Архив Шамбала

11. Казань. Понедельник

Принимали Корсакова в настоящей «профессорской» квартире, все коридоры и закуточки которой были напичканы разного рода стеллажами, полками и этажерками, на которых стояли, лежали и валялись книги.

Беседовать устроились в кабинете хозяина, где мягкий, приглушенный свет настраивал на философский лад.

— Значит, вы из самой столицы к нам пожаловали за этим артефактом? — улыбнулся Афонин.

— Почему «артефактом»? Сутормин ничего такого не говорил, — встревожился Корсаков: не хотелось важную беседу начинать с «выяснения отношений».

— Ну, во-первых, он бы и не сказал. Его-то дело — продавать, и продавать с выгодой, — хитро улыбаясь, пояснил Афонин. — Однако вы меня не совсем точно поняли. Артефакт — это ведь не только заведомый обман. Это и обман невольный, так сказать, искренний. Ну, а у Жоржа Сутормина этот обман еще и от… неполного знания, от неуверенности. В общем, назовите как угодно, сути это не изменит.

— Мне так не показалось, — отговорился Корсаков.

Не повторять же то, о чем и сам Сутормин рассуждал.

— Честно говоря, я в некотором недоумении, — продолжил Игорь. — Сутормин, рассказывая о ценности предлагаемых документов, ничего подобного не говорил. А мне он показался человеком искренним.

— Нет, нет. Ах уж эта молодость! Вечно куда-то спешит, не дослушает нас, стариков, — заохал «старик», на вид которому было всего около шестидесяти.

Значит, подумал Корсаков, по мнению профессора, ляпнул он что-то такое, о чем говорить не следовало. Но Афонин и не думал запираться.

— Дело, видите ли, в том, что смотрели все эти бумаги три человека. Двое — специалисты по культуре Востока, точнее, по Тибету, насколько это возможно. Они давали заключение раньше меня. Что касается рукописей, то я с ними спорить не могу. Не моя, так сказать, стихия. А вот по бумагам, которые прилагались к свиткам, они тоже дали заключение, но заключение поверхностное.

— Вы в этом уверены? — ухватился Корсаков.

— Видите ли, есть в данных «бумагах НКВД» — неточности, вызывающие серьезные сомнения. Я об этом сразу заявил, но все вместе они меня переспорили. Вернее, я и не стал возражать. В конце концов, там ведь — комплекс довольно разнородных материалов, а я не специалист по тем, которые составляли, так сказать, сердцевину. К тому же меня всего-навсего попросили высказать мнение, выслушали его, оплатили услугу. Ну, а то, что с моим суждением не согласились… Ну, что же. Вольному воля. Правильно?

— Да, профессор, но вы уверены, что все оценили правильно?

— Там и оценивать-то, по существу, было нечего. Ну, разрозненные листки. Такое впечатление, что кто-то брал, например, доклад или отчет и удалял один-два листка — первый или последний. Или — оба. Первый, чтобы не было видно — кому написано, последний, чтобы не видно было — кто и когда писал. Все, что в середине, может относиться к чему угодно. Понимаете?

— Нет, — решительно и напористо признался Корсаков.

— Ага, — смущенно крякнул профессор. — Ну, представьте себе, что вы пишете письмо, в котором, среди прочего, рассказываете о просмотренном кинофильме. Вы пересказываете сюжет, даете свои оценки игре актеров и так далее, понимаете?

— Да, — кивнул Корсаков.

— Вы пересказываете, не создавая ничего. В этом суть! И если теперь убрать страницы, из которых ясно, что это пересказ чьей-то истории, то посторонний читатель решит: все написанное — ваш собственный рассказ. Теперь понятно?

— Вы думаете, бумаги и есть такой же «пересказ»?

— Неверная формулировка. Я не уверен, что они не являются пересказом. Понимаете различие? Ведь документы эти, если действительно настоящие, относятся к деятельности чекистов. То есть по своему жанру являются скорее всего донесениями, рапортами и отчетами, понимаете?

Корсаков согласно кивнул. Он все больше склонялся к мнению Афонина. Сутормин в самом деле мог просто «заколачивать бабки на раритетах».

Профессор тем временем продолжал:

— И тогда вполне естественно найти в них именно пересказы, основанные на фактах и мнениях, полученных от других людей. У меня нет оснований полагать, что на этих листках зафиксированы знания того времени, к которому их относят, а не более поздние известия.

— Ну, а если более поздние? Что это меняет?

— Голубчик, да вы что! Это меняет все! Представьте, что сегодня вы находите письмо, в котором кто-то называет, например, победителя в финальном матче чемпионата мира по футболу. И это не осьминог Пауль, вечная ему память, а какой-нибудь спортивный журналист. И он подробно описывает, кто, когда и как будет забивать голы в матче, который, якобы, состоится через несколько дней или часов, представляете?! Сейчас результат известен всем, но на письме стоит дата — за несколько дней до финала. Как вы оцените такое «предсказание»? Вот то-то! — торжествующе заключил Афонин. — Понимаете схему, как могли быть составлены эти отчета? Некий факт описан так, будто ему только предстоит свершиться. И тогда из документа видно, что описан не свершившийся факт, а пророчество!

— И вы думаете, что эти документы?..

Афонин промолчал, и Корсаков подумал, что, наверное, трое оппонентов серьезно его «задавили», чтобы устранить разногласия.

— Ну, а какое же вы все-таки дали заключение? — поинтересовался Корсаков.

— Во-первых, если вы видели заключение, то там я специально написал, что представленные документы «позволяют» предполагать. «Позволяют», понимаете? Во-вторых, я уже сказал: мне платят — я делаю свою работу. Ну и потом, вы ведь сейчас узнали об этом от меня, не прибегая к особым методам допроса, верно? Если покупатель относится к подобным вещам серьезно, то он узнает все. Ну, а если раритет ему нужен только для того, чтобы повесить на стенке, извините, в сортире, то какая мне разница? Согласны?

Пожалуй, разубедить профессора Афонина не удалось бы никому, и Корсаков, кивнув головой, начал прощаться.

Поднимаясь, Игорь полюбопытствовал:

— А что кроется за вашим «повесить в сортире»?

— Мода, знаете ли, пошла у нас в России на такие вещи…

— И что, кто-то делает бизнес на этих свитках?

— А кто будет разбирать, подлинные они или нет? Вы с «новыми русскими» часто сталкивались? Для них ведь престижность каждой такой «фиговины» определяется ровно ее ценой.

— Ну, так значит, кто-то их и изготавливает?

— Ну, конечно! Все, что пользуется спросом на рынке, изготавливается не только законно и официально.

— Да, кстати, — Корсаков снова сел поудобнее. — А что за организация, следы которой вы увидели в этих бумагах?

— Организация? Да довольно серьезная. Вы когда-нибудь слышали о «Едином трудовом братстве»?

— Да, приходилось.

— От Сутормина? Ну, ему-то я поведал.

Корсаков хотел признаться в обратном, но вместо этого задал вопрос:

— А «Братство»-то тут с какой стороны?

— «Братство», пожалуй, занималось этим активнее других. Возможности его были неограниченными. Создателем «Братства» считают Глеба Бокия — фигуру интереснейшую. Потом, когда «наверху» мог оставаться только один человек — великий «товарищ Сталин» — Глеба стали забывать и вымарывать. Тогда убирали ненужных людей отовсюду. Чтобы не мешали, не пятнали, так сказать, светлый образ. А Глеб Бокий был как раз романтик революции, творец всемирного счастья. Помните, у Горького: «Что сделаю я для людей?» — сильнее грома крикнул Данко, а потом разорвал себе грудь и сердцем осветил путь к счастью! Вот и Бокий таков. Уж не знаю, почему, а только отошел он от того пути, которым пошли большевики. Может быть, останься жив Ленин, этого и не случилось бы, но… В общем, Бокий отыскал единомышленников в самых разных кругах, благо положение этому способствовало. Глеб Бокий стоял во главе Специального отдела ВЧК-ОГПУ. Чем конкретно занимался отдел, так и не удалось выяснить, но, видимо, полномочия у Глеба были чрезвычайные! Много лет спустя, когда Сталин направил в НКВД Ежова с приказом «навести там порядок», тот хотел уволить своего заместителя Бокия. Бокий сопротивлялся. Ежов побежал к Сталину: «Прошу оказать помощь!» Товарищ Сталин в гневе напомнил, что Бокий — всего-навсего заместитель наркома, и никто более. Прибегает Ежов к Бокию и радостно кричит: у меня приказ товарища Сталина. На что Бокий ему спокойно заявляет: а меня на это место направил сам товарищ Ленин. Лично. Вот, пусть он и отзывает. Представляете, какая самоуверенность? Можно, конечно, говорить о психической ненормальности, но ведь почти двадцать лет Бокий выполнял какое-то задание, которое он считал особо важным!

— Задание Ленина? — нашел возможность вклиниться в монолог Корсаков.

— Этого никто не знает. Ленину, между прочим, тоже жилось нелегко: его обвиняли во многих грехах. И справедливо, и неправедно. Работая всегда на виду, под контролем, он, видимо, многое вынужден был делать негласно, через доверенных людей. Возможно, и Глеб Бокий удостоился такого особого доверия.

— Ну а при чем тут «Братство»?

Корсакову становилось все интереснее. Теперь даже известная история с исчезновением семьи императора Николая приобретала новые краски и оттенки.

— «Братство»? — удивленно переспросил Афонин. — «Братство» создавалось для поиска новых путей к счастью. Время такое было — пора обновления. Не только коммунистического. Весь мир менялся. Слишком много нового, другие мерки самой жизни и смерти, другие ценности появлялись! Большевизм ведь, вообще-то, всего-навсего — частный случай проявления изменений в мире с конца девятнадцатого века, понимаете? Люди, делая все новые открытия, наивно полагают, что они полностью управляют природой. Полностью! Есть такой исторический факт: отец братьев Райт — тех самых, которые совершили первый в мире авиационный полет — священник, и незадолго до полета он в своей проповеди заявил, что желание оторваться от земли и уподобиться Богу, — греховно, и будет наказано. А его сыновья, бац и оторвались! Вы подумайте, какое столкновение идей, какая трагедия духа только в одной семье! И ведь это — у простых людей, можно сказать, обывателей! А тут — революционеры, которые долгие годы к подвигу готовились. Конечно же, им хотелось всех сразу сделать счастливыми.

— Значит, «Братство» стало чем-то вроде новой партии большевиков? — уточнил Корсаков.

— Ну, что вы! Никто не собирался отдавать власть. Все попытки хоть как-то оспорить власть партии коммунистов автоматически делали врагами тех, кто эти попытки предпринимал. Как сказал великий пролетарский писатель: «Если враг не сдается, его уничтожают». А вот искать новые пути, которые пока не противоречат ленинской доктрине, это — пожалуйста! И искали, и создавали, и придумывали все новое и новое. «Единое трудовое братство» было своеобразным клубом, где все равны. У братства имелся даже свой символ — красная роза с лепестком белой лилии и крестом — означавший полную гармонию. Глава его, Бокий, каким-то образом познакомился с интересным, своеобразным человеком по фамилии Варченко, убежденным, что в районе соединения Афганистана, Китая и Индии когда-то теплился очаг древнейшей цивилизации, так называемая Шамбала. Он считал, что жители ее обладали необычайными знаниями, принимавшимися непосредственно из Космоса, и сам, например, занимался передачей мыслей на расстояние, представляете?

— Что-то вроде Вольфа Мессинга?

Афонин не сдержался, поморщился.

— Ну, если нет иных сравнений, то и это подойдет. Бар-ченко был убежден, что существуют методики такой передачи, которые будут адекватно восприниматься. В Петрограде у него имелась лаборатория, где его опыты проводились довольно успешно. Однако Варченко утверждал, а Бокий верил, что в Шамбале хранятся знания, позволяющие подобное поставить, грубо говоря, на поток. Идея нашла горячих сторонников! Представьте себе: приезжают в некую страну несколько человек, владеющих таким знанием, и, воздействуя на население, устраивают там революцию. Настоящую, о которой весь мир, как уверены большевики, только и мечтает! Конечно, под такую идею давали и деньги, и людей, и полномочия.

Корсаков напряженно вслушивался в рассказ Афонина. Ведь тот пересказывал все, что Корсаков уже слышал, но факты у профессора складывались в особую, стройную, версию! И именно Афонина-то надо было раскручивать на всю катушку!

— Неужели было так много идеалистов? Это среди большевиков-то? — прервал Корсаков профессорский монолог.

— Так ведь большевизм для многих в значительной мере являлся именно верой! А любая вера предполагает доминирование идеализма. Это — первое. А второе, повторю, все и так верили в неизбежность скорой мировой революции.

— И в Азию двинулись экспедиции?

— Именно. Правда, того результата, на который рассчитывали, они не добились… Вообще, сейчас невозможно найти единственно правильные ответы на большинство вопросов. Ну, например, с Варченко тесно был связан Рерих..

— Тот самый?

— Да, тот самый. Художник и философ. Кто сейчас точно ответит — был ли Рерих связан с ЧК или нет? Давал ли он чекистам информацию и прикрытие или нет? А ведь Рерих оставил глубокий след в истории и в культуре Индии. И таких примеров много!

— Значит, Шамбала оказалась в сфере интересов «Братства»?

— Можно сказать, Шамбала и являлась сутью их интересов. Помимо всего прочего, важно было устроить таким образом, чтобы ее сокровенное знание изначально выражало коммунистические идеалы. Понимаете суть?

— Не очень, — признался Корсаков.

— Хм… Как бы объяснить попроще? Это ведь для людей нашего поколения «учение Маркса — научное и единственно правильное». А для любого человека, живущего в нормальном обществе, выбор идеологии — выражение его личной воли и независимости. Однако исторически складывается так, что люди обращаются в основном к одним и тем же учениям: выбор, в общем-то, невелик. И между идеологиями идет борьба, непримиримая и безжалостная. Как, по-вашему, почему Гитлер выводил своего сверхчеловека из арийцев? Почему ему понадобился тот, кто не вырос вместе с Европой, а пришел туда позднее, когда началась новая эпоха?

— Не задумывался, — признался Корсаков.

— Гитлер понимал, что обыкновенный дикий тевтонец, предок немца, никогда не сможет победить в исторической, основанной на древности культуры, схватке с культурами, сложившимися раньше него! Куда ему тягаться, например, с Римом Цезарей или Грецией Гомера! Значит, надо найти истоки арийца-нациста в какой-то иной культуре, более высокой! Откуда ее взять в Европе, где все друг друга знают на протяжении веков? Вывод? Заявить, что корни германского сверхчеловека находятся очень далеко. В такой дали, которую никак не достанешь, не проанализируешь! Вот вам и решение проблемы! Нацисты ведь интересовались и Тибетом, и Египтом.

— Египет-то тут при чем?

— Египет? Ну, я думаю, Гитлеру очень нравилось, что евреи были в долгом египетском рабстве. И, кроме того, конечно, владеть признаками принадлежности к древнейшей культуре — это уже притязания самого высокого уровня!

— И большевики притязали?

— А как же! Им ведь было необходимо постоянно подтверждать логику Маркса и Ленина, которые доказали, что коммунизм — высшая стадия развития человеческого общества. Если есть серьезные аргументы, ты — победитель в любом споре, и люди пойдут за тобой! Ну, а в случае с Шамбалой имелся и еще один резон: необычность учения, которое расширяет пределы человеческих возможностей. Если бы удалось сделать то, о чем пророчествовал Варченко, значит, мировая революция — вопрос сугубо технический.

— Постойте, — перебил Корсаков. — А если эти знания попали бы к противникам мировой революции?

— Хм. Странно. Вы неожиданно подошли к другой стороне этой медали.

Афонин сел за стол, выложил на него трубку и стал неспешно набивать ее табаком, предложив курить и Корсакову. После паузы продолжил:

— Вам приходилось слышать имя Унгерн?

— Барон?

— Ну, значит, приходилось, — улыбнулся Афонин. — Унгерн, между прочим, потомок тех рыцарей, которые осели на берегах Остзейского края, то есть Балтийского моря, после распада Тевтонского ордена. И вдруг в пору распада державы Унгерну приходит в голову идея, которую он и сам называл «желтой»: Российская империя будет спасена Азией!

— Но Унгерн, насколько мне помнится, бандитствовал недолго, — возразил Корсаков.

— Недолго, — признал Афонин. — Но ходили слухи, будто возле Унгерна крутилась еще одна сомнительная личность той эпохи, генерал Вермонт-Авалов.

— Кто?

— Вот и я про то же, — усмехнулся Афонин. Полыхал трубкой, раскуривая ее, продолжил: — Авантюрист, каких в пору Гражданской были легионы. Сам себе присваивал звания: уехал в Германию корнетом, возвратившись, кричал на каждом углу, что он — полковник. Потом Авалов участвовал в походе Юденича на Питер, стал одним из виновников его полного провала, и — исчез. Говорят, будто спер при этом большие деньги.

— Это, наверное, тоже не было редкостью?

— Дело, конечно, не в деньгах. Утверждают, будто видели его в окружении Унгерна, которого, он якобы склонял к походу… Куда бы вы думали?

— А что тут думать? В Тибет, конечно. Или, куда-нибудь «туда».

— Именно. Но имелись разговоры, а точнее, письма, о том, будто Унгерн Авалову дал-таки людей, несмотря на то, что и сам в них нуждался!

— Это кто-то может подтвердить? — спросил Корсаков.

— Вряд ли, — отрезал Афонин. — Такие вещи в советские времена не поощрялись, а нынешние «открытия», как правило, делаются на слухах и сказках.

— Зачем же вы мне это рассказали?

— Затем, что вы, как мне показалось, ведете настоящий поиск, а не кропаете диссертацию.

— А если «кропаю»?

— А если «кропаете», то от меня вы получили шиш с маслом!

И профессор Афонин улыбнулся широко, гостеприимно, от души, на что и Корсаков ответил такой же улыбкой.

— Значит, не только чекисты занимались Шамбалой?

— Нет, конечно! Шамбала интересовала и англичан, и немцев, и французов, и, естественно, американцев, которых жадность не доведет до добра.

— То есть тибетское направление, можно сказать, исследовалось со всех сторон.

— Да. Только ведь никто толком-то не может показать и доказать, где находится эта самая Шамбала. Одни говорят, в Тибете, другие — в Гималаях, а кто-то даже числит ее на Памире. Между прочим, у нее ведь есть и еще одно название. Иногда ее называют Беловодьем.

Что-то щелкнуло в голове Корсакова, переключилось и завертелось возле крохотной несуществующей оси. Вертелось долго, пока он не понял, в чем дело. Игорь вспомнил Питер, разговор с Лесей, с которого, собственно, и начался весь этот бег.

Друг Леси, тот самый, который подставил ей таинственного «немца», уехал «куда-то на Беломорье», сказала она. Никакого Беломорья. Уехал он искать Беловодье.

— Игорь, с вами все в порядке? — забеспокоился Афонин.

— Да-да, просто задумался, — успокоил его Корсаков. — Просто немного устал, да и вас, видимо, уже утомил. У меня, собственно, последний вопрос: как все эти материалы, о которых мы говорили, попали сюда, в Казань?

Афонин снова полыхал трубкой.

— Честно говоря, не знаю. Возможно, были привезены сюда, а возможно, и перемещены позднее. Во-первых, в силу своего географического положения, Казань — неизбежный пункт на пути из Шамбалы в Москву. Не забывайте, что из тех краев в столицу два популярных маршрута — через Казань и через Ярославль. Во-вторых, я думаю, тут, подальше от начальства и любопытных глаз, вполне могла существовать какая-нибудь специальная база НКВД, занимавшаяся и самим изучением Шамбалы, и координацией этого изучения. В-третьих, и это тоже очень важно, наверху все еще шла война группировок, что перетекало в работу спецслужб.

Будто молния пронзила Корсакова, и он едва сдержал себя, чтобы спросить спокойным тоном:

— То есть, возможно, кто-то тут или, например, в Ярославле, прятал часть результатов?

— Конечно, — кивнул Афонин. — Ведь все экспедиции Бокия наверняка работали по своему плану, и уследить за ними на всем протяжении плана было невозможно. Возвращались тогда, когда выполняли задание. Значит, вероятны какие-то «провалы во времени». А спрятать или передать документы кому-либо легко в течение нескольких минут.

Выйдя от Афонина, Корсаков глянул на часы — половина четвертого — и почувствовал голод. Двинулся вперед в поисках какого-нибудь общепита и почти сразу увидел на другой стороне улицы вывеску ресторана. Чертыхнулся — надо возвращаться к перекрестку — повернулся, и первое, что бросилось в глаза — тот же самый пуховик «как у Марины Айрапетян» и та же самая девица. Девица явно испугалась и хотела спрятаться, но — некуда!

Ни ее появление, ни, тем более, ее поведение, Корсакову не понравились, потому что очень напоминали слежку, и слежку демонстративную. Впрочем, подумал он, если бы это была «демонстрация», девица не испугалась бы, а наоборот, выражала бы деловитую уверенность. Она же, тем не менее, явно испугалась, почему?

И вообще, что это за фокусы? Что происходит и где Су-ровикин, отвечающий за безопасность?

Корсаков ускорил шаг и почти вбежал в ресторан.

Там, правда, он пришел в себя: обстановка располагала, да и готовили неплохо. В общем, с обедом Игорь не спешил и провел в помещении часа полтора, не меньше.

Зато, едва вышел, наткнулся на Суровикина. Тот выходил навстречу ему из припаркованной сбоку машины.

— Вы где пропадаете? — начал было Корсаков, но Су-ровикин перебил.

— Садись, поехали, — безапелляционно потребовал тот, и две тени по бокам Игоря молча подтвердили необходимость выполнить приказ.

Корсакова это взбесило.

— Что ты командуешь? Я на тебя не работаю, — сообщил он нарочито громко, чтобы и те двое, и мало ли кто еще, отчетливо услышали его слова. — Ты, вообще, почему исчез? Между прочим, ты должен…

Суровикин ухватил его за рукав, повторил:

— Сядем в машину, там поговорим.

Когда водитель вышел, Суровикин, севший вместе с Корсаковым на заднее сиденье, прошипел ему в лицо:

— Ты целку не корчи из себя, не надо. Тебе босс ведь сказал, что это я твое досье собирал, я про тебя все знаю.

— У тебя, дорогой, с головой все в порядке? — грубо спросил Корсаков, понимая, что злит Суровикина.

Тот помолчал, взял себя в руки, спросил:

— Думаешь, долго ты будешь живым ходить, если босс узнает, как его жену трахал?

Снова помолчал, но теперь уже, очевидно, для того, чтобы Корсаков мог понять услышанное. Наконец, обыденным тоном обрисовал ситуацию:

— Обо всем будешь докладывать мне, понял? А уж я буду решать, что можно отдавать боссу, а что — нельзя. Понял? — Помолчал, похлопал Корсакова по руке: — Не спеши с ответом, Игорек.