Архив Шамбала

17. 1929 год, октябрь. Москва

О том, что один из самых известных чекистов Советской Республики Яков Блюмкин предательски встречался со злейшим врагом этой же республики Львом Троцким, начальнику Особого отдела ГПУ Глебу Бокию стало известно сразу же, как только поступила эта информация. Никто, собственно говоря, и не докладывал. Так, просто передали сплетенку.

Товарищ Бокий отреагировал как-то отстраненно, мимоходом. Услышал, переспросил и перевел разговор на что-то другое. Даже подробностями не стал интересоваться.

Только потом, когда остался один, на несколько минут позволил себе расслабиться: как ни крути, а сделано важное дело, и сделано отлично! Даст Бог, никто ничего и не заподозрит. Ну, а если и заподозрит? Что смогут предъявить ему? Нет у них ничего против Глеба Бокия. Нет! А у него почти на всех есть хоть что-нибудь.

…В свое время, в самом начале тысяча девятьсот двадцать первого года он с легким высокомерием отнесся к тому, что рассказывал Барченко. Слушая его вполуха, Бокий вспоминал, как Тумэн Цыбикжапов пригласил его в феврале семнадцатого прогуляться по Питеру, который уже начинал волноваться.

На углу Невского и Караванной стояли, судача о чем-то, несколько баб, по виду кухарки или иная прислуга. Цыбикжапов, подхватив Глеба под локоть, подвел к ним. Постоял, вслушиваясь в беззаботную болтовню, потом обошел эту бабью стайку так, что оказался сбоку от Глеба.

Лицо его замерло. Глаза уставились в одну точку и стали тускнеть. Потом превратились в безжизненные, будто остекленевшие. Через минуту послышалось нарастающее мычание, звук, к которому Бокий уже привык: он уже несколько раз видел и слышал молитвы «тибетцев» и их обращение к Высшему разуму.

Образованный человек, Глеб Бокий понимал, что никакая молитва не может сотворить больше, чем человеческий Разум. Поэтому заунывные звуки, бормотание и затуманивающиеся взоры всерьез не воспринимал. Так, ерунда, пережитки, которые сами исчезнут в светлом социалистическом будущем!

Вот и сейчас он смотрел на Тумэна Цыбикжапова с легкой, едва заметной усмешкой.

Глаза Цыбикжапова стали оживать. Сначала пропал зрачок и весь глаз казался карим. Потом зрачок стал быстро увеличиваться, и теперь уже исчезла радужная оболочка. Бокий не хотел верить себе. Зрачок стал светлеть, разгораться, и вдруг из него будто вырвался тонкий лучик, сверкавший нестерпимо ярко, невесомый, едва заметный!

Лучик уперся в одну из баб, и Глеб увидел, как почти сразу ее лицо замерло, потом напряглось в ожидании, словно она готовится то ли заплакать, то ли засмеяться. Прошло еще несколько секунд, и Цыбикжапов сказал громко, обращаясь ко всем, но не сводя взгляда с той женщины:

— А что это с хлебом? Почему не стало хлеба? Говорят, муки осталось на два дня!

Все, кто только что посмеивался беззаботно и легко, замолчали, как при печальном известии. Потом та, на которую Цыбикжапов продолжал смотреть, повернулась к одной из своих товарок и сказала убежденно и весомо:

— Муки в городе осталось на два дня!

Наступила мертвая тишина, застывшая на мгновение. И вдруг, всплеснув руками и соприкоснувшись ладонями, как это делают люди, желающие подбодрить друг друга в сложной обстановке, женщины стали прощаться со словами «надо в магазин бежать за мукой».

Едва они стали разбегаться, Цыбикжапов, мигом ставший прежним, улыбающимся, опять легко подхватил Бокия под локоток, увлекая в сторону Аничкова моста. Он громко, отчетливо выговаривая каждое слово, произнес:

— А могли бы подойти, например, к солдатикам и сказать, что немецкие шпионы в Думе засели. И понеслись бы Думу штурмом брать, спасать Отечество!

— Городскую или Государственную? — автоматически уточнил Бокий.

— Что? — удивленно вскинул брови Цыбикжапов.

— Да, Тумэн, извини, — спохватился Бокий. — И такое можно проделать хоть с кем?

— Сделать-то можно хоть с кем, — признал «тибетец». — Только сделать это может не всякий, а только тот, кто осенен Посвященным Знанием.

— Что это за Знание? — ухватился Бокий.

— Посвященное Знание приходит к избранным. Тебе этого знать нельзя! — отрезал Цыбикжапов.

И, когда все чаще стали приходить известия о недовольстве, о растущем всенародном возмущении, Бокий не сомневался, что перед этим кто-то из окружения Цыбикжа-пова точно так же покружился возле кучки людей, случайно собравшихся, поглядел на них пронзительным взглядом и произнес несколько слов. Каких? Да в этом ли дело! Важен результат, а его потрясенный Бокий видел своими собственными глазами!

А потом грянула Революция!

С той поры вера в Тумана стала непоколебимой. И Ленину, с которым вскоре встретился, Бокий об этом поведал, понимая, что сам в таком случае становится важной фигурой в любой расстановке сил. Именно видя открывающиеся возможности, и не стал он рассказывать Ленину всего в деталях. С одной стороны, какой-то мистицизм, а с другой… С другой, кто его знает, как этим можно будет еще воспользоваться? Умный человек никогда не вываливает сразу все свои преимущества.

Хотя в глубине души Глеб Бокий признавался себе, что боится Цыбикжапова. Тот прекрасно понимал, что Бокий — не более чем передаточное звено в системе. Посредник. Нетрудно понять, к кому, в конечном счете, придет информация о «тибетцах» — и тогда Глеб станет ненужной частью комбинации. «Ненужной» — это в лучшем случае. А может статься, и «опасной»…

Но почему-то Цыбикжапов довольствовался теми отношениями, которые сложились. Правда, пришлось с ним, с Тумэном, рассчитаться, но все вышло очень удачно: Бокий просто принял на работу в ВЧК несколько человек по его, Тумэна, просьбе и объединил их в отряд, который занимался «сохранением культурного наследия». Никаких жалоб на то, что они приворовывали золото, драгоценности или что-либо подобное, не было. Ну и отлично.

Позднее довелось обратиться «наверх» с предложением организовать экспедицию в Тибет. Об этом настойчиво просил все тот же Цыбикжапов, но Бокий облек все в форму борьбы против английских и японских империалистов. Заняли, дескать, ключевые позиции в Азии, нависают над границами молодой Советской Республики. И приняли «на ура»! Все для победы пролетарской революции.

Так что и с учением товарищей Маркса, Энгельса и Ленина все хорошо сочеталось. А касательно мистики, то она вполне может оказаться каким-то особо сублимированным видом человеческой энергии, еще не понятой никем. В конце концов, закон всемирного тяготения действовал веками задолго до того, как Ньютон умудрился его открыть. И что теперь — отрицать это самое тяготение?

Тем более, что сама идея некоего Знания, принадлежащего людям, которые верят именно ему, Глебу Бокию, делала и его фигурой совершенно особой, необходимой.

Именно помня то, что делал у него на глазах Цыбик-жапов, обладающий Посвященным Знанием, первые рассказы Варченко о Космическом потоке Бокий выслушал с отстраненной вежливостью. Ну, это и понятно: большой человек, что же ему мелочами заниматься.

Однако уже вскоре, побывав по приглашению Варченко в его лаборатории, отношение свое стал менять. Было в опытах что-то неуловимое и влекущее. Правда, ни Варченко, ни его сотрудники никакими гортанными вскриками или заклинаниями, похожими на стоны и мычания, свои занятия не сопровождали, но перспектива стала угадываться.

Перспектива эта Бокию весьма импонировала. Важно, что Варченко, счастливый от обилия выпадающих на него милостей, готов был прислушиваться к каждому слову Глеба. Профессор, видевший своими глазами бедственное положение многих своих недавних коллег, прекрасно понимал, что удержится только в том случае, если понадобится Власти! А Власть для него в данный момент олицетворял Бокий — тот, который так искренне поощрял любое движение к научному знанию!

Тут-то нет никакого Просвещенного Знания, которым все время продолжал отгораживаться Цыбикжапов. Тут была наука, а наука прекрасна тем, что Знание, открытое одними, могут обрести и другие.

Правда, в этом содержалась и главная опасность!

Бокий ликовал! Сдержанно, осторожно, но ликовал!

Надо признать, что сразу же с недоверием он и высокомерие отринул, и стал помогать Варченко, чем мог. Тумана слегка отодвинул, стал уделять ему меньше внимания. Тот о Варченко, конечно, не догадывался, но обиделся, и в голову Бокию пришла изящная мысль: надо объединить Цыбикжапова и Варченко. Конечно, не знакомить их ни в коем случае.

Решение оказалось простым, как все гениальное. Сначала Бокий приехал в Питер и встретился с Варченко. Дескать, как Вы, профессор, отнесетесь к тому, чтобы организовать экспедицию? Тот обрадовался, стал сразу же перечислять монастыри, в которых надо было бы покопаться. Запомнив это, Бокий отправился к Цыбикжапову: как, мол, отнесешься к тому, чтобы поехать в Тибет и самому отыскать рукописи?

Знал Бокий, ох знал, что Цыбикжапов туда не поедет ни за какие коврижки. Знал, что привязан Тумэн к Питеру неразрушимой привязью. В чем она заключалась, к сожалению, только не знал. Тогда не знал, в середине двадцатых. Ну, да что там вспоминать.

Расчет Бокия оказался верен, и Тумэн назвал преданных ему людей, которые помогут не только отыскать свитки, но и доставить их в Россию прямо к нему самому.

Готовя самую первую экспедицию, Бокий понял, что помогать ему будут мало, а мешать — много. Знал даже, откуда ветер дует, но чувствовал себя спокойно. Все были уверены, что у Бокия есть какое-то особое, совершенно секретное задание, полученное именно от Ильича. Всех это пугало, в крайнем случае сдерживало.

Ударить открыто — опасно: мало ли что! А вот ударить исподтишка, скрытно, так, чтобы и непонятно, кто же ударил на самом деле, это — мастерство!

Началось все с того, что в дело вдруг, ни с того, ни с сего, влез нарком иностранных дел товарищ Чичерин. Влез и помешал. Экспедицию отменили. Только позднее Бокию удалось пронюхать, что за спиной Чичерина тогда стоял Генрих Ягода. Много времени ушло на понимание, в чем заключался интерес Ягоды. Зато потом приятно было рассчитаться за все сразу.

Барченко от результатов первой экспедиции впал в детский восторг и, казалось, просто забыл, что есть и другая жизнь. Работал, как проклятый, по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, забыв о возрасте. Впрочем, это уж его дело. Бокию важно было получить результаты. Первые, пусть небольшие, пусть ошибочные, но они покажут: правильный ли путь выбран.

Когда же Барченко доложил об итогах, восхищению не было конца: при таких темпах к середине сороковых, крайний срок — к началу пятидесятых уже будут работать новейшие методы не только использования, но и перевоспитания человеческого материала. Они принесут свои плоды — и засияет над всеми континентами пламя всеобщего счастья!

Вот тут-то и появились проблемы, черт бы их побрал!

Поначалу Блюмкин был подключен к операции почти «вслепую». Иначе говоря, действовал в том направлении, которое ему указывали. Облачившись в одеяние буддийского, кажется, монаха, сам побывал в Тибете. Работал, как всегда, артистично, что уж тут попусту говорить. Мастер разведки товарищ Блюмкин, настоящий мастер!

Мастер-то мастер, но просчет бывает и у мастеров. Можно сказать, и не просчет вовсе, а так, нелепая случайность.

Во время визита в Москву Варченко вдруг упомянул какие-то «новые материалы». Помянул, как о чем-то таком, что им обоим хорошо известно.

Бокий не понял и свернул разговор, предложив встретиться вечером и насладиться хорошим ужином. Варченко не отказался, а вот во время ужина Бокий его и допросил. Вежливо, мягко, деликатно, но допросил. И узнал много неожиданного.

Оказывается, Блюмкин каким-то образом вышел на группу Варченко и начал с ним работать. Более того, у Блюмкина откуда-то появились свои свитки, будто бы привезенные из Тибета! А это уже — нарушение. Сотрудничество с Варченко курирует-то он, Бокий, а не Блюмкин.

Однако обращаться к руководству Глеб не стал. Слабая позиция. Скажут, что Бокий занимается интриганством, вносит в отношения с товарищами по партии буржуазный дух нездорового соперничества и индивидуализма. Нет, не надо. Поступим иначе.

Дождавшись, когда Блюмкин снова уедет в очередную «деловую поездку», Бокий посетил питерскую лабораторию и забрал у Варченко «для ознакомления» несколько свитков. При этом специально попросил именно те, которые принес Блюмкин. Свитки, конечно, не вернул, а передал другому человеку. Умному, молодому, перспективному! И результат, кстати говоря, получился совсем неплохой.

…Политик, лишенный амбиций, невозможен в принципе. Человек, вознесшийся на самый пик политической пирамиды и искренне предлагающий выслушать всех и поступить по воле большинства, имеет только одну возможность остаться в истории — в качестве красной тряпки для моралистов: никогда так не делайте! Никогда не идите на поводу у толпы, у всех!

Говорят, что люди пишут историю. Никто и никогда не сможет сказать, что люди ее написали. Небольшая деталь, казалось бы, совсем малозначительная, а как важно — глагол несовершенного вида! И в этой своей форме он отражает вещь простую и невероятно сложную, одновременно: никогда история не станет наукой, подобной, например, геометрии или физике, где царят строгие и четкие формулы!

Если в самом юном возрасте понял и запомнил человек про «дважды два — черыре», то никогда более он в этом не будет сомневаться. Никому и в голову не придет запутывать людей, доказывая, что «дважды два» все-таки, может, и не равно четырем. Да если даже и найдется такой сумасшедший, то вряд ли его кто поддержит.

А вот в истории люди будут спорить и опровергать друг друга веками в нескончаемой борьбе и неизбывной жажде доказать свою правоту. И в этих спорах важно, у кого больше сторонников. Кого больше, те и будут кричать громче, заглушая возгласы противников своими доводами. А кто громче кричит, того, как известно, лучше слышно!

Любой человек, сделавший хоть один маленький шажок на арену политики, уже считает себя тем, кто смог преодолеть обыденность, вознестись над ней и, следовательно, завоевать право управлять другими, теми, кто его окружал и остался там, внизу.

Какие превратности судьбы, какие повороты событий, какие гены сделали одного из тысяч воинов великим Ат-тилой? Из каких недр рыхлой, безжизненной и обреченной русской патриархальщины вдруг выскочил, например, Петр Великий? Почему из сотен офицеров, из тысяч патриотов времен Французской революции вознесся над всеми лейтенант Буонапарте?

Почему плодами титанических усилий, когда множество людей сливались в едином порыве борьбы за осуществление вековых чаяний, воспользовался именно Сталин? Почему не может оказаться во главе всемирного движения к Счастью человек, интеллектуально гораздо более богатый, чем бывший семинарист?

Может! Особенно вооружившись Просвещенным Знанием и собрав воедино тех, кто лучше других умеет бороться и побеждать…

Бокий, взяв свитки, привезенные Блюмкиным, стал ждать, как тот себя поведет.

По расчетам Бокия, было у Блюмкина два варианта: первый — подталкивать Варченко, требуя, чтобы возвратил свитки. Но Барченко свитки не получит ни при каких обстоятельствах. Тогда — второй вариант: Блюмкин сам приходит и требует свитки.

Тогда Бокий его по-товарищески, но принципиально спрашивает: а не ведешь ли ты, товарищ Яков, еще какую-то игру? Не льешь ли ты воду на мельницу врага, если что-то скрываешь от товарищей по борьбе? И тогда Яков у него в руках. Навсегда. Ну, если и не навсегда, то на тот срок, который понадобится.

Но Блюмкин снова оказался выше всех расчетов Бокия. Ответный удар Блюмкина оказался тоньше и изящнее. Это было обидно.

В самый разгар работ, когда начался переход от сбора материалов и накопления знаний к их осмыслению, когда надо было всерьез заняться концептуальным обеспечением надвигающегося лабораторного этапа, сияющий Барченко неожиданно появился в его, Бокия, московском кабинете. Появился и начал радостно и гордо рассказывать о том, что приехал по вызову самого товарища Дзержинского, от которого, собственно, сейчас и идет. Варченко и расспрашивать не надо было, сам все выкладывал, то и дело восхищаясь умом и дальновидностью главы ГПУ.

— И, главное, меня просто поражает его знание истории! — восклицал профессор то и дело. — Он великолепно знает легенды не только Тавриды, но и понтийских греков! А ведь это — нетронутые глубины прошлого!

В общем, профессор Варченко получил ответственное задание на самом высоком уровне: ему предстояло подготовить и провести комплексную экспедицию по отысканию и изучению подземных городов Крыма и Северного Причерноморья. Более того, гордо сообщил Варченко, если будут серьезные открытия, то есть проект исследования и южных берегов Понта Эвксинского. Товарищ Дзержинский, расспросив о поисках на Севере СССР, предложил идти, как он выразился, «широким, воистину большевистским, охватом» и начать исследования и на юге.

— Какая глубина мысли! Какая дальновидность! — восхищался Варченко, а Бокий мрачнел все больше и больше.

Он-то понимал, что сейчас Варченко забросит всю работу по «тибетским» свиткам, и отговорить его будет невозможно. Даже если он и согласится, то нет никаких гарантий, что об этом не станет сразу же известно «железному Феликсу». А это как раз то, чего следует избегать. Тот-то мигом начнет просчитывать варианты.

И что теперь? Идти к Дзержинскому и спрашивать: почему это вы, Феликс Эдмундович, направляете Варченко в Крым? Ну-ну. Так тот и начнет отвечать искренне и честно.

Вот и получилось, что Блюмкин нанес ответный удар и мощнее и хитрее. Тем более, что сейчас его спрашивать хоть о чем-то было вообще рискованно. Уцепится и начнет сам выпытывать. А потом сразу к Феликсу. Или даже к Троцкому! А Троцкий в это время как раз вел последние свои схватки, судорожно цепляясь за призрачные символы власти, ощущая неминуемое поражение. А в такой ситуации любой может тяпнуть со всей силы, не задумываясь о последствиях!

Вот и получилось, что Блюмкин за свитки отплатил сторицей, и более того.

А за то время, пока Варченко ковырялся в Крыму, какие-то ловкие сотрудники из его лаборатории уволились и из Ленинграда вовсе уехали. Поначалу этого никто и не заметил. Мало ли молодых людей уезжает! Только потом выяснилось, что это был настоящий «отряд». И уехали они все вместе не очень далеко. Всего-навсего в город Ярославль.

Бокий узнал об этом только осенью двадцать восьмого, когда в Ярославле были похищены все материалы, привезенные только что первой, после долгого перерыва, экспедицией.

Набрали тогда много. Во-первых, потому что все соскучились по Тибету, по экспедиционной атмосфере товарищества, по настоящим поискам сокровищ человеческой мысли и культуры! Во-вторых, забрали и то, что по разным причинам не увезли из предыдущей экспедиции.

Привозить в Москву все сразу Бокий запретил: рискованно. Вдруг кто-то обратит внимание на огромный объем? Тогда и решили, что после Иркутска все разбиваются на четыре отдельные группы. Эти группы добираются сами, независимо от других. Сначала — обычным путем, по Транссибу. А после Свердловска две из них отправляются через Казань, а две — через Ярославль. Ну, а для пущей подстраховки по одной группе задержались в Новосибирске и уговорились, чтобы по пути еще разрыв во времени увеличить.

Так и получилось, что группа, ехавшая позднее, в Ярославле решила задержаться на день, а выехать ближе к полуночи, чтобы в Москву прибыть еще затемно.

Высадились все семь человек, отправились на квартиру, которая специально для этого была приготовлена. С дороги нужно же привести себя в порядок — вот и решили отправиться в баню. Что уж туг такого необычного!

Все имущество экспедиции, все находки оставили под присмотром одного из участников. Когда вернулись часа через три, нашли его остывающий труп и квартиру без малейших признаков привезенных находок.

Под подозрение попала шайка, орудовавшая в ту пору в Ярославле. Шайку выследили, взяли почти всю. Оказала она отчаянное сопротивление, и милиция стреляла, не жалея патронов. Никто и не удивился, когда выяснилось, что вожак шайки убит. Выстрелили ему в затылок — ну, да мало ли как можно нечаянно повернуться в разгаре перестрелки?

Правда, заговорил один из уцелевших, дескать, был с ними еще какой-то мужчина, который исчез неизвестно куда. Но уж этому и вовсе не поверили. Никто уйти оттуда не смог бы!

Бокию же верный человек сообщил о том таинственном пропавшем незнакомце и о готовности вора описать его подробно. Но вот незадача! В камере случилась в ту же ночь какая-то драка, и задержанный вор нечаянно упал так, что ударился виском об угол кровати. Сразу и помер…

Бокий сам туда выезжал и контролировал следствие. Так и вышел он на эту странную группу и на связь ее с Блюмкиным.

Именно тогда и принял он решение «убрать» Блюмкина. Тем более, что Дзержинский к этому времени отправился в мир иной, а Троцкого из политики выдавили. Помощи Блюмкину уже неоткуда было ожидать.

Ну, а когда стало ясно, что Троцкого скоро вышлют, сам собой и план созрел.

Может быть, и согласился бы Бокий забыть о том, что случилось в Ярославле, но тут открылась другая тайна. Да чего уж лукавить! Опасное положение стало складываться!

Неизвестно каким образом стало известно об интересе Глеба Ивановича и разведуправлению РККА. А Бокий, которого считали всемогущим и всезнающим, прознал обо всем, как и в прошлый раз, с опозданием, непростительным и унизительным.

В самом начале двадцать девятого года возвращалась из Тибета очередная группа с материалами из монастырей. На этот раз решили идти путем обходным, но более спокойным и безопасным: с контрабандистами в районе реки Араке, через советско-иранскую границу.

Контрабандисты ушли чуть раньше, поэтому и остались живы. А экспедиция, вместе со всеми документами, удостоверяющими принадлежность их к ОГПУ, исчезла. Говорили, что видели группу товарищей в форме, кажется, пограничников, но те такое сделать не могли бы.

Открылось все случайно. Бокию доложили подслушанный разговор двух высокопоставленных военных. Тогда-то и понял он, что есть у них информация о тибетских исследованиях, а его людей ликвидировали, так как по ним имелась точная наводка, по которой под видом экспедиции в СССР проникла крупная диверсионная группа, имеющая задание уничтожить военных руководителей СССР. Ну, как тут не проявить инициативу?

Ссориться с военными Бокий никак не хотел и понял, что Блюмкин как раз на этом и построил свой расчет.

Ну, а наш расчет, решил Глеб Бокий, будет иным! Тут главное не в том, чтобы ликвидировать Блюмкина — его и так погубит связь с Троцким. Важнее всего — успеть или вытащить из него все полученные материалы или сделать так, чтобы они вообще никому не достались.

Осенью 1929 года Яков Блюмкин возвращался после выполнения ответственного задания — очередной удачной продажи рукописей хасидов на Ближнем Востоке — и вез Льву Давидовичу отчет о проделанной работе и свой личный материальный довесок к общему делу.

У Троцкого, на Принцевых островах, Блюмкина уже ждали. Потому что товарищ Бокий великолепно все рассчитал и подвел Блюмкина к Троцкому как раз в тот момент, когда недавний «лидер» был близок к отчаянию.

Увидев Блюмкина и получив от него деньги «на великое дело Революции», Лев Троцкий решил, что все еще повернется вспять. И, обрадованный, надумал снова дать необходимые советы тем, кто надеялся на его возвращение в СССР.

Вот на это-то и рассчитывали люди товарища Бокия в окружении Троцкого. Ну, и сам товарищ Бокий, конечно, тоже. Он подготовился к самому важному, главному, решающему: всех, кто боялся обвинений в связях с Троцким, оповестил, что именно ему везет письмо Яков Блюмкин, верный троцкист! Оповещал, конечно, не сам. К каждому были подведены верные люди, которые и сообщили «по большому секрету».

Все и перепугались: вдруг на допросе всплывет совершенно ненужное имя! Вот и шлепнули Якова Блюмкина, так и не затронув главную его тайну.