, за то, что вы ненавидите славу и величие!
Я презираю вас за то, что вы презираете самих себя.
Я — ваш враг, потому что вы — враги богов, но вам этого не понять!
Перевод Г. Боголюбовой.
СМЕРТЬ МОИХ БЛИЗКИХ
Умерли мои близкие, а я всю жизнь оплакиваю их в моем одиночестве.
Умерли мои любимые, и моя жизнь стала после же смерти тоской по ним.
Умерли мои близкие, мои любимые, слезы и кровь затопили холмы моей родины, а я живу здесь, как жил, когда мои близкие и любимые гордо красовались на плечах жизни, а холмы моей родины затоплялись светом солнца.
Мои близкие умерли от голода, а те из них, кто выжил, погибли от меча, в то время как я остался пленником в этой стране среди радостных, довольных людей, которые наслаждаются вкусной пищей и приятными напитками, спят на мягких постелях, встречают улыбкой свои дни, и дни улыбаются им.
Мои близкие умерли позорной смертью, а я живу здесь в достатке и благополучии.
Вот она, та трагедия, которая разыгрывается на сцене моей души.
Если бы я был голодным среди моих голодных близких, гонимым среди моего гонимого народа, то дни не так теснили бы мне грудь, а ночи были бы не так черны для моих глаз. Ибо тот, кто разделяет со своим народом горе и беду, чувствует то высшее утешение, которое порождается мученичеством. Он в душе даже гордится, что умирает невинным вместе с невинными.
Но я не был вместе с моим голодающим, гонимым народом, идущим в шествии смерти к славе мученичества, — нет, я живу здесь, за семью морями, под сенью довольства и праздного благополучия. Я далек от беды и бедствующих и не могу гордиться ничем, даже своими слезами.
Что может сделать далекий изгнанник для своих голодающих близких?
О, если б знать, принесут ли пользу плач и причитания поэта? Будь я пшеничным колосом, который вырос на земле моей родины, меня бы мог подобрать голодный ребенок. Жизнью моей он бы отвратил руку смерти от своей души!
Будь я птицей в небе моей родины, меня бы мог поймать голодный человек. Телом моим он бы отстранил тень могилы от своего тела.
Но, увы, тщетен жар сердца! Я не пшеничный колос на равнинах Сирии, не зрелый плод в долинах Ливана, и это — мое несчастье, молчаливое горе, которое заставляет меня презирать самого себя.
Вот она, та мучительная драма, которая связывает мой язык, сковывает мои руки и лишает меня силы, желания, действия.
Мне говорят: «Горе твоей страны — только часть горя всего мира; слезы, которые льются в твоей стране, только капли в реке крови и слез, текущей день и ночь по долинам и равнинам земли!»
Да, но горе моей родины — молчаливое горе. Горе моей родины — грех, который породили змеи и драконы. Горе моей родины — трагедия без хора и мистерий.
Если бы мой народ восстал против своих несправедливых правителей и погиб, восстав, то я сказал бы, что смерть на пути свободы более благородна, чем жизнь под гнетом подчинения. И тот, кто соединил в своей руке вечность и меч, поистине стал навеки бессмертен.
Если бы моя нация приняла участие в войне многих наций и погибла бы вместе со всеми на поле брани, я сказал бы: «Это сильная буря, которая ломает и сухие, и зеленые ветви, а смерть под ветвями более благородна, чем в объятиях старости».
Если бы земля моей родины содрогнулась от землетрясения, если бы она засыпала моих близких и любимых, то я сказал бы: «Это тайные законы, действующие по воле силы, которая выше сил человеческих, и неразумно пытаться познать ее тайны».
Но мои близкие не умерли, восстав, и не погибли, сражаясь, землетрясение не поразило их страну, — они умерли, покорившись.
Мои близкие, умирая, претерпели крестные муки. Они умерли, их руки протянуты на восток и на запад, а их глаза смотрят в черноту неба.
Они умерли молча, ибо уши человеческие были закрыты для их криков.
Они умерли, ибо не заискивали перед своими врагами, как трусы, и не питали ненависти к любящим их, как неблагодарные.
Они умерли, ибо не были преступниками. Они умерли, ибо не угнетали своих обидчиков.
Они умерли, ибо они были миролюбивы.
Они умерли от голода на земле, которая обильна молоком и медом.
Они умерли, ибо адские змеи поглотили весь скот на их полях и весь хлеб в их житницах.
Они умерли, ибо змеи, потомки змей, выплюнули яд в небо, которое было наполнено ароматами кедра и благоуханием роз и жасмина.
Умерли мои близкие и ваши близкие, о сирийцы, — что же мы можем, сделать для тех из них, кто еще не умер?
Поистине наш плач не поддержит их существования, а наши слезы не утолят их жажды.
Но что же мы можем сделать, чтобы спасти их от голода и нужды?
Будем по-прежнему пребывать в бездеятельности, в сомнениях, будучи отвлечены от этой великой трагедии мелочами и пустяками жизни?
Поистине чувство, которое заставляет тебя, о брат-сириец, уделить хоть частицу твоей жизни тому, кто едва не утратил свою жизнь, — это то единственное, что способно сделать тебя свободным при свете дня и в тишине ночи.
Дирхем, вложенный в пустую руку, протянутую к тебе, — это золотое кольцо, которое свяжет то, что есть в тебе человеческого, с тем, что еще выше.
Перевод Г. Боголюбовой.
ЯД, СМЕШАННЫЙ С МЕДОМ
Утром золотого осеннего дня, когда красота Ливана предстает во всем своем неземном сиянии, жители деревни Туля сбежались к церкви, встревоженные нежданной вестью. Что означает внезапный отъезд Фариса ар-Раххаля? Он оставил молодую жену — брак их состоялся всего полгода назад — и скрылся неведомо куда.
Фарис ар-Раххаль был деревенским старостой — этот пост достался ему по наследству от отца и деда. Хоть ему не исполнилось еще двадцати семи лет, он снискал уважение односельчан. Когда минувшей весной он женился на Сусан Катаракта, люди говорили: «Счастливая звезда у этого человека! Нет ему и тридцати, а получил все, о чем можно мечтать в этом мире».
И вот в то утро жители Тули узнали, что их староста сел на коня и с небольшой суммой денег покинул деревню, даже не простившись ни с родными, ни с друзьями. Каких только предположений не строили они о причинах этого бегства! Что все-таки побудило Фариса бросить свою молодую жену, богатый дом с садом и виноградниками, односельчан?
Жизнь на севере Ливана тяготеет к общинным формам. Там принято сообща переживать и радости бытия, и невзгоды. Любое событие долго обсуждается всей деревней, пока время не принесет на смену что-нибудь новое.
В то утро жители Тули забросили все свои дела. Собравшись вокруг деревенской церкви «Мар Туля», они шумно толковали о случившемся, строя разные догадки. Присоединился к собравшимся и деревенский священник Стефан. На лице его было сосредоточенное и угрюмое выражение. Тотчас его окружили в надежде узнать новости. Священник сперва молчал, сжав руки, потом сказал, не скрывая тревоги и недоумения:
— Что я отвечу вам, дети мои? Я сам ничего не понимаю. Сегодня, еще до восхода солнца, Фарис постучал ко мне в дом. Я открыл дверь и увидел, что он держит за повод коня, а лицо его искажено страданием. Я подивился, спросил, что это с ним. «Зашел проститься с тобой, святой отец, — сказал он. — Еду далеко, за моря, больше не вернусь сюда». Он вручил мне запечатанное письмо на имя его друга Наджиба Малика, просил передать из рук в руки. Тут же вскочил на коня и ускакал, я и спросить не успел, в чем дело. Вот все, что я знаю.
— В письме-то уж наверняка сказано о причине отъезда, — заметил один из присутствующих, — ведь Наджиб Малик — самый близкий друг Фариса.
— А ты видел его жену, святой отец? — спросил другой.
— Я посетил ее после утренней молитвы, — ответил священник. — Сидит перед окном, глаза застыли, будто стеклянные, смотрит вдаль и вроде ничего не понимает. Я стал расспрашивать, а она закачала головой, твердит одно: «Ничего не знаю, ничего не знаю». Потом принялась плакать.
Священник не успел кончить рассказ, как в восточной стороне деревни раздался выстрел. И сразу же воздух сотряс исступленный женский крик. Поселяне на минуту застыли как в столбняке, потом все разом — и мужчины, и женщины, с лицами, окутанными пеленой страха и дурного предчувствия, — ринулись к саду возле дома Фариса ар-Раххаля. Их взорам предстало зрелище, от которого кровь застыла в жилах. Они увидели Наджиба Малика, распростертого на земле, истекающего кровью, а рядом с ним Сусан, жену Фариса ар-Раххаля. Она рвала на себе волосы и одежду, вопя: «Он убил себя! Он выстрелил себе в грудь!»
Люди стояли в оцепенении, как будто рука жестокой судьбы сжала их сердца. Священник приблизился к убитому, он увидел в его правой руке то письмо, которое он передал Наджибу Малику утром: тот стиснул его с такой силой, что, казалось, оно срослось с пальцами. Стараясь, чтобы другие не заметили, священник выдернул письмо и спрятал в свой карман, затем отошел в сторону и закрыл лицо руками.
Самоубийцу отнесли в дом его несчастной матери. При виде безжизненного тела единственного сына, та повредилась в уме. Женщины занялись женой Фариса ар-Раххаля, которая находилась на грани между жизнью и смертью.
Войдя к себе в дом, священник закрыл дверь, надел очки, достал письмо и дрожащим голосом прочел следующее:
«Брат мой Наджиб!
Я покидаю нашу деревню, ибо мое пребывание здесь делает несчастным и тебя, и мою жену, и меня самого. Я знаю, что у тебя благородная душа, ты не отважишься предать твоего друга и соседа. Я также верю, что моя жена Сусан чиста. Но в то же время я знаю, что любовь, которая связала ваши сердца, сильнее вашей воли. Тебе не под силу справиться с ней, как не под силу остановить течение реки Кадиши{91}. Ты был другом моего детства, мы вместе играли в поле и на церковном дворе. Ты навсегда останешься мне другом перед лицом бога. Когда встретишь Сусан завтра или чуть позже, передай, что я люблю ее и прощаю ей. Скажи ей также, что я страдал от жалости, когда просыпался в тишине ночи и видел ее перед образом Иисуса Христа коленопреклоненной, в слезах, бьющей себя в грудь. Нет ничего мучительней для женщины, чем разрываться между двумя мужчинами: одним, любящим ее, и другим, любимым ею. Бедная Сусан жила в постоянной борьбе. Она хотела быть верна супружескому долгу, но не смогла подавить свои чувства. Теперь я уезжаю далеко, я никогда не вернусь сюда, потому что не хочу препятствовать вашему счастью. Скажу только одно, брат мой: будь верным Сусан, береги ее до конца дней. Она пожертвовала ради тебя всем и достойна всего, что мужчина может дать женщине. Оставайся, Наджиб, как и был, благородным и великодушным. Да хранит тебя бог ради твоего брата!
Священник кончил чтение, сложил письмо и снова спрятал в карман. Он сел у окна и стал глядеть на расстилавшуюся перед ним долину. На морщинистом лице его отразилось глубокое раздумье.
Но не прошло и минуты, как он в волнении вскочил на ноги, словно нашел в извилинах своего мозга ужасную разгадку, не замеченную прежде.
— Ну и коварен же ты, Фарис ар-Раххаль! — воскликнул он. — Ты хорошо рассчитал, как убить Наджиба Малика и остаться неповинным в его крови. Ты послал ему яд, смешанный с медом, ты послал ему меч, завернутый в шелк. Ты послал ему смерть в этом письме. Когда он обращал смертоносное дуло к своей груди, это твоя рука держала ружье и твоя воля руководила его волей. Ах! Ну и хитер же ты, Фарис ар-Раххаль!
Священник снова опустился в кресло, качая головой, поглаживая руками бороду, но его улыбка была скорбной, как и только что происшедшая трагедия. Через минуту он взял из шкафа книгу и начал читать псалмы святого Ефрема Сирина{92}, время от времени поднимая глаза и прислушиваясь к воплям женщин, что доносились из деревни.
Перевод О. Фроловой.
ПРОРОК Эссе
ПРИХОД КОРАБЛЯ
Аль-Мустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился.
На двенадцатый год, в седьмой день айлуля, месяца урожая, он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся в тумане.
Тогда раскрылись врата его сердца, и радость его полетела над морем. Он закрыл глаза и молился в тишине своей души.
Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем:
«Как уйти мне с миром и без печали? Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.
Долгими были дни страданий, проведенные в этих стенах, долгими были мои одинокие ночи; а кто может расстаться со страданием и одиночеством без сожаления?
Много крупиц духа рассеял я по этим улицам, и много детей моей тоски бродят нагие меж этих холмов, — и я не могу отказаться от них легко и без боли.
Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.
И не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой.
Нельзя мне более медлить. Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть. Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сковать себя цепями земли, хотя часы ночные и пламенны.
Хотел бы я взять с собою все. Но как?
Голос не может взять с собой язык и губы, которые дали ему крылья. Он должен устремляться в эфир один.
И орел один летит к солнцу, покинув родное гнездо».
Дойдя до подножия холма, он вновь обернулся к морю и увидел, что его корабль приближается к берегу, а на палубе корабля матросы — сыновья его земли.
И воззвала к ним его душа, и он сказал:
— Сыновья праматери моей, вы, оседлавшие гребни волн,
Сколько раз вы приплывали в моих снах. Вот вы пришли, когда я пробудился, и это пробуждение — мой самый глубокий сон.
Я готов отправиться в плаванье, и паруса моего нетерпения ждут ветра.
Лишь глотну этого спокойного воздуха, взгляну с любовью назад — и встану среди вас, мореплаватель среди мореплавателей.
О бескрайнее море, недремлющая мать, только в тебе находят мир и свободу река и ручей.
Лишь один поворот сделает этот ручей, лишь раздастся его журчанье на этой поляне — и я вольюсь в тебя, беспредельная капля в беспредельный океан.
Он шел и видел издали мужчин и женщин, спешивших к городским воротам со своих полей и виноградников.
Он слышал, как их голоса выкликают его имя и от поля к полю возвещают друг другу о приходе его корабля.
И сказал он себе:
— Будет ли день разлуки днем урожая?
Скажут ли, что вечер мой был воистину моей зарей?
Что дать мне тому, кто бросил свой лемех посреди борозды, и тому, кто оставил рукоять своего давильного круга?
Станет ли сердце мое плодоносным деревом, чтобы я мог собрать плоды и дать им?
Будут ли желания кипеть во мне ключом, чтобы я мог наполнить их чаши?
Разве я арфа, чтобы рука могущественного касалась меня, разве я флейта, чтобы его дыхание проходило сквозь меня?
Я ищу тишины, но какое сокровище нашел я в ней, чтобы так смело раздавать его?
Если это день моего урожая, то какие поля и в какие незапамятные времена засеял я семенами?
Если воистину это час, когда я подымаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
Подыму я свой светильник пустой и темный.
А страж ночи наполнит его маслом и зажжет.
Так сказал он вслух. Но много неизреченного осталось в его сердце, ибо не мог он сам высказать глубокую тайну, ему одному ведомую.
Когда он вступил в город, весь народ вышел ему навстречу, и все приветствовали его в один голос. Вышли вперед старейшины города и сказали:
— Не покидай нас. Ты был полуднем в наших сумерках, и твоя молодость даровала нам мечты. Ты не чужой среди нас и не гость, а сын и возлюбленный наш. Не заставляй наши глаза тосковать по твоему лику.
Жрецы и жрицы сказали ему:
— Не дай волнам морским разлучить нас теперь и не дай, чтобы годы, которые ты провел средь нас, стали воспоминанием.
Ты блуждал средь нас, дух, и тень твоя озаряла светом наши лица.
Мы так любили тебя! Но молчалива и скрыта покровами была наша любовь.
А сейчас она громко взывает к тебе и открыто встает пред тобой.
Вечно было так, что глубина любви познается лишь в час разлуки.
Пришли другие и приблизились к нему. Но ни одному не ответил он, а только склонил голову; и те, что стояли близ него, видели, как слезы капали ему на грудь.
Вместе с народом пошел он к большой площади перед храмом.
И вышла из святилища женщина. Аль-Митра было имя ее. Была она прорицательницей.
Он посмотрел на нее с глубокой нежностью, ибо она первая нашла его и поверила в него.
Она приветствовала его словами:
— Пророк божий, устремляясь к беспредельному, долго ты искал в далях свой корабль. И вот корабль твой прибыл, пора тебе отправляться.
Глубока твоя тоска по земле твоих воспоминаний и обители твоих сокровенных желаний; и любовь наша не свяжет тебя, как не удержат тебя и наши нужды.
Но мы просим тебя, чтобы перед разлукой ты сказал нам и дал вкусить от своей истины. Мы передадим ее нашим детям, а те — своим, и она не исчезнет
В одиночестве своем ты взирал на наши дни, и, пробуждаясь, ты слышал, как мы смеялись и плакали во сне.
Потому раскрой нам нас самих и скажи нам все ведомое тебе о том, что лежит между рождением и смертью.
И ответил он:
— Народ Орфалеса, о чем могу я сказать, как не о том, что и сейчас тревожит ваши души?
О ЛЮБВИ
Тогда просила аль-Митра:
— Скажи нам о Любви.
Он поднял голову, посмотрел на народ, и воцарилось молчание. Тогда он сказал громким голосом:
— Если любовь ведет вас, следуйте за ней,
Хотя дороги ее трудны и тернисты.
Если она осенит вас своими крылами, прислушайтесь к ней, даже если вас ранил меч, скрытый в ее оперении.
И если любовь говорит вам, верьте ей, даже если ее голос рушит ваши мечты, подобно тому как северный ветер опустошает сад.
Ибо любовь венчает вас, но она вас и распинает.
Она растит вас, но она же и подрезает.
Она подымается к вашей вершине и обнимает ваши нежные ветви, дрожащие под солнцем.
И она же спускается к вашим корням, вросшим в землю, и сотрясает их.
Как снопы пшеницы, она собирает вас вокруг себя.
Она обмолачивает вас, чтобы обнажить.
Она просеивает вас, чтобы освободить от шелухи.
Она размалывает вас до белизны.
Она месит вас, пока вы не станете мягкими.
А потом вверяет вас своему святому огню, чтобы вы стали святым хлебом для святого божиего причастия.
Все это творит над вами любовь, дабы вы познали тайны своего сердца и через это познание стали частью сердца Жизни.
Но если, убоявшись, вы будете искать в любви лишь покой и усладу, то лучше вам прикрыть свою наготу и, покинув гумно любви, уйти в мир, не знающий времен года, где вы будете смеяться, но не от души, и плакать, но не всласть.
Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя.
Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею, ибо любовь довольствуется любовью.
Если ты любишь, не говори: «Бог — в моем сердце»; скажи лучше: «Я — в сердце божием».
И не думай, что ты можешь властвовать над путями любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, она будет направлять твой путь.
Единственное желание любви — выразить самое себя.
Но если ты любишь и не можешь отказаться от желаний, пусть твоими желаниями будут:
Таять и походить на бегущий ручей, что напевает ночи свою песню.
Познавать боль от бесконечной нежности.
Ранить себя собственным постижением любви;
Истекать кровью охотно и радостно.
Подниматься на заре с окрыленным сердцем и возносить благодарность за еще один день любви.
Обретать покой в полдень и предаваться мыслям о любовном экстазе.
Возвращаться вечером домой с благодарностью.
И засыпать с молитвой за возлюбленного в сердце своем и с песней хвалы на устах.
О БРАКЕ
Потом вновь заговорила аль-Митра.
— Что скажешь ты о Браке, учитель? — спросила она.
И он ответил:
— Вы родились вместе и вместе пребудете вечно.
Вы будете вместе, когда белые крылья смерти рассеют ваши дни.
Вы будете вместе даже в безмолвной памяти божией.
Но пусть близость ваша не будет чрезмерной,
И пусть ветры небесные пляшут меж вами.
Любите друг друга, но не превращайте любовь в цепи:
Пусть лучше она будет волнующимся морем между берегами ваших душ.
Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши.
Давайте друг другу вкусить своего хлеба, но не ешьте от одного куска.
Пойте, пляшите вместе и наслаждайтесь, но пусть каждый из вас будет одинок, как одиноки струны лютни, хотя от них исходит одна музыка.
Отдавайте ваши сердца, но не во владение друг другу.
Ибо лишь рука Жизни может принять ваши сердца.
Стойте вместе, но не слишком близко друг к другу,
Ибо колонны храма стоят порознь, и дуб и кипарис не растут рядом.
О ДЕТЯХ
И просила женщина, державшая на руках ребенка:
— Скажи нам о Детях.
И он сказал:
— Ваши дети — не дети вам.
Они сыновья и дочери тоски Жизни по самой себе.
Они приходят благодаря вам, но не от вас,
И, хотя они с вами, они не принадлежат вам.
Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли.
Ибо у них есть свои мысли.
Вы можете дать пристанище их телам, но не их душам,
Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня, где вы не можете побывать даже в снах.
Вы можете стремиться походить на них, но не старайтесь сделать их похожими на себя.
Ибо жизнь не идет вспять и не задерживается на вчерашнем дне.
Вы — луки, из которых ваши дети, как живые стрелы, посланы вперед.
Стрелок видит цель на пути бесконечности и сгибает вас своей силой, чтобы его стрелы летели быстро и далеко.
Пусть ваш изгиб в руке стрелка несет радость,
Ибо как любит стрелок летящую стрелу, так любит он и лук, который неподвижен.
О ДАЯНИИ
Тогда просил богатый человек:
— Скажи нам о Даянии.
И он ответил:
— Вы даете лишь малую толику, когда даете от своего достояния.
Вы истинно даете, лишь когда даете от самих себя.
Ибо что есть ваше достояние как не вещи, которые вы храните и стережете из страха, что они могут понадобиться вам завтра?
А завтра? Что принесет завтра самой сообразительной собаке, которая зарывает кость в нетронутый песок, когда идет следом за паломниками в святой город?
Что есть боязнь нужды, как не сама нужда?
Разве страх, что может наступить жажда, когда колодец полон, не есть неутолимая жажда?
Есть такие, которые дают мало от многого, чем они владеют. Они дают с тем, чтобы прославиться, и это тайное желание делает их дары отвратительными.
И есть такие, которые дают все то малое, что есть у них.
Они верят в жизнь и в щедрость жизни, и их сундуки не бывают пусты.
Есть такие, которые дают с радостью, и она — награда им.
Есть такие, которые дают с болью, и она — их крещение.
И есть такие, которые дают и не знают при этом боли, они не ищут радости и не дают в надежде, что им зачтется.
Они дают так же, как мирт в долине наполняет воздух своим благоуханием.
Руками подобных им говорит всевышний, и их глазами он улыбается земле.
Хорошо давать, когда просят, но лучше давать без просьбы, предугадывая;
Для щедрого найти того, кто получит, — радость бо́льшая, чем само даяние.
Есть ли что-нибудь, что стоило бы утаивать?
Все, что есть у вас, будет когда-нибудь отдано;
Потому давайте сейчас, чтобы время даяния было вашим, а не временем ваших наследников.
Часто вы говорите: «Я бы дал, но только достойному».
Деревья в вашем саду и стада на ваших пастбищах не говорят так.
Они дают, чтобы жить, ибо утаить — значит погибнуть.
Истинно, тот, кто достоин получить свои дни и ночи, заслуживает от вас всего прочего.
И тот, кто удостоился пить из океана жизни, достоин наполнить свою чашу из вашего ручейка.
Есть ли пустыня больше той, что заключена в вашей смелости, уверенности и даже снисходительности приятия?
Кто вы есть, чтобы люди раскрывались перед вами и снимали покровы со своей гордости, дабы вы увидели их сущность в наготе и их гордость свободной от смущения?
Посмотрите сначала, достойны ли вы сами давать и быть орудием даяния.
Ибо воистину лишь жизнь дает жизнь, а вы, считающие себя дающими, лишь зрители.
Вы, принимающие даяния — а вы все принимаете, — не возлагайте на себя ношу благодарности, чтобы не надеть ярмо на себя и на дающего.
Лучше подымайтесь вместе с дающим на его дарах, как на крыльях;
Ибо сверх меры беспокоиться о своем долге — значит сомневаться в великодушии того, для кого мать — щедрая земля, а отец — бог.
О ЕДЕ И ПИТЬЕ
Потом просил старик — хозяин харчевни:
— Скажи нам о Еде и Питье.
И он сказал:
— Если б только вы могли жить, вдыхая аромат земли, и вас, как растения с воздушными корнями, питал бы свет!
Но раз вынуждены вы убивать, чтобы насытиться, и лишать детеныша материнского молока, чтобы утолить жажду, то пусть тогда это будет таинством.
Пусть стол ваш станет алтарем, на который чистых и невинных из леса и с равнины приносят в жертву еще более чистому и невинному в человеке.
Когда вы убиваете зверя, скажите ему в своем сердце:
«Та же сила, что сразила тебя, сразит и меня; и меня тоже поглотят.
Ибо закон, который отдал тебя в мои руки, отдаст меня в руки еще более могущественные.
Твоя кровь и моя кровь — всего лишь влага, которая питает древо небес».
Когда вы надкусываете яблоко, скажите ему в своем сердце:
«Твои семена будут жить в моем теле,
Бутоны твоего завтрашнего дня распустятся в моем сердце,
Твой аромат станет моим дыханием,
И вместе мы будем радоваться во все времена года».
Осенью, когда вы собираете виноград в своих виноградниках, чтобы выжать из него сок, скажите в своем сердце: «Я тоже виноградник, и мои плоды попадут под давильный круг, и, как молодое вино, меня будут хранить в вечных сосудах».
И зимой, когда вы будете черпать вино, воспевайте в своем сердце каждую чашу;
И да будет в песне память об осенних днях, о винограднике и давильном круге.
О ТРУДЕ
Потом просил пахарь:
— Скажи нам о Труде.
И сказал он в ответ:
— Вы трудитесь, чтобы не отрываться от земли и от души ее.
Ибо быть бездельником — значит стать чужим для времен года и выйти из шествия жизни, движущегося к бесконечности в величии и в гордом смирении.
Когда вы трудитесь, вы — флейта, в сердце которой шепот времени превращается в музыку.
Кто из вас хотел бы стать тростинкой, немой, безмолвной, когда все вокруг поет в согласии?
Всегда говорили вам, что труд — проклятье и работа — несчастье.
А я говорю вам: когда вы трудитесь, вы исполняете часть самой ранней мечты земли, уготованную вам в те времена, когда эта мечта родилась,
И, работая, вы истинно любите жизнь.
А полюбить жизнь через работу — значит приблизиться к глубочайшей тайне жизни.
Но если в своем страдании вы называете рожденье горем и заботу о плоти — проклятьем, начертанным на вашем лбу, то я отвечу: ничто, кроме пота на вашем лбу, не сотрет начертанного.
Говорили вам также, что жизнь есть тьма, и вы в усталости своей вторите тому, что было сказано уставшими.
А я говорю:
Жизнь на самом деле есть тьма, когда нет стремления,
Всякое стремление слепо, когда нет знания,
Всякое знание тщетно, когда нет труда,
Всякий труд бесплоден, когда нет любви;
И когда вы трудитесь с любовью, вы связываете себя с самим собой, друг с другом и с богом.
А что значит трудиться с любовью?
Это — ткать одежды из нитей своего сердца так, словно те одежды наденет твой возлюбленный.
Это — строить дом с усердием так, словно в том доме поселится твой возлюбленный.
Это — сеять семена с нежностью и собирать урожай с радостью так, словно плоды будет есть твой возлюбленный.
Это — наполнять все, что ты делаешь, дыханием своего духа,
И знать, что все благословенные усопшие стоят подле тебя и смотрят.
Часто я слышал, как вы говорили, будто во сне: «Тот, кто ваяет из мрамора и обретает в камне образ своей души, благороднее того, кто пашет землю.
И тот, кто ловит радугу, чтобы перенести ее на холст в облике человека, выше того, кто плетет сандалии».
Но я говорю, не во сне, а в ясном бодрствовании полудня, что ветер беседует с могучим дубом так же нежно, как и с тончайшими стебельками травы;
И лишь тот велик, кто превращает голос ветра в песню, становящуюся нежнее от его любви.
Труд — это любовь, ставшая зримой.
Если вы не можете трудиться с любовью, а трудитесь лишь с отвращением, то лучше вам оставить ваш труд, сесть у врат храма и просить милостыню у тех, кто трудится с радостью.
Если вы печете хлеб равнодушно, то ваш хлеб горек и лишь наполовину утоляет голод человека.
Если вы давите виноград с недобрым чувством, то оно отравляет вино.
Если даже вы поете как ангелы, но не любите петь, то вы не даете людским ушам услышать голоса дня и голоса ночи.
О РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ
Потом просила женщина:
— Скажи нам о Радости и Печали.
И он ответил:
— Ваша радость — это ваша печаль без маски.
Тот колодец, из которого доносится ваш смех, часто бывал полон вашими слезами.
А разве бывает иначе?
Чем глубже печаль проникает в ваше естество, тем большую радость вы можете вместить.
Разве чаша, что хранит ваше вино, не была обожжена в печи гончара?
И разве лютня, что ласкает ваш дух, не была вырезана из дерева ножом?
Когда вы радуетесь, вглядитесь в глубину своего сердца, и увидите, что ныне вы радуетесь именно тому, что прежде печалило вас.
Когда вы печалитесь, снова вглядитесь в свое сердце, и увидите, что воистину вы плачете о том, что было вашей отрадой.
Некоторые из вас говорят: «Радость сильнее печали», а другие говорят: «Нет, сильнее печаль».
Но я говорю вам: они неразделимы.
Вместе они приходят, и, когда одна из них сидит с вами за столом, помните, что другая спит в вашей постели.
Истинно, вы, как чаши весов, колеблетесь между своей печалью и радостью.
Лишь когда вы пусты, вы в покое и уравновешены.
Когда хранитель сокровищ возьмет вас, чтобы взвесить свое золото и серебро, ваша радость или печаль непременно поднимется или опустится.
О ДОМАХ
Тогда вышел вперед каменщик и просил:
— Скажи нам о Домах.
И сказал он в ответ:
— Постройте в пустыне жилище из своих образов, прежде чем строить дом в стенах города.
Ибо как вы возвращаетесь домой в своих сумерках, так возвращается и странник в вас, вечно далекий и одинокий.
Дом ваш — ваше бо́льшее тело.
Он растет под солнцем и спит в ночной тиши, и ему снятся сны. Разве не спит ваш дом и не уходит он во сне из города в рощу или на вершину холма?
Если б я мог собрать ваши дома в свои ладони и, как сеятель, разбросать их по лесам и лугам!
Если бы долины были вашими улицами и зеленые тропы — аллеями, чтобы вы могли искать друг друга в виноградниках и приходить с ароматом земли в своих одеждах!
Но этому не пришло еще время.
В страхе своем ваши праотцы собрали вас слишком близко друг к другу. Не сразу исчезнет этот страх. Не сразу перестанут городские стены отделять очаги ваши от ваших полей.
Скажите мне, люди Орфалеса, что у вас в этих домах? Что вы храните за закрытыми дверями?
Есть ли у вас мир, безмятежное стремление — свидетельство вашей силы?
Есть ли у вас воспоминания — мерцающие своды, что соединяют вершины разума?
Есть ли у вас красота, что уводит сердце от вещей из дерева и камня к святой горе?
Скажите мне, есть ли это в ваших домах?
Или у вас есть лишь покой и жажда покоя, то потаенное, что входит в дом как гость, становится хозяином, а после — властелином?
Да, оно становится укротителем, кнутом и плетью превращающим ваши пылкие желания в игрушки.
Хотя руки его нежны, сердце его из железа.
Оно убаюкивает вас лишь для того, чтобы стоять у вашей постели и глумиться над достоинством плоти.
Оно осмеивает ваш здравый ум и кладет его в мягкие листья, как хрупкий сосуд.
Истинно, жажда покоя убивает страсть души, а потом идет, ухмыляясь, в погребальном шествии.
Но вы, дети пространства, вы, беспокойные и в покое, вас не заманить в ловушку и не укротить.
Не якорем, а парусом будет ваш дом.
Не пленкой, затягивающей рану, будет он, а веком, что защищает глаз.
Вы не сложите крылья, чтобы пройти в двери, не склоните голову, чтобы не удариться о потолок, и не будете сдерживать дыхание из страха, что стены потрескаются и рухнут.
Вы не станете жить в гробницах, возведенных мертвыми для живых.
И каким бы великолепным и величественным ни был ваш дом, он не будет хранить вашей тайны и не укроет вашу страсть.
Ибо то, что в вас безгранично, пребывает в небесной обители, врата которой — утренний туман, а окна — песни и ночная тишина.
ОБ ОДЕЖДЕ
И просил ткач:
— Скажи нам об Одежде.
И он ответил:
— Ваша одежда прячет бо́льшую долю вашей красоты, но не скрывает уродства.
Вы ищете в одеяниях свободу уединения, но подчас обретаете в них узду и оковы.
Если б вы могли подставить солнцу и ветру свою кожу, а не одежды!
Ибо дыхание жизни — в солнечном свете, и рука жизни — ветер.
Некоторые из вас говорят: «Это северный ветер соткал одежды, что мы носим».
А я говорю: да, это был северный ветер,
Но стыд был ему ткацким станком и вялость мускулов была ему нитью.
И, закончив свой труд, он смеялся в лесу.
Не забывайте, что стыдливость — щит от глаз порочности.
А когда порочность исчезнет, чем будет стыдливость, как не оковами и сором разума?
Не забывайте, что земле приятно прикосновение ваших босых ног и ветры жаждут играть вашими волосами.
О КУПЛЕ И ПРОДАЖЕ
И просил торговец:
— Скажи нам о Купле и Продаже.
И сказал он в ответ:
— Земля приносит вам свои плоды, и вы не будете нуждаться, если только будете знать, как наполнить свои ладони.
В обмене дарами земли вы обретете достаток и удовлетворение.
Но если в обмене не будет любви и доброй справедливости, то одних он приведет к жадности, а других к голоду.
Когда вы, труженики моря, полей и виноградников, повстречаете на рыночной площади ткачей, гончаров и собирателей пряностей,
Взывайте тогда к духу — хозяину земли, чтобы он появился среди вас и освятил весы и расчеты, сравнивающие ценности вещей.
И не допускайте к обмену людей с пустыми руками, которые расплачиваются своими словами за вашу работу.
Скажите таким людям:
«Идите с нами в поле или отправляйтесь с нашими братьями в море и закиньте там свои сети;
Ибо земля и море будут так же щедры к вам, как и к нам».
И если туда придут певцы, плясуны и флейтисты, купите и у них, ибо они тоже собиратели плодов и благовоний, и, хотя то, что они приносят, соткано из снов, — это одеяние и пища для вашей души.
И прежде чем покинуть рыночную площадь, уверьтесь, что ни один не ушел оттуда с пустыми руками.
Ибо дух — хозяин земли не заснет мирно на ветру, пока не исполнятся нужды самого меньшего из вас.
О ПРЕСТУПЛЕНИИ И НАКАЗАНИИ
Потом вышел городской судья и просил:
— Скажи нам о Преступлении и Наказании.
И сказал он в ответ:
— В тот час, когда ваш дух странствует по ветру,
Вы, одинокие и беззащитные, причиняете зло другим, а значит, и себе.
И потому вы будете стучаться и ожидать, оставаясь незамеченными, у врат благословенного.
Подобна океану ваша божественная сущность;
Она всегда остается чистой.
И, как эфир, она поднимает лишь окрыленных.
Подобна солнцу ваша божественная сущность;
Она не знает ходов крота и не ищет змеиных нор.
Но не одна божественная сущность составляет ваше естество.
Многое в вас все еще человек, и многое в вас еще не человек, а лишь уродливый карлик, который, сонный, блуждает в тумане в поисках своего пробуждения.
О человеке в вас хочу я сейчас сказать.
Ибо это он, а не ваша божественная сущность и не карлик в тумане, знает о преступлении и наказании.
Часто слышал я, как вы говорили о том, кто творит зло, так, будто он не один из вас, а чужой вам и незваный гость в вашем мире.
Но я говорю: подобно тому как святые и праведники не могут подняться над высочайшим, что есть в каждом из вас,
Так злые и слабые не могут пасть ниже самого низкого, что также есть в вас.
И как ни один лист не пожелтеет без молчаливого согласия всего дерева,
Так и причиняющий зло не может творить его без тайной воли на то всех вас.
В едином шествии идете вы вместе к своей божественной сущности. Вы — путь, и вы же путники.
И когда один из вас падает, он падает за тех, кто идет позади, предупреждая о камне преткновения.
Он падает и за тех, кто идет впереди, за тех, которые хотя и шагают быстрее и увереннее, но не убрали камень.
И вот что я скажу вам еще, хотя слово это будет тяготить ваши души:
И убитый причастен к своему убийству,
И ограбленный виновен в том, что его ограбили.
Праведник повинен в поступках нечестивца,
И честный запятнан проступками злодея.
Да, виновный часто бывает жертвой оскорбленного,
Еще чаще осужденный несет бремя невиновных и безупречных.
Вы не можете отделить справедливого от несправедливого и добродетельного от нечестивца;
Ибо они стоят вместе перед лицом солнца, подобно тому как сплетены воедино черная нить и белая.
И когда черная нить обрывается, ткач осматривает всю ткань и проверяет ткацкий станок.
Если кто-нибудь из вас приведет на суд неверную жену,
Пусть он также взвесит на весах сердце ее мужа и измерит мерами его душу.
И пусть тот, кто захочет ударить обидчика, вникнет в дух обиженного.
И если кто из вас захочет покарать во имя справедливости и вонзить топор в худое дерево, пусть он посмотрит на его корни;
Истинно, он найдет корни хорошие и плохие, плодоносные и бесплодные, сплетенные воедино в молчаливом сердце земли.
А вы, судьи, которые хотят быть справедливыми,
Какой приговор выносите вы тому, кто честен по плоти, но вор по духу?
Какому наказанию вы подвергаете того, кто умерщвляет по плоти, но сам умерщвлен по духу?
Как можете вы обвинять того, кто поступает как обманщик и притеснитель, но сам обижен и поруган?
Как вы покараете тех, чье раскаянье уже превышает злодеяние?
Не есть ли раскаянье — правосудие, что отправляется тем самым законом, которому вы с радостью бы служили?
Но вы не можете заставить невиновного раскаяться и сердце виновного избавить от раскаянья.
Непрошеное, оно будет звать в ночи, чтобы люди смогли проснуться и вглядеться в себя.
Вы, желающие понять справедливость, что можете вы, пока не посмотрите на все дела при ясном свете?
Лишь тогда узнаете вы, что поднявшийся и павший — один и тот же человек, стоящий в сумерках между ночью своей сущности карлика и днем своей божественной сущности.
И что краеугольный камень храма не выше самого нижнего камня в его основании.
О ЗАКОНАХ
Потом спросил законовед:
— Что скажешь ты о наших Законах, учитель?
И он ответил:
— Вы охотно устанавливаете законы,
Но еще охотнее преступаете их.
Как дети, играющие на берегу океана, которые любят строить башни из песка, а потом, смеясь, разрушают их.
Но пока вы строите свои башни из песка, океан вновь приносит песок на берег,
И когда вы разрушаете их, океан смеется вместе с вами.
Истинно, океан всегда смеется вместе с невинными.
Но что сказать о тех, для кого жизнь — не океан, и законы, созданные человеком, не башни из песка,
Для кого жизнь — скала, а закон — резец, коим они обращают ее в свое подобие?
Что сказать о хромом, который ненавидит плясунов?
Что сказать о быке, который любит свое ярмо и считает лесного лося и оленя бездомными скитальцами?
Что сказать о старой змее, которая не может сменить кожу и называет всех остальных голыми и бесстыжими?
И о том, кто рано приходит на свадебный пир и, пресытившись, уходит, говоря, что все пиры отвратительны и все пирующие преступают закон?
Что мне сказать о них, кроме того, что они тоже стоят под лучами солнца, но спиной к нему?
Они видят лишь свои тени, и эти тени — законы для них.
Что для них солнце, как не источник тени?
И что значит признавать законы, как не склоняться и следовать за тенями на земле?
Но вы, идущие навстречу солнцу, какие образы, начертанные на земле, могут удержать вас?
Вы, странствующие с ветром, какой флюгер укажет вам путь?
Какой человеческий закон свяжет вас, если вы сбросите свое ярмо, но не перед дверью тюрьмы человека?
Каких законов вы убоитесь, если будете плясать, не наталкиваясь на железные цепи человека?
И кто приведет вас на суд, если вы сбросите с себя одежды, но не оставите их на пути человека?
Народ Орфалеса, ты можешь заглушить барабан и ослабить струны лиры, но кто запретит жаворонку петь?
О СВОБОДЕ
И просил оратор:
— Скажи нам о Свободе.
И он ответил:
— У городских ворот и у ваших очагов я видел, как вы падаете ниц и поклоняетесь своей свободе, — так рабы заискивают перед тираном и восхваляют его, хотя он убивает их.
Да, в храмовой роще и в тени крепости я видел, как самые свободные из вас носят свою свободу, как ярмо и наручники.
И сердце мое обливалось кровью, ибо вы можете стать свободными лишь тогда, когда даже само желание искать свободу станет для вас уздой и вы перестанете говорить о свободе как об искомом и достигнутом.
Истинно свободными вы станете не тогда, когда лишены забот будут ваши дни и ваши ночи будут избавлены от нужды и горя,
А когда ваша жизнь будет опоясана ими, но вы подыметесь над ними нагие, без оков.
И как вам подняться над днями и ночами, не разорвав цепей, которыми вы сковали свой полдень на заре своего постижения?
Истинно, то, что вы называете свободой, — самая крепкая из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и слепят ваши глаза.
И что, как не частицы вас самих, хотелось бы вам сбросить, чтобы обрести свободу?
Если это несправедливый закон, который вы хотели бы отменить, то закон этот был начертан вашей же рукой на лбу вашем.
Вам не стереть его, даже если вы бросите в огонь книги законов; вам не смыть его со лбов ваших судей, даже если вы на них выльете целое море.
А если это деспот, которого вы хотели бы свергнуть с престола, посмотрите прежде, разрушен ли его престол, воздвигнутый в вашей душе.
Ибо как может тиран властвовать над свободными и гордыми, если нет в их свободе тирании и нет в их гордости стыда?
Если это забота, от которой вы хотели бы избавиться, то эта забота скорее была избрана вами, чем навязана вам.
И если это страх, который вы хотели бы изгнать, то источник этого страха — в вашем сердце, а не в руке устрашающего.
Истинно, все в вашем естестве движется в неизменном полуобъятии, желанное и ужасающее, отвратительное и заветное, то, что вы ищете, и то, от чего вы бежали бы.
Все это движется в вас, как свет и тень, слитые в пары.
Когда тень бледнеет и исчезает, угасающий свет становится тенью другого света.
Так и ваша свобода, теряя свои оковы, сама становится оковами большей свободы.
О РАЗУМЕ И СТРАСТИ
Вновь заговорила жрица и просила:
— Скажи нам о Разуме и Страсти.
И сказал он в ответ:
— Часто ваша душа — поле битвы, где разум и воля ведут войну против страстей и влечений.
Если бы я мог стать миротворцем в душе вашей, если б мне удалось превратить разлад и соперничество ваших частиц в напев и единство!
Но как мне достичь этого, если и вы сами не станете миротворцами, возлюбившими все частицы свои?
Ваш разум и страсть — руль и паруса вашей плывущей по морю души.
Если ваши паруса и руль сломаны, вы можете носиться по волнам и плыть по течению либо недвижно стоять в открытом море.
Ибо разум, когда он властвует один, — сила ограничивающая; а одна страсть — пламя, сжигающее само себя.
Потому пусть ваша душа вознесет ваш разум на вершину страсти, чтоб он мог петь; и пусть она направляет вашу страсть разумно, чтобы ваша страсть жила, каждый день воскресая, и подобно фениксу возрождалась из пепла.
Хотел бы я, чтобы вы считали вашу волю и ваши влечения двумя дорогими гостями в своем доме.
Ведь не будете вы оказывать одному гостю больше почестей, нежели другому; ибо тот, кто более внимателен к одному, теряет любовь и доверие обоих.
Когда вы сидите среди холмов, в прохладной тени серебристых тополей, разделяя мир и спокойствие с далекими полями и лугами, — пусть тогда ваше сердце промолвит в тишине: «Бог покоится в разуме».
Когда разразится буря и могучий ветер начнет сотрясать деревья в лесу, а гром и молния возгласят величие неба, — пусть тогда ваше сердце воскликнет в благоговении: «Бог движется в страсти».
И раз вы дыхание в божьем мире и лист в божьем лесу, то и вы покойтесь в разуме и двигайтесь — в страсти.
О БОЛИ
Потом просила женщина:
— Скажи нам о Боли.
И он сказал:
— Ваша боль — это раскалывание раковины, в которую заключен ваш дар понимания.
Как косточку плода нужно расколоть, чтобы его сердцевина увидела солнце, так и вы должны познать боль.
Если б ваше сердце не уставало изумляться ежедневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем радость;
И вы восприняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями.
И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали.
Многое из вашей боли избрано вами самими.
Это горькое зелье, которым лекарь в вас исцеляет вашу больную сущность.
Поэтому доверьтесь лекарю и пейте его лекарства в молчании и спокойствии: ибо его руку, тяжелую и твердую, направляет заботливая рука незримого,
И хотя обжигает вам губы чаша, которую он подносит, она сделана из глины, которую гончар смочил своими святыми слезами.
О САМОПОЗНАНИИ
И просил мужчина:
— Скажи нам о Самопознании.
И он ответил:
— Ваши сердца познаю́т в безмолвии тайны дней и ночей.
Но ваши уши жаждут услышать знание вашего сердца.
Вы хотели бы познать в словах то, что вы всегда знали в мыслях.
Вы хотели бы прикоснуться пальцами к нагому телу своих снов.
И это прекрасно.
Тайный родник вашей души должен излиться и с журчанием потечь к морю;
И сокровище собственных беспредельных глубин откроется вашим взорам.
Но не стремитесь взвесить на весах ваше неведомое сокровище;
И не пытайтесь измерить глубины своего знания посохом и лотом.
Ибо оно — море беспредельное и безмерное.
Не говорите: «Я открыл всю истину», но лучше скажите: «Я открыл истину».
Не говорите: «Я открыл путь души». Скажите лучше: «Я повстречал душу, идущую моим путем».
Ибо душа ходит всеми путями.
Душа не идет в одном лишь направлении и не растет как тростник.
Душа раскрывается как лотос с бесчисленными лепестками.
ОБ УЧЕНИИ
Тогда просил учитель:
— Скажи нам об Учении.
И он сказал:
— Ни один человек ничего не может открыть вам, кроме того, что лежит в полудреме на заре вашего знания.
Учитель, что ходит в тени храма в окружении своих учеников, дает не от своей мудрости, а скорее от своей веры и благоволения.
Если он истинно мудр, он не повелит вам войти в дом мудрости, а скорее поведет вас к порогу вашего разума.
Астроном может говорить вам о своем понимании пространства, но не может дать вам это понимание.
Музыкант может передать вам ритм, которым наполнено все пространство, но не может дать вам ни ухо, которое улавливает ритм, ни голос, что вторит ему.
И посвященный в науку чисел может сказать о мире весов и мер, но не может ввести вас туда.
Ибо видение одного человека не дает крыльев другому.
И как каждый из вас стоит одиноко в божием знании, так должен каждый из вас быть одиноким в своем знании бога и в своем понимании земли.
О ДРУЖБЕ
И просил юноша:
— Скажи нам о Дружбе.
И он сказал в ответ:
— Твой друг — это твои исполненные желания.
Он — поле твое, которое ты любовно засеваешь и с которого собираешь урожай со словами благодарности.
Он твой стол и очаг.
Ибо ты приходишь к нему голодный и у него ищешь мира.
Когда твой друг поверяет тебе свои мысли, не бойся сказать «нет» и не утаивай «да».
И когда он молчит, сердце твое не перестает слушать его сердце.
Ибо в дружбе все думы, все желания, все надежды рождаются и разделяются без слов, в безмолвной радости.
Когда ты разлучаешься с другом, не горюй;
Ибо то, что ты более всего любишь в нем, становится яснее в его отсутствие, ведь взбирающийся на гору яснее видит ее с равнины.
И пусть не будет иной цели в дружбе, кроме проникновения в глубины духа.
Ибо любовь, которая ищет что-либо помимо раскрытия своей собственной тайны, это не любовь, а расставленные сети, в которые попадается лишь бесполезное.
И пусть лучшее в тебе будет для твоего друга.
Если ему суждено узнать отлив твоего моря, пусть он узнает и его прилив.
Зачем тебе друг, если ты ищешь его лишь для того, чтобы убить время?
Всегда ищи его, чтобы прожить время.
Ибо он призван исполнить твои желания, но не наполнить твою пустоту.
И пусть смех и взаимное наслаждение сопутствует сладости дружбы.
Ибо в росе малостей сердце встречает свое утро и освежается.
О СЛОВАХ
Потом просил ученый:
— Скажи нам о Словах.
И сказал он в ответ:
— Вы прибегаете к словам, когда вы не в силах совладать со своими мыслями;
И когда вы не можете долее обитать в одиночестве своего сердца, вы переселяетесь на уста, и звук становится отвлечением и забавой.
Во многих ваших словах мысль наполовину убита.
Ибо мысль — птица в пространстве, которая может расправить крылья в клетке из слов, но не может летать.
Есть среди вас такие, что ищут многоречивого из страха перед одиночеством.
В молчании одиночества их глазам предстает их нагая суть, и они бегут прочь.
И есть такие, что невольно открывают в разговоре истину, которую сами не понимают.
И есть такие, что хранят истину в себе, но не изрекают ее.
В сердце подобных им дух живет в размеренном молчании.
Где бы вы ни встретили друга — на обочине дороги или на рыночной площади, — пусть дух в вас движет вашими губами и повелевает вашим языком.
Пусть голос вашего голоса говорит уху его уха;
Ибо его душа будет хранить истину вашего сердца так же, как вспоминается вкус вина, когда цвет забыт и нет более сосуда.
О ВРЕМЕНИ
И спросил астроном:
— Учитель, что скажешь ты о Времени?
И он ответил:
— Вы хотите измерить время безмерное и неизмеримое,
Вы хотите жить согласно часам и временам года и даже дух свой подчинить им.
Из времени вы хотите сделать ручей, чтобы сесть на берегу и следить за его течением.
Но вневременное в вас осознает вневременность жизни,
И знает, что вчерашний день — лишь память сегодняшнего, а завтрашний — его мечта.
И то, что поет и мыслит в вас, все еще пребывает в том первом мгновении, которое рассыпало звезды в пространстве.
Кто из вас не чувствует, что его способность любить безгранична?
Но кто при этом не чувствует, что сама любовь, хотя и безгранична, заключена в центр его естества, а не тянется вереницей любовных мыслей и деяний?
И разве время не подобно любви — неделимой и неизмеримой?
Но если в своих мыслях вы должны отмерять время по временам года, то пусть каждое из них объемлет все другие.
И да обнимет сегодняшний день прошлое памятью и будущее — страстным влечением!
О ДОБРЕ И ЗЛЕ
И просил один из старейшин города:
— Скажи нам о Добре и Зле.
И он ответил:
— О добре в вас могу я говорить, но не о зле.
Ибо что есть зло, как не добро, терзаемое голодом и жаждой.
Истинно, когда добро терпит голод, оно разыскивает пищу даже в темных пещерах, и, когда оно жаждет, оно пьет даже затхлую воду.
Вы добры, когда вы наедине с собою.
Но и когда вы не наедине с собою, вы не злы.
Ибо заброшенный дом — не логовище воров; это всего лишь заброшенный дом.
И корабль без руля может бесцельно блуждать среди коварных островов, но так и не пойти ко дну.
Вы добры, когда стараетесь давать от самих себя.
Но вы не злы, когда ищете выгоды для себя.
Ибо когда вы стараетесь извлечь выгоду, вы всего лишь корень, что держится за землю и сосет ее грудь.
Истинно, плод не может сказать корню: «Будь таким, как я, спелым, сочным и вечнодающим от своего изобилия».
Ибо для плода давать — потребность, как получать — потребность для корня.
Вы добры, когда говорите, полностью пробудившись от сна,
Но вы не злы, когда спите, а язык ваш болтает попусту.
И даже косноязычная речь может укрепить слабый язык.
Вы добры, когда идете к своей цели смело, уверенным шагом.
Но вы не злы, когда идете к ней, хромая.
Даже те, кто хромает, не идут вспять.
Но вы, сильные и быстрые, не притворяйтесь хромыми перед хромым, полагая это благом.
Несть числа примерам вашей доброты, но вы не злы и тогда, когда вы не добры.
Вы лишь бездельничаете и ленитесь.
Жаль, что олени не могут научить черепах проворству.
В вашем влечении к собственной сущности исполина лежит ваша доброта: и оно — в каждом из вас.
Но в одних это влечение — бурный поток, мчащийся к морю, несущий тайны горных склонов и песни леса.
А в других это — мелкий ручей, что теряется в излучинах, петляет и иссякает прежде, чем достигнет берега.
Но пусть тот, кто жаждет многого, не говорит тому, кто довольствуется малым: «Почему ты медлишь и колеблешься?»
Ибо истинно добрый не спросит нагого: «Где твоя одежда?» и не спросит бездомного: «Что стало с твоим домом?»
О МОЛИТВЕ
Потом просила жрица:
— Скажи нам о Молитве.
И сказал он в ответ:
— Вы молитесь, пребывая в горе и нужде; о, если б вы молились также в полноте своей радости и во дни изобилия!
Ибо что есть молитва как не проникновение ваше в живой эфир?
И если вам не сдержать слезы, когда ваша душа зовет вас на молитву, она сквозь слезы будет взывать к вам снова и снова, пока вы не придете с улыбкой на устах.
Творя молитву, вы подымаетесь, чтобы встретить в воздухе тех, кто молится в этот час и с кем вы можете повстречаться лишь во время молитвы.
Потому входи́те в тот незримый храм лишь ради экстаза и сладостного общения.
Ибо если вы войдете в храм лишь для того, чтобы просить, вы не получите.
Если вы войдете в него и падете ниц, вы не будете подняты.
И даже если вы войдете в него просить добра для других, вы не будете услышаны.
Довольно того, что вы входите в храм незримый.
Я не могу научить вас творить молитву из слов.
Бог слышит ваши слова, лишь когда он сам влагает их в ваши уста.
И не могу я научить вас молитве морей, лесов и гор.
Но вы, рожденные горами, лесами и морями, можете найти их молитву в своем сердце.
Если только вы вслушаетесь в ночную тишину, вы услышите, как они говорят в безмолвии:
«Господь наш, наша окрыленная сущность,
Это твоя воля в нас повелевает,
Это твое желание в нас желает.
Это твое побуждение в нас превращает наши ночи, которые принадлежат тебе, в дни, которые тоже твои.
Мы не можем просить тебя ни о чем, ибо тебе ведомы наши нужды прежде, чем они родятся в нас:
Ты — наша нужда; и, давая нам больше от себя, ты даешь нам все».
О НАСЛАЖДЕНИИ
Тогда вышел вперед отшельник, который бывал в городе раз в году, и просил:
— Скажи нам о Наслаждении.
И ответил он:
— Наслаждение — это песнь свободы,
Но не свобода.
Это цвет ваших желаний,
Но не их плод.
Это глубина, зовущая в высоту,
Но не глубь и не высь.
Это пленница в клетке, расправляющая крылья,
Но не замкнутое пространство.
Да, поистине наслаждение — это песнь свободы.
Я бы с радостью услышал, как вы поете ее от всего сердца, но я бы не хотел, чтобы вы утратили свое сердце в этом пении.
Есть среди вас юноши, которые ищут одного — наслаждения, а их судят и укоряют.
Я не стал бы ни судить их, ни укорять. Пусть они ищут.
Ибо они найдут не одно лишь наслаждение;
Семь у него сестер, и даже самая меньшая из них прекраснее наслаждения.
Разве не слышали вы о человеке, что искал в земле коренья, а нашел сокровища?
И есть среди вас старцы, которые вспоминают о наслаждениях с сожалением, как о грехах, совершенных в опьянении.
Но сожаление — это лишь затмение разума, но не наказание для него.
Им стоило бы вспоминать о наслаждениях с благодарностью, как о летнем урожае.
Но если их утешает сожаление, пусть они утешатся.
И есть среди вас те, что не столь молоды, чтобы искать, и не столь стары, чтобы вспоминать.
В своем страхе перед поисками и воспоминаниями они сторонятся всех наслаждений, дабы не пренебречь духом и не оскорбить его.
Но даже их воздержание приносит им наслаждение.
Так и они находят сокровища, хотя ищут в земле коренья дрожащими руками.
Но скажите мне, кто может оскорбить дух?
Разве оскорбит соловей тишину ночи или светлячок — звезды?
И разве ваше пламя и ваш дым отяготят ветер?
Или вы думаете, что дух это тихая заводь, которую можно всколыхнуть посохом?
Часто, отказывая себе в наслаждении, вы лишь прячете желание в тайники своего естества.
Кто знает, быть может, то, что кажется упущенным сегодня, ждет завтрашнего дня?
Даже ваше тело знает, что́ ему завещано, знает, в чем оно по праву нуждается, и его не обманешь.
А тело ваше — арфа вашей души,
И вы вольны извлечь из нее нежную музыку или нестройные звуки.
И сейчас вы вопрошаете в своем сердце: «Как различить нам, что есть благо в наслаждении и что не есть благо?»
Пойдите в свои сады и поля и вы узнаете, что для пчелы собирать нектар с цветка — наслаждение.
Но и для цветка наслаждение давать нектар пчеле.
Ибо для пчелы цветок — источник жизни,
А для цветка пчела — вестник любви.
И для обоих — пчелы и цветка — приносить и получать наслаждение есть и потребность, и экстаз.
Народ Орфалеса, уподобься в своих наслаждениях цветам и пчелам.
О КРАСОТЕ
И просил поэт:
— Скажи нам о Красоте.
И он ответил:
— Где вы будете искать красоту и как вы ее найдете, если не она сама станет для вас и путем, и вожатым?
И как вам говорить о ней, если не она будет ткачом вашей речи?
«Красота ласкова и нежна, — говорят обиженные и оскорбленные. — Как молодая мать, чуть смущаясь своей славы, ступает она среди нас».
«Нет, красота грозна и могущественна, — говорят пылкие. — Как буря, сотрясает она землю и небо».
Говорят усталые и утомленные: «Красота подобна нежному шепоту. Она говорит в нашем духе. Ее голос отступает перед нашим молчанием, как слабый свет, что дрожит в страхе перед тенью».
Но беспокойные говорят: «Мы слышали, как она кричала в горах. И вместе с ее криками раздавался топот копыт, хлопанье крыльев и львиный рык».
Ночью говорят городские стражники: «Красота взойдет с зарей на востоке».
В полдень говорят труженики и путники: «Мы видели, как она склонилась над землей из окон заката».
Зимой говорят занесенные снегом: «Она придет с весной, шагая по холмам».
И в летний зной говорят жнецы: «Мы видели, как она пляшет с осенними листьями, видели снег в ее волосах».
Все это сказали вы о красоте.
На деле же говорили вы не о ней, но о своих неисполненных желаниях,
А красота — не желание, а экстаз.
Это не жаждущие уста и не пустая протянутая рука,
Но пламенное сердце и очарованная душа.
Это не образ, что вам хотелось бы видеть, и не песня, что вам хотелось бы слышать,
Но образ, который вы видите, даже если сомкнете глаза, и песня, которую вы слышите, даже если закроете уши.
Это не смола на морщинистой коре и не крыло, сросшееся с когтем.
Но вечноцветущий сад и сонм вечнолетящих ангелов.
Народ Орфалеса! Красота есть жизнь, снимающая покров со своего святого лика.
Но жизнь — это вы, и покров — это вы.
Красота есть вечность, глядящаяся в зеркало.
Но вечность — это вы, и зеркало — это вы.
О РЕЛИГИИ
И просил старый жрец:
— Скажи нам о Религии.
И он сказал:
— Разве говорил я сегодня о чем-то ином?
Разве не есть религия все дела и помышления,
А также то, что не есть дело и помышление, но радость и удивление, вечно возникающее в душе, даже когда руки обтесывают камень или трудятся за ткацким станком?
Кто может отделить свою веру от своих поступков или свои убеждения от занятий?
Кто может разостлать свое время перед собой, говоря: «Это для бога, а это для меня; это для моей души, а это — для тела»?
Все ваши часы — крылья, своими взмахами рассекающие пространство.
Лучше бы нагим был тот, кто облачается в свою мораль, как в лучшие одежды.
Ветер и солнце не причинят вреда его коже.
И тот, кто в своем поведении следует этике, заточает свою певчую птицу в клетку.
Самая свободная песня не пройдет сквозь решетку и проволоку.
И тот, для кого поклонение — окно, которое отворяют и затворяют, еще не бывал в доме своей души, чьи окна — от зари до зари.
Ваша каждодневная жизнь — ваш храм и ваша религия.
Когда бы вы ни вошли в него, берите все свое с собой.
Берите плуг и горн, молот и лютню,
Те вещи, что вы сделали по необходимости или в удовольствие.
Ибо в мечтаниях вы не можете ни подняться выше своих успехов, ни пасть ниже своих неудач.
И берите с собой всех людей.
Ибо, поклоняясь, вы не можете ни взлететь выше их надежд, ни унизиться ниже их отчаяния.
И если бы вы познали господа, вам не пришлось бы разгадывать загадки.
Посмотрите вокруг, и вы увидите, как он играет с вашими детьми.
Посмотрите в пространство, вы увидите, как он ступает по облакам, простирает руки-молнии и опускается дождем.
Вы увидите, как он улыбается в цветах, поднимается и машет рукой в древесной листве.
О СМЕРТИ
Потом заговорила аль-Митра:
— Теперь скажи нам о Смерти.
И он ответил:
— Вам хочется узнать тайну смерти. Но где вы найдете ее, как не в сердце жизни?
Сова, чьи глаза завязала ночь, не может снять покров с таинства света.
Если вы подлинно хотите узреть дух смерти, распахните свое сердце перед плотью жизни.
Ибо жизнь и смерть едины, как едины река и море.
В глубине ваших надежд и желаний лежит молчаливое знание запредельного;
И, как семена, спящие под снегом, ваше сердце видит сны о весне.
Верьте снам, ибо в них скрыты врата в вечность.
Ваш страх перед смертью — лишь трепет пастуха, стоящего перед царем, который вскоре возложит на него руку в знак милости.
Разве в трепете пастуха не таится радость от того, что он будет отмечен царем?
Но разве не трепет беспокоит его всего более?
Ибо что значит умереть, как не встать нагим на ветру и растаять на солнце?
И что значит перестать дышать, как не освободить дыхание от его беспокойных приливов и отливов, чтобы оно могло подняться, расшириться и беспрепятственно искать бога?
Лишь тогда вы будете петь по-настоящему, когда изопьете из реки молчания,
И начнете восхождение, лишь когда достигнете вершины.
И лишь тогда вы исполните свой подлинный танец, когда земля потребует к себе вашу плоть.
ПРОЩАНИЕ
И вот настал вечер.
И сказала аль-Митра, пророчица:
— Да будет благословен этот день, это место и дух твой, что говорил нам.
И ответил он:
— Разве это я говорил? Разве не был я также тем, кто слушал?
Потом он сошел по ступеням храма, и весь народ последовал за ним. Он дошел до своего корабля и встал на палубе.
И, снова обратясь к народу, возвысив свой голос, он сказал:
— Народ Орфалеса, ветер велит мне покинуть тебя. И, хотя я не так спешу, как ветер, все же я должен идти.
Мы, путники, вечно ищущие безлюдного пути, никогда не начинаем день там, где закончили предыдущий; и восход солнца никогда не застает нас там, где нас покинул закат.
Мы в пути даже тогда, когда земля спит.
Мы семена живучего растения, и, как только мы достигаем зрелости и сердца наши переполняются, ветер подхватывает нас и рассеивает.
Коротки были мои дни среди вас, но еще короче слова, что я сказал.
Но если мой голос затихнет у вас в ушах и моя любовь сотрется в вашей памяти, я приду вновь,
И с сердцем, более полным, и устами, более воздающими духу, буду я говорить.
Да, я вернусь с приливом,
И, хотя смерть может скрыть меня и бо́льшая тишина может объять меня, все же я вновь буду искать вашего понимания.
И не напрасно я буду искать.
Если что-нибудь из того, что я сказал, есть истина, то эта истина откроется в более звонком голосе и в словах, более созвучных вашим мыслям.
Я ухожу с ветром, народ Орфалеса, но я не кану в пустоту;
Если в этот день не суждено сбыться вашим желаниям и моей любви, то пусть он остается обещанием, пока не наступит другой день.
Меняются желания человека, но не его любовь, и он неизменно жаждет, чтобы любовь исполнила его желания.
Потому знайте, что я вернусь из большей тишины.
Туман, исчезающий на рассвете и оставляющий лишь росу на полях, поднимется, соберется в облако и упадет дождем.
И я был подобен туману.
В безмолвии ночи бродил я по вашим улицам, и дух мой входил в ваши дома, биение вашего сердца было в моем сердце, и ваше дыхание — на моем лице, и я знал всех вас.
Да, я знал вашу радость и вашу боль, и, когда вы спали, ваши сны были моими снами.
Часто я был среди вас озером среди гор.
Во мне отражались ваши вершины, и пологие склоны, и даже проходящие стада ваших мыслей и желаний.
В мою тишину с ручьями врывался смех ваших детей и с реками — страсть ваших юношей.
И, достигнув моей глубины, ручьи и реки все же не переставали петь.
Но нечто более сладостное, чем смех, и более великое, чем страсть, пришло ко мне.
То было беспредельное в вас;
Великан, в котором все вы — лишь клетки и мускулы;
Тот, в песне которого ваше пение — всего лишь беззвучный шепот.
Именно в этом великане вы велики,
И, глядя на него, я увидел и полюбил вас.
Ибо каких далей, которых нет в этой великой сфере, может достичь любовь?
Какие видения, надежды и помышления может вызвать этот полет?
Этот великан в вас подобен исполинскому дубу, покрытому яблоневыми цветами.
Его сила связывает вас с землей, его аромат поднимает вас в пространство и в его несокрушимости вы бессмертны.
Вам сказали, что даже если вы цепь, вы слабы, как ваше слабейшее звено.
Но это лишь наполовину истина. Вы и крепки, как ваше крепчайшее звено.
Оценивать вас по самому малому из ваших дел — значит измерять силу океана по хрупкости его пены.
Судить о вас по вашим неудачам — значит возлагать вину на времена года за их непостоянство.
Да, вы подобны океану, и, хотя севшие на мель корабли ждут прилива у ваших берегов, вы, даже если вы океан, не можете торопить свои приливы.
Еще вы подобны временам года,
И, хотя зимой своей вы отрицаете свою весну,
Весна, покоясь в вас, улыбается в дремоте и не таит обиды.
Не думайте, что я сказал это, чтобы вы говорили друг другу: «Он воздал нам хвалу. Он видел в нас лишь доброе».
Я говорю вам словами известное вам самим в мыслях.
Но что есть знание, облеченное в слово, как не тень бессловесного знания?
Ваши мысли и мои слова — волны, расходящиеся от запечатанной памяти, что хранит следы нашего прошлого,
И тех давних дней, когда земля не знала ни нас, ни саму себя,
И тех ночей, когда земля пребывала в смятении.
Мудрые люди приходили дать вам от своей мудрости. Я пришел взять от вашей мудрости.
И вот я нашел большее, чем мудрость.
Это пылающий дух в вас, все более распаляющийся,
Пока вы, не замечая его возрастания, сетуете на угасание ваших дней.
Это жизнь, ищущая жизнь в телах, которые страшатся могилы.
Здесь нет могил.
Эти горы и равнины — колыбель и ступени.
Всякий раз, как вы проходите мимо поля, где покоятся ваши предки, вглядитесь и вы увидите самих себя и детей ваших, пляшущих, взявшись за руки.
Истинно, часто вы веселитесь, не ведая того.
Другие приходили к вам; за золотые обещания, ставшие вашей верой, вы дали им лишь богатство, силу и славу.
Я дал вам меньше, чем обещание, но вы были великодушнее ко мне.
Вы дали мне более сильную жажду жизни.
Воистину нет большего дара для человека, чем тот, что превращает все его цели в запекшиеся губы, а всю жизнь — в источник.
И в том моя честь и награда, что, когда бы я ни пришел к источнику напиться, я вижу, что живая вода сама жаждет.
И она пьет меня, пока я пью ее.
Иные из вас считали, что я горд и слишком робок, чтобы принимать дары.
Да, я слишком горд, чтобы принимать плату, но не дары.
И хотя я кормился лесными ягодами среди холмов, когда вы могли усадить меня за стол,
И спал на галерее храма, когда вы с радостью приютили бы меня,
Все же разве не ваша нежная забота о моих днях и ночах делала еду сладкой для моих уст и окутывала мой сон видениями?
За это я более всего благодарен вам.
Вы даете много, но вовсе не знаете того.
Истинно, доброта, которая глядится в зеркало, обращается в камень.
И доброе дело, которое упивается собой, порождает проклятие.
Некоторые из вас отзывали меня в сторону и опьянялись моим одиночеством.
И вы говорили: «Он держит совет с лесными деревьями, но не с людьми. Он сидит одиноко на вершинах холмов и смотрит на наш город».
Верно то, что я поднимался на холмы и бродил в дальнем краю.
Как еще было мне увидеть вас, если не с высоты и не издалека?
Как можно быть воистину близко, не будучи далеко?
А другие из вас звали меня, но безмолвно, и говорили:
— Незнакомец, возлюбивший недостижимые выси, почему ты живешь среди вершин, где орлы вьют свои гнезда? Почему ищешь ты недосягаемое? Какие бури хотел бы ты поймать в свои сети и за какими диковинными птицами охотишься в небе?
Приди и будь одним из нас. Спустись, насыть свой голод нашим хлебом и утоли жажду нашим вином.
В одиночестве своих душ говорили они эти слова;
Но если бы их одиночество было глубже, они бы знали, что я искал лишь тайну вашей радости и боли и охотился лишь на ту часть вашей сущности, что блуждает по небу.
Но охотник был и добычей;
Ибо многие стрелы покинули мой лук лишь затем, чтобы найти мою грудь.
И кто летал, тот и ползал;
Ибо, когда я расправлял свои крылья под солнцем, их тень на земле была черепахой.
И я, верующий, предавался сомнению;
Ибо часто я вкладывал перст в свою рану, чтобы более поверить в вас и лучше узнать вас.
И вот с этой верой и знанием я говорю:
— Вы не заточены в свои тела, и вас не удержат дома и поля.
Суть ваша обитает над горами и блуждает с ветром.
Она не тварь, что выползает на солнце погреться или роет ходы во тьме, чтобы уйти от опасности,
Но нечто свободное, дух, который окутывает землю и движется в эфире.
Если эти слова туманны, не пытайтесь прояснить их.
Ибо смутно и туманно начало всех вещей, но не конец их,
И я буду рад, если вы будете помнить меня как начало.
Жизнь и все живое постигается в тумане, а не в кристалле.
И кто знает, может, кристалл — это рассеивающийся туман?
Мне хочется, чтобы, вспоминая обо мне, вы помнили:
То, что кажется в вас самым слабым и смутным, — самое сильное и ясное.
Разве не ваше дыхание подъяло ваши кости и укрепило их?
И разве не сон, который никто из вас не помнит, построил ваш город и придал облик всему, что в нем есть?
Если бы вы только могли видеть приливы того дыхания, вы перестали бы видеть все остальное.
И если б вы могли слышать шепот того сна, вы не смогли бы слышать другие звуки.
Но вы не видите и не слышите, и пусть будет так.
Пелену, что застилает ваши глаза, поднимут руки, которые ее соткали, и глину, что закрывает ваши уши, снимут пальцы, которые ее замешивали.
И тогда вы увидите.
И тогда вы услышите.
Вы не будете жалеть о том, что познали слепоту, и раскаиваться в том, что были глухи.
Ибо в тот день вы узнаете скрытые цели всех вещей.
И вы благословите тьму, как благословляли свет.
Сказав это, он посмотрел вокруг и увидел, что кормчий его корабля стоит у руля и смотрит то на поднятые паруса, то вдаль.
И он сказал:
— Терпелив капитан моего корабля.
Дует ветер и неспокойны паруса;
Даже руль просит дать ему направление;
Но спокойно ждет капитан, когда я умолкну.
И матросы, которые слушали хор великого моря, терпеливо слушали меня.
Теперь им не нужно больше ждать.
Я готов.
Ручей достиг моря, и вновь великая мать прижимает своего сына к груди.
Прощай, народ Орфалеса!
Этот день подошел к концу.
Он закрывается перед нами, как водяная лилия перед своим завтрашним днем.
То, что нам было дано здесь, мы сохраним,
И если этого будет мало, мы соберемся вместе и протянем руки к дающему.
Не забывайте, что я вернусь к вам.
Еще мгновение, и моя страсть соберет песок и пену для другого тела.
Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня.
Прощай, народ Орфалеса и юность, что я провел с тобой.
Лишь вчера мы встретились во сне.
Вы пели мне в моем одиночестве, и я из ваших страстей построил башню в небе.
Но вот промелькнуло сновидение, окончился наш сон и минула заря.
Полдень над нами. Наше полупробуждение превратилось в ясный день, и нам пора расставаться.
Если мы еще встретимся в сумерках памяти, мы вновь заговорим, и вы споете мне более проникновенную песню.
И если в другом сне встретятся наши руки, мы построим другую башню в небе.
Сказав так, он дал знак матросам; те тотчас подняли якорь, отвязали корабль от причала, и они поплыли на восток.
Крик вырвался из уст народа, как из единого сердца, и поднялся в сумрак, и разнесся над морем, словно могучий рев трубы.
Лишь аль-Митра молчала, провожая взглядом корабль, пока он не исчез в тумане.
И, когда народ разошелся, она все еще одиноко стояла на берегу, вспоминая в своем сердце его слова:
«Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня».
Перевод с английского В. Маркова.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги