Асса и другие произведения этого автора. Книга первая: Начало. То да сё…

ПЕРВОЕ ВСТУПЛЕНИЕ

«Кинорежиссура — это не профессия, это способ жизни», — так 7 начал одну из первых лекций во ВГИКе мой дорогой учитель Михаил Ильич Ромм.

С той поры прошло так много времени. Но все это прошедшее время практически можно уместить только в одну эту его фразу. Об этой странной профессии, об этом иногда ничтожном и нелепом, но в какие-то мгновения даже в чем-то величественном и благородном способе жизни будет эта книжка. Длинной она получилась вовсе не из-за писательских амбиций. Просто оказывается уже такая вот довольно длинная в этой профессии образовалась за плечами жизнь. Надеюсь, рассказики эти не будут «книгой итогов», всего лишь — собранием «пестрых глав», тех самых, «полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных…». Впрочем, Пушкина и без меня вы отлично знаете, поэтому постараюсь рассказывать вам о том, чего вы, может быть, не узнали бы без меня.

Начнем с того, что мастерская Ромма, где мне выпало счастье учиться, традиционно считалась очень сильной. В предшествующем до нас наборе были Андрей Кончаловский, Андрей Смирнов, Резо Эсадзе, Борис Яшин, до них — Андрей Тарковский и Василий Шукшин. Наш курс тоже не беден — можно назвать лишь Динару Асанову или Витю Титова… Нам интересно было учиться друг у друга — не только у Ромма. Самым же талантливым среди нас, по общему мнению, был Митя Крупко.

До ВГИКа он работал ночным смазчиком автомобилей в Евпатории, одновременно был чемпионом Крыма по боксу среди юношей, гениально бил чечетку. Во ВГИКе он всех потряс уже одной только присланной на вступительный конкурс работой. Вместо обычных десяти-пятнадцати машинописных страничек, иногда с приложением нетвердых рисуночков, Митя прислал посылочный ящик с круглыми дырочками, в какие в те годы обычно упаковывали фрукты. Ящик вскрыли, обнаружили в нем свиток, длиной с рулон обоев. Стали рулон разматывать — и увидели на нем во всю длину парапет евпаторийской набережной в часы заката. Набережная была сплошь заполнена великолепно изображенными персонажами. Кто-то просто стоял, опершись тем самым местом о гранит, и вглядывался, может быть, в горы, кто-то, напротив, стоял спиной к нам и вглядывался в море, рядом торговали газированной водой, квасом, мороженым, играли дети, грелись на солнышке пенсионеры, шли матросы, заигрывали с девушками, хромая девушка смотрела в море, кто-то кого-то обжуливал, кто-то играл в карты, кто-то пил портвейн, кто-то курил, не исключено, что даже и анашу. За каждым стояла история, человеческая судьба. Фигуркам не было конца, как не было конца творческим силам, фантазии художника, все это так полнокровно изобразившего.

Да и дальше Митя работал на курсе тоньше всех, умнее всех. Работы, сделанные им во ВГИКе, до сих пор вспоминаются мне как настоящие, не учебные шедевры. Кстати, какие-то из них сохранились и на пленке, их можно посмотреть и сейчас. Бесспорным шедевром была его первая студенческая экранная работа «Колодец». Грандиозную работу сделал он и на площадке — по горьковскому рассказу «Супруги Орловы». До сих пор помню каждый жест, каждый «кадр» этого удивительного спектакля. Помню беленый холерный барак, сильно и четко очерченные густо-черные пальто героев, их темные шарфы, сапоги и галоши, как они странно передвигали ноги, как беззащитно-обреченно стояла героиня, как по-особому, будто сопротивляясь всему и вся, было поднято ее плечо. Просто висконтиевского уровня была работа.

Кстати, Митя очень любит Висконти, этого утонченного, изысканнейшего аристократа, несмотря на свою, казалось бы, глубокую провинциальность. Митя глубоко и тонко образованный человек. Когда он высказывает о чем-то свои суждения, невольно вспоминаются слова Феллини о том, что настоящие таланты, будущее живого искусства, всегда зарождаются в провинции. Именно провинция заставляет жить фантазиями. В «Супругах Орловых» же мощно сказались уроки Висконти из «Рокко и его братьев», в частности гениальная сцена убийства одним из братьев Рокко своей возлюбленной.

Митина профессиональная судьба, увы, не сложилась никак. Сначала на студии Горького его заставляли снимать какие-то дикие картины на «производственную тему» про то ли сходящиеся, то ли несходящиеся оси — не могли и не желали понять, с кем имеют дело. Потом дали ему снять маленькую короткометражку, 9 которую он сделал совершенно замечательно. Но развивать то, что открыла эта картина, никто не был заинтересован. Митя был, есть и будет глубоко асоциален, аполитичен. Весь наш призрачный сонм так называемых общественных ценностей, вокруг которого мы с поразительным отсутствием вкуса и нюха на настоящее крутимся, ему глубоко чужой. Вся эта наша деланная общественная ахинея с делением произведений на прогрессивные, регрессивные и всяческие другие ему даже не отвратительна — он ее вообще не замечает, не хочет в ней никаким боком участвовать. Вряд ли когда-либо и уж наверняка не в России появится общественная формация, способная учитывать прежде всего чудо и силу отдельной жизни художественной индивидуальности, вне общественно-идейной кормушки, вне придурочных, но ритуальных идеологических танцев. Людям, неспособным вешать начальству либеральную или национал-патриотическую лапшу на уши, как с горечью, но и с вдохновением проделывал всю жизнь я, впендюривая в министерских кабинетах в головы чиновников свои немудреные замыслы, приходилось трудно. Наше равнодушное, вечно занятое разного рода идеологическими спектаклями общество Митю не востребовало, поскольку искусством, в сущности, оно никогда не интересовалось. У самого же Мити изначально не было умения исхитряться и изворачиваться, при том что искусство занимало в душе его фундаментальное, Богом данное место.

Быть художником — это, в конце концов, конечно же, не способность «откликаться на веяния времени», глубоко искренне или глубоко конъюнктурно, один черт, а талант построить собственную судьбу, личность, миропонимание, индивидуальное творчество вне всяких этих «веяний». Митя всегда с одинаковым презрением относился к нашим меняющимся общественным формациям — социалистическим, постсоциалистическим и даже капиталистическим, и общественные формации платили ему тем же — полным отсутствием какого-либо интереса к его личности и судьбе. В этой книге я постараюсь рассказать о другом подобном человеке, тоже необыкновенно дорогом и близком мне, моем школьном товарище Леве Васильеве — в их судьбах, при всей разнице их профессий в искусстве и жизненных обстоятельств, так много похожего!

Я счастлив, что много лет во ВГИКе мы преподаем вместе — вместе с Митей и с Валерием Рубинчиком ведем мастерскую.

А рассказываю же я здесь о Мите не просто из удовольствия еще раз произнести о нем какие-то добрые слова или из желания привлечь чье-то участие к его судьбе (увы, это уже поздно), но преследую при этом глубоко шкурный интерес…

Недавно какой-то корреспондент задал мне вопрос: как вы относитесь к критике? Я объяснил, как сумел, что отношусь хорошо, потому что чрезвычайно ценно усилие увидеть себя со стороны. Но вот к моему пятидесятилетию две девочки из архивного института позвонили и сказали, что в качестве диплома выбрали себе составление библиографии обо мне написанного, что хотели бы подарить ее мне и попросить помощи в ее издании. Я представил себе скромную папочку страничек на двадцать-тридцать, поблагодарил, пообещал и просмотреть, и, чем могу, помочь. Пришли девочки и вместо двадцати страничек принесли мне толстенный том на добрую тысячу страниц — как бы «Война и мир» о моей ну никак не толстовского масштаба персоне. Я был потрясен этой кипой: столько, наверное, я сам в жизни не написал, включая сценарии и разнообразной другой литературной дребедени — мне не верилось, что все это лишь перечень написанного обо мне. Девочки посетовали, что их не пустили в библиотеку Госкино и поэтому пришлось обойтись лишь отечественной библиографией — вот если я договорюсь с Госкино, они и зарубежную изготовят.

— Постойте, постойте, — разгорячился я. — А вот все эти статьи, тут перечисленные, они в природе-то существуют, вы их своими глазами видели? Или так, одни названия?

Девочки поклялись, что все статьи и видели, и читали, и могут принести любую хоть завтра. Я попросил принести пяток выбранных наугад по названиям, показавшимся интересными. Принесли. В общей сложности это было что-то около восьмидесяти страниц, из газет, журналов, какого-то сборника. Я всё прочитал — и как-то не нашел ни одного слова, которое что-то важное мне о моих работах сообщило, рассказало, могло бы быть мне полезным хоть с какой-либо стороны, да, наверное, не только мне, но и любому читателю. Это были тоже некие ритуальные танцы, существующие по ту сторону материй, необходимых людям для жизни. Не важно, славили ли эти статьи меня как носителя неких общественно полезных идеалов, о которых я никогда в жизни не задумывался всерьез, или хулили как их разрушителя.

Без критики, конечно, наверное, не может развиваться искусство, она сама — часть искусства, та система «сдержек и противовесов», то необходимое сопротивление, во взаимодействии с которым обретает энергию развития творчество. При всей сложности своих личных отношений с отдельными критиками и критикой вообще я тем не менее никогда не мыслил своей жизни вне критики. Так вот одним из самых серьезных моих критиков всегда был для меня Митя Крупко, к его мнению я на протяжении всей жизни очень внимательно прислушивался и всегда хорошо понимал, о чем и ради чего он говорил.

Готовясь к съемкам «Ста дней после детства», я пробовал детей на главные роли. Собственно, это были уже и не совсем дети — вполне осмысленные подростки лет пятнадцати. Но поскольку профессионалов в этом возрасте не бывает, возможности выбора казались безбрежными: можно было пробовать хоть всю страну.

Главным героем картины был некий выдуманный Митя Лопухин: он переживал свою первую любовь, страдал, мучился, взрослел на наших глазах, мужал, из бесформенного куска человеческого мяса преображался в некую более или менее одухотворенную материю. И здесь передо мной встала проблема. На эту роль я нашел двух мальчиков. Один был низенького роста (что могло быть очень к месту, поскольку в фильме явно прочерчивалась лермонтовская линия), из очень неблагополучной семьи, некрасивый, нескладный. Эмма Герштейн в свое время дала поразительную характеристику великому сыну великих родителей Льву Гумилёву: «Он был человеком, которому изначально на земле не было места». Вот таков был и этот мальчик. Таким мог стать и наш герой: тогда и трагедией его стало бы свойство подросткового возраста — видеть мир таким, в котором тебе изначально нет места. Все лучше тебя и красивее тебя, и вообще все места на земле уже заняты. Да и мальчик был замечательный — нервный, с поразительно осмысленными, злыми, ожесточенными глазами.

А другой мальчик был очень красив, спокоен, добр, в меру эмоционален, гармонично сложен; внутренняя природа его была совершенно неконфликтна к миру, расположена к нему. Как ни странно, и в том и в другом мальчике была своя прелесть — я никак не мог решиться, кого мне взять. Со всех сторон мне советовали всякие глупости, еще более усугублявшие мой внутренний раздрызг. Тогда я показал пробы Мите. Он посмотрел и сказал слова, оказавшиеся для моей жизни важнейшими.

— Да это все зависит от того, чего ты сам-то хочешь…

— В каком смысле?

— Ну, для самого себя чего ты хочешь?

— Как чего хочу?

— Ну, есть два варианта. Ты, допустим, берешь этого маленького некрасивого мальчика, снимаешь с ним картину, может быть даже очень хорошую, но в этом случае ты, вероятнее всего, как Модильяни, к тридцати пяти годам должен будешь умереть от туберкулеза и наркотиков. Ты сам себе этим выбором такую жизнь предрекаешь. А если ты возьмешь второго, вот этого красивого мальчика, то, может быть, как Ренуар, в семьдесят пять лет, привязав к руке кисть (потому что рука ее уже не держит), под сенью дерев, пронизанных трепещущим солнцем, будешь писать юных обнаженных женщин, которые будут тебя волновать в эти семьдесят пять. Поэтому сам для себя реши, чего ты хочешь. Чего выберешь — то и выберешь. И никаких других вопросов здесь нет и быть не может.

Действительно, вопросы для меня сразу исчезли. Я очень хотел в семьдесят пять под зеленой листвой, трепещущей от свежих порывов ветра, писать юных дев, озаренных солнцем. Потому у книги этой глубоко продуманный, осмысленный, проверенный жизнью, можно даже сказать, выстраданный подзаголовок — «Записки конформиста».