Атаман Метелка

У СЕЛЕНИЯ НАЧАЛОВО

Ночь была тихая, безлунная. Даже с вечера трудно было разглядеть близкий, подернутый туманом берег. Тотчас за отмелью начиналась таинственная пустота. То там, то здесь зарождались и вновь пропадали какие-то странные отрывистые звуки. Мерещился парус. Плеск рыбы, шелест ночных птиц невольно заставляли поспешно хвататься за ружья. Вот впереди замаячило черное пятно. Один из казаков поднял ружье, но есаул, стоящий у корявой ветлы, шепнул:

— Опусти рушницу, друже. То не вороги…

— Что ж это?

— А не видишь?

Кудлатая коряга, сорвавшись с песчаного бугра, как живое чудище, плыла посреди протоки.

— Вы не смотрите, а слухайте, — наставлял есаул казаков, — атаман голос подаст.

Атаман Заметайлов засел с десятью удальцами в камышах в приверхе острова. Еще днем ему донесли, что протокой Быстренькой пройдет разъездная команда на шести лодках. На лодках сто пятьдесят солдат и три офицера. И вот в самом узком месте протоки, на обливном острове, устроена засада. Атаман загадал: если осилит солдат, значит, долгой будет жизнь, а не осилит — так и сложить ему здесь голову, на этих камышовых берегах. Заметайлову все больше и больше тоска сжимала сердце. Особенно когда узнал о гибели лоцмана и старика Тишки. Большие надежды на них возлагал. Думал смутить горожан к новому пожару, раздуть еще не угасшие после великого смятения угли. Да, видно, раздувать их надо умеючи или зная, где есть сух-горяч хворост для нужного дела. Пугачев знал… Или, может, ему помогало самозваное имя. Дворяне клянут Пугачева, а народ втайне молится за него. Не верит даже в смерть его. Считает, что врут господа, государь Петр Федорович схоронился в лесах, а вместо него поймали и предали казни какого-то простого мужика — Пугача.

Заметайлов смутно понимал, что бороться за волю надо по-другому… Но как?..

Оттого на душе атамана была серая наволочь и мутная зга. Не радовало даже, что с ним давно хочет свидеться атаман другой лихой ватаги — Петр Кулага, бывший солдат первого Астраханского батальона.

Это даже пугало. Ведь сидели они с ним в одном остроге, и наверняка Кулага узнает его. Пока же никто не ведает прошлого Заметайлова. И это к лучшему. Последние дни часто видел во сне сына. Будто стоит он на лесах и вместе с иноками расписывает стену в монастырской церкви. Из-под кисти сына удивительно быстро появлялось житие человека с темным ликом и вдохновенными огненными глазами. Вот он проповедует в Назианзе, вот обличает ариан в Константинополе. А вот среди желтых скал, в окружении зверей… Заметайлов хорошо знал этого святого — то был Григорий Богослов. Он и сам наречен Григорием — это его покровитель. Помнил, что не раз говорил купец-старообрядец о жертвенном подвиге Григория во имя бога: ходил он по раскаленной земле босиком, носил рваную одежду, спал на голой земле и никогда не разжигал огня, чтобы согреть свое тело.

Просыпался атаман встревоженный. Видеть во сне церковь — к терпению. А ведь все виденное во сне было и наяву — не раз навещал в монастыре сына, где он постигал тайны иконописания.

И вновь хотелось быстрее увидеть жену и сына. Как они там, в ненавистной вотчине сенатора?

Скрип уключин заставил насторожиться. На протоке стало заметно светлее. Да и разве сунутся солдаты в ночную темь. А вот и мерные всплески весел. Приглушенные голоса:

— Греби быстрее! Держи правее!..

Еще минута — и остроносая лодка влетела в узкий проток. За ней — вторая, третья…

Заметайлов пригнулся и хрипло каркнул. То был условленный знак. Есаул этот знак понял, и на ухвостье острова сквозь камыши просунулось жерло пушки. Едва первая лодка поравнялась с кривой ветлой, хлопнул пушечный выстрел. От смоленого борта отлетели доски.

Страшный крик прорезал тишину. И тут же загрохали ружья и пистоли. Некоторые солдаты стали бросаться в воду.

— Не трусь, ребята! — загремел офицер. — Поворачивай назад!

Но развернуться в узкой протоке было нелегко. А тут подоспел на лодках сам атаман. Казаки налетели с посвистом, криком, визгом. Офицеры пытались сдержать их натиск, бросились к берегу, но на отмель выскочил лишь один, двое упали, сраженные пулями.

— Ко мне! Сюда, братцы! — кричал офицер, размахивая шпагой. Его окружили с десяток мокрых солдат, других течение сносило вниз, и они, махая руками, старались добраться до камышового берега. Многие тонули. Солдаты на косе дали жидкий залп.

Заметайлов, держа в левой руке пистоль, а в правой — саблю, попер на офицера. Вдруг левая рука его онемела, и пистоль выпал. Правой рукой он стал наносить разящие удары. Шпага офицера, будто вязальная спица, мелькнула в воздухе…

И сразу все стихло. Лишь офицер лежал на песке, задрав кверху бритый подбородок.

— Все ли живы? — спросил атаман подбежавшего есаула.

— Кажись, все, пане атаман, только трое наших сильно поранены. Да и у вас с руки руда течет.

— Пустое, — отмахнулся Заметайлов. — Узнай, нет ли в захваченных лодках провианта.

— Немного, а будет. В камышах отсидимся. Батька лысого найдут… И рушниц у нас прибавилось, и пушчонки две гарных досталось.

— Не резон отсиживаться. Будем подниматься вверх.

— Куда же, батько?

— Тронемся к реке Черепахе, где селение Началово.

Ночью пришла гроза. Омытые дождем деревья и травы сверкали всеми оттенками зеленого — от нежно-изумрудного до аспидного. Цветы клумб казались самоцветами в зеленой оправе. Густая тутовая аллея уводила к озеру. Сад Бекетова славился на всю губернию. В конце сада у забора рос терновник. Несмотря на колючки, Васятка любил забираться сюда. Сколько интересного было в этих зарослях!

Недавно он отыскал крохотное гнездышко, удивительно свитое. Снаружи оно казалось длинным мешочком из сухой травы, пуха вербы и ветлы. Внутри оно было выложено перьями и конскими волосами. Мать сказала, что это гнездо садовой пеночки. Птички сильно беспокоились, когда Васятка подходил ближе. В гнезде уже лежало два яичка, не более семени лотоса, слегка розоватые, с темно-красными пятнышками. Потом число их увеличилось. А затем появились птенчики — крохотные, желтоватые, с черными, словно просяные зерна, глазками.

Вначале пеночки очень беспокоились, увидя Васятку, а потом пообвыкли. Подпускали очень близко. Васятка решил зарисовать птиц. Принес альбом и стал быстро делать набросок. Изогнутая, корявая ветвь, гнездышко в развилке сучьев, прилетевшая пеночка с червячком в клюве, большеротые птенцы. Их рисовать было особенно трудно. Они кричали, трепыхались, клевали друг друга… Несколько раз художник стирал изображенное мякишем белого хлеба, вновь принимался за работу. Он был настойчив, упорен.

Рисовать птиц Васятку научил путешественник, натуралист, доктор врачебных наук Самуил Георг Гмелин. Перед отъездом в Персию он больше недели отдыхал в усадьбе сенатора. Он избегал гостей, которые часто поселялись у сенатора, а почти все время проводил в саду, изучая деревья, привезенные сюда из многих стран Востока. Тут росли груши, яблоки, инжир, померанцы, слива, лимоны… Бекетов выписывал из Италии и Венгрии лучших садовников, не жалея денег на расходы. В саду, в специальном вольере на небольшом озерке, содержались различные дикие птицы. Были тут красные утки, серые и белые чапуры, лебеди, колпицы, кулички… Однажды знакомые охотники принесли в огромной клети птицу-бабу. Клеть несли на длинном шесте. Васятка видел и слышал, как Гмелин долго расспрашивал охотников, как ловили эту крупную птицу, не повредили ли ее?

Васятка никогда раньше не видел вблизи эту птицу. Она казалась огромной и необыкновенно красивой. Яркие белые перья с розовым отливом покрывали ее тело, и только на концах крыльев были черно-бурые пятна. Плоский сверху клюв, изукрашенный синими и красными полосами, кончался крючком ярко-оранжевого цвета. От нижней части клюва шел огромный кожистый мешок желто-телесного цвета, в котором птицы-бабы хранят пойманную рыбу. Маленькую головку птицы украшал небольшой хохолок или, вернее, косицы из бледно-розовых перьев.

Все удивлялись величине птицы, говорили, что в ее кожаном кошеле уместится добрый сазан или две пинты воды. Трогали кончик клюва, гладили по спине и шее. Гмелин достал складной аршин и измерил птицу.

Оказалось, что от хвоста и до конца клюва баба имела немного меньше сажени, но большая часть уходила на шею и клюв, длина которого была три четверти.

Подошел сенатор и стал рассказывать Гмелину, как охотится эта птица. Собираются они стаями на мелководье, образуют полукруг и, хлопая крыльями, гонят рыбу к берегу. Наедаются вдоволь да еще в свой клюв-кошель про запас несколько фунтов оставят.

Натуралист тоже не удержался, вспомнил предание, которое слышал от едисанского татарина у озера Горького. Оно гласило, что когда в Мекке строился священный храм, воду приходилось доставлять издалека, а водоносов было мало. Однако аллах не хотел, чтобы это препятствовало работе. Он послал тысячи птиц-баб, которые, наполняя свои горловые мешки водою, приносили ее каменщикам.

На следующий день птице обрезали крылья и поместили в вольер. Вначале она дичилась. От пищи отказывалась. Потом стала брать рыбу, но складывала ее в мешок. Когда он наполнялся, птица отправлялась в какое-нибудь укромное местечко, выбрасывала на землю весь свой запас и тогда уже проглатывала его.

Однажды Васятка встретил Гмелина у вольера. Он сидел на корточках в коротком зеленом камзоле и что-то делал. Мальчик подошел ближе. Натуралист держал в руках альбом и зарисовывал в него птиц. И как у него это ловко получалось! Он подмечал не только точное соотношение частей тела птиц, но и их характерные позы. Вот, вытянув шею, будто к чему-то прислушиваясь, стоит на одной ноге белая чапура, нахохлившись сидит на коряге скопа, грациозно скользит по воде лебедь…

Когда в несколько минут на белом листе появились очертания юркого куличка, Васятка ахнул. Гмелин повернул голову. Увидев мальчика, улыбнулся. Он знал, что Васятка тоже любит художество и изрядно рисует.

— Так можешь? — указывая на лист, спросил Гмелин.

— Нет, сему учиться долго, — смутился Васятка.

— Почему долго? Гляди.

Ученый указал на проплывающую мимо утку. Затем, взяв карандаш, нарисовал на листе яйцо, чуть правее яичко поменьше. Потом неуловимым движением соединил их двумя извилистыми чертами. К малому яичку приделал клюв, к большому — хвост. Несколькими штрихами приладил крыло. И уже ясно стало, что это утка. Отделка потребовала большего времени.

— Сначала определи главное. Не забывай и о норове птицы. У каждой особливое движение, особливая повадка. Летают они тоже по-разному, — пояснил Гмелин.

Три дня натуралист показывал Васятке все тонкости изображения птиц, и это было не напрасно… Теперь Васятка сам цепким взглядом умело размещал на листе целую композицию. Вот хотя бы эту пеночку у гнезда. В мешанине веток и гнездо-то не каждый углядит. Да и птаха мала и проворна. Чтоб ее зарисовать точно, память нужна и пытливость.

Как бы порадовался теперь Гмелин, увидев на листе тончайшее изображение маленькой птицы и ее горластых птенчиков, полуприкрытых зеленой веткой!

Но не увидит уже ничего путешественник Гмелин. В прошлом году долго не находил себе места Васятка, когда узнал о печальной судьбе ученого.

Бекетов тоже был расстроен. Гмелин обещал привезти ему несколько редкостных чучел птиц, добытых в гилянских болотах. Но из Гиляна ученый отправился в Баку, оттуда в Дербент. По дороге из Дербента в Кизляр был захвачен узденями горского владетеля Эмира-Гамзы. Гмелина увезли в горы. Были пленены все участники экспедиции. За них просили большой выкуп. Начались переговоры с кизлярским комендантом, с астраханской губернской канцелярией. Пока велись эти долгие и бесплодные переговоры, Гмелин заболел и умер.

Васятка тряхнул головой, отгоняя тягостные воспоминания. Он закрыл альбом. Пеночка взмахнула крыльями и улетела за новой добычей. Птенцы на мгновение смолкли. Стало жарко и душно. Близился полдень.

Через два дня сенатор Никита Бекетов писал астраханскому губернатору, что «из сельца Образцова приказчик уведомил об оказавшейся на реках, там протекающих, партии в тридцать человек с восемью пушками».

На просьбу Бекетова прислать в Началово двадцать солдат с капралом и барабанщиком губернатор распорядился поставить у села пикеты. Они должны были держать под наблюдением не только реку Черепаху, но Кутум и Болду.

И все же Заметайлов не повернул обратно, к спасительной паутине протоков. Будто слепая лошадь в чигире, кружил он по селам и ватагам близ Началова, пытая и подогревая бунтарские настроения мужиков, и ни одна душа не знала, что есть причина тому. Ни один человек из его ватажки не догадывался даже, что кружил он здесь недаром.

Нет, он не был слепой лошадью. Скорее атаман походил на коршуна, делающего круги в вышине перед броском вниз, на добычу.

Заметайлов решил вырвать из рук Бекетова жену и сына. А куда он денется с этой добычей — и сам не знал. Считал, не это главное.

Каждое утро Васятка тихо пробирался в господский сад. Он шел крадучись не потому, что боялся Бекетова (тот сам разрешил ему бывать там), а потому, что боялся спугнуть тишину и красоту.

Он садился на одно и то же место, держа в руках альбом и краски. Васятка тщательно выписывал каждую веточку, каждый цветок, размывчато акварелью — розовую зарю. И каждый раз получалось по-разному. Вот вчера хмурым было утро. Цветы изредка мерцали тугими красками, вода синела холодно, тучи — будто дым далекого пожарища.

А сейчас с восходом солнца зеленое царство ожило, заиграло. Заплясали на старых акациях мириады листочков-изумрудов. Корневище поваленного клена словно обросло фигурками забавных зверят, среди них угадывался присевший на задние лапы зайчишка, горделиво выпятил грудь молодой петушок… По бездонно-голубому небу тихо плыла белоснежная вата облаков. Иные из них напоминали то битву воинов, то круговерть невиданных чудищ, то лодку под парусом. Великолепные, розовато-золотистые от незримых лучей, изображения эти представляли изменчивую картину, от которой невозможно было оторваться.

«Хоть бы некую толику этой красоты передать», — думал юный художник.

Необычное, обостренное чувство резануло по сердцу — каждый месяц, каждый день, каждый час неповторим для человека. Пропустишь мгновенье сегодня — завтра уже не вернешь.

Лодчонка бесшумно ткнулась в илистый берег. Заметайлов велел гребцу остаться в лодке, а сам прыгнул на еле приметную в камышах тропку. Пройдя шагов двадцать почти непролазной крепью, он вышел на широкий вал. Вал опоясывал все селение, спасая от затопления полой водой усадьбу, винокуренный завод, виноградники, домишки работных людей. Хотя самой усадьбе вода почти не угрожала. Она раскинулась на пологом склоне бугра, утопающая в садах и виноградниках. Внизу, у подножия бугра, начинался заливной луг и шел до самого вала. А вдоль вала словно деревянные великаны махали руками — то мелькали крылья ветряков-водогонов.

До ближайшего ветряка, который, видно, был поломан и не крутился, можно было дойти за две минуты скорым шагом. Заметайлову и нужен был этот ветряк. Вчера еще приметил он здесь мальчонку, который что-то рисовал с вала, видно, изображал красками имение сенатора. Мужик в сером армяке держал над мальчонкой большой зонт, защищая бумагу от ослепительных лучей солнца. Другой мужик — без рубахи, в одних холщовых штанах — держал скляницу с водой. В эту скляницу молодой художник поминутно опускал кисть, промывая ее и набирая новые краски. Сам мальчонка был одет в белую рубаху и короткие штаны. На голове соломенная шляпа, из-под которой выбивались золотые кольца кудрей. Заметайлов признал в живописце своего Васятку, хотел броситься к нему, прижать к себе, но быстро опомнился и затаился в камышах. Хотел тут же отбить сына у мужиков и увезти его в лодке, да вспомнил вовремя о Пелагее. Она-то что подумает? Убиваться будет, слезами себя источит, думая, что сына украли разбойники.

Надо вызволять обоих, за обоих и голову класть.

Заметайлов стоял на валу и, прикрыв ладонью от солнца глаза, всматривался в зеленые откосы бугра, где среди виноградников мелькали белые рубахи работных людей. Набиравшие сладкий сок гроздья подвешивались на тонких жердях. Виноградные лозы опутывали почти весь забор усадьбы, у забора — непролазные кусты смородины.

«Ночью этим виноградником подберемся к стенам и запалим усадьбу, а уж там проучим сенаторских прихвостней и с самим посчитаемся. Главное — Пелагею с Васяткой вызволить», — прикидывал в уме Заметайлов.

Утром атаман советовался с казаками, как лучше напасть на имение Бекетова. Возразил лишь есаул. Горячий запорожец сомневался в успехе дела — рядом солдатский пикет, да и дворня, словно псы цепные, сторожит с самопалами.

— Слухай, батько, — покачал головой Наум Черный, — уж очень долго тут крутимся. Уходить надо, не то паны как раз из наших шкур накроят своим псарям новых арапников…

— Не накроят, руки коротки, — оборвал есаула Заметайлов.

Казаки поддержали атамана. Ежели разъездную команду разбили, то стоит ли бояться пикета, где не будет и двух десятков солдат.

Теперь, вновь оглядывая сбившиеся у бугра домишки поселян, усадьбу и белую церковь на вершине бугра, Заметайлов не сомневался в успехе. Ночью усадьба будет взята. Ничто не сдержит его. Пикет будет сбит лихим налетом. Пушечная пальба устрашит челядь сенатора, ворота рухнут под напором прибежавших на помощь мужиков…

Заметайлов уже повернулся и хотел ступить на знакомую камышовую тропку, ведущую к лодке, но остановился. Он приметил на валу людей. Они приближались к поломанному ветряку.

«Никак, опять Васятка?» — радостная мысль обожгла атамана.

Два мужика вновь сопровождали сына. Расположились, как и вчера, у ветряка.

«Видно, не успел вчера окончить видопись», — понял Заметайлов.

Прячась за стеной камыша, стал подбираться ближе к ветряку. Вот уже видно сосредоточенное лицо сына, его плотно сжатые губы, вот веснушки приметны стали на смуглых щеках. Пальцы правой руки крепко сжимают кисть, которая словно танцует по бумаге. Мужик, держащий над головой Васятки зонт, прикрыв глаза, тихонько посапывал — спал стоя, разморясь на солнце. Другой, держащий скляницу с водой, толкнул слегка Васятку рукой и подмигнул ему в сторону спящего. Затем, нагнувшись к самому уху дремавшего, чихнул страшным голосом. Мужик испуганно затряс головой и выронил из рук зонт. Художник залился смехом, а незадачливый мужик, поняв, чья это проделка, обрушился на друга:

— Ты что, сдурел, Поликарп? Испугал до смерти. Да и крик зачем поднял? Наказывали ходить с бережением… Не ровен час, Метелка шастает… Ноне всю ночь не спал, в сторожа назначили и ружье дали…

— Ружье? — хмыкнул Поликарп. — Чай, и стрелять не умеешь?

— Пальнуть-то при случае сумею, да что в том толку. Говорят, против него и солдаты-то не устоят, не то что мы…

— Да уж это господам виднее. У страха глаза велики. Чай, Метелка не дурак, чтоб тут, у Началова, торчать. Здесь солдат уйма…

Затем Поликарп обратился к художнику:

— А тебе, Василь, какая нужда по жаре таскаться? Через тебя и нас заставляют по солнцу топать…

Мальчишка смахнул с кисти воду и, отойдя шага два назад, стал сличать написанное с раскинувшимся вдали пейзажем. Затем, повернув голову к Поликарпу, сказал как бы в раздумье:

— Мне нужно начертить картину не только в общем размахе, но показать и великий зной, и полуденный свет на садах и деревянных строениях… Вчера смотрел эту видопись Никита Афанасьевич. Остался доволен. Говорит, возьми с собой в Италию… Пусть итальянишки посмотрят, что и у нас солнце не хуже ихнего.

— Что, и вправду в Италию посылает? — удивился Поликарп.

— Давно обещал. А намедни приехал из города, позвал маманю и велел готовить меня к отъезду. Осенью едет в Италию купец Лошкарев. Так вот, и меня с ним направят, и письмо напишет Бекетов к итальянским мастерам, чтоб взяли меня в учение.

— При деньгах-то все можно, — вздохнув, молвил Поликарп. — Только ты ведь, кажись, не крепостной, мог бы и отказаться.

— А зачем? — удивленно поднял брови Васятка. — Я мечтаю об Италии! Страна истинных искусств. Так я слышал… А мне бы где ни учиться, лишь бы стать настоящим мастером. Писать и писать… Деревни, города, людей, птиц… Все, что вижу. Это же счастье…

Мужики удивленно смотрели на него, а Васятка вновь заработал кистью проворно, неистово.

Атаман вернулся на стан хмурым, приказал готовиться к походу. Все думали, что он поведет их на Началово, как порешили раньше. Но когда навалилась темнота, Заметайлов велел повернуть лодки на низ, к морю.

— Батька, что это ты надумал помиловать пана сенатора? — спросил есаул.

— А чего на рожон лезть, там солдат невпроворот, — глухо ответил Заметайлов.

Подслушанный у ветряка разговор сбил все его планы, закружил голову горькой радостью.

«Вишь ты, Васятку в Италию посылают… А я ему что дам? Ну выкраду, увезу, а дальше?.. — мысленно задавал себе вопросы атаман. — Скитаться будут как неприкаянные. Может, вместе со мной и головы сложат. Мне-то что — один конец… Может, еще вернусь сюда с победным войском… Дай-то бог! Теперь уходить надо, подальше от этих мест, пока не прознал кто, что есть у меня в Началове жена и сын… А ведь талант у парня есть. Зря за море Бекетов посылать не станет. И грех такой талант губить. А ведь я бы погубил…»

Заметайлов обрывал горькие мысли, прислушивался к тихому говору гребцов, к скрипу уключин и прикидывал в уме, что теперь скажет своим сотоварищам утром, куда поведет их дальше.

После долгого совета решили пугачевцы податься на Дон. Может, вновь всколыхнется казачество, замутится мятежом бунтарская река.

В жаркий летний полдень более трех десятков всадников остановилось на отдых во владениях Теки Эркетенева рода. Через час несколько человек направились к пасущемуся в степи табуну лошадей. Вскоре им удалось обменять у табунных пастухов своих измученных коней на свежих игривых скакунов. Правда, пришлось за это доплатить десять рублей.

А через день разъезд бригадира Пиля узнал об этой сделке неизвестных всадников с пастухами. Начались допросы: кто возглавлял прибывших? После небольшого запирательства старший табунщик показал: «…атаман у них в почтении и ими беспрепятственно повелевает, который ростом невелик собою, лицом рыж, с малыми рябинками, волосы на голове русые, борода и усы рыжие, на левой руке близ мизинца имеет рану. Ему около сорока лет, как же он именем и прозванием называется, не знает, а казаки зовут его батюшкой… Есаул у них росту высокого, лицом смугл, волосы на голове черные, борода и усы бритые…»

Получив донесение Пиля, астраханский губернатор Кречетников схватился за голову. По всем приметам выходило, что это Заметайлов был в калмыцкой степи. Значит, он ускользнул из плотного кольца разъездных лодок и брандвахт, сумел вырваться на степной простор. Несдобровать Кречетникову, если Заметайлов замутит русское государство.

Губернатор предписал царицынскому коменданту выслать в разъезды три партии донских казаков с пушками, чтобы недреманным оком охватить дороги к Дону. Калмыцкому князю, полковнику Дондукову, находившемуся в Сарепте, велел разослать по степи калмыцкие команды. Мало того, для принятия надлежащих мер о Заметайлове было дано знать на Дон войсковой канцелярии и командующему войсками на Кавказской линии генерал-поручику Демему. Сам губернатор, спешно собравшись, поехал в столицу оправдываться перед государыней…

У Кумшацкой станицы Заметайлов решил сделать первый большой привал. Расположились в балке на густой сочной траве. Тут же пустили пастись лошадей. В станицу атаман отправил двоих купить хлеба и молока. На станичной площади прибывших задержали и повели к куреню атамана Нагибина. Нагибин по-сычьи взглянул на них, усадил рядом и стал тихо выведывать: долго ли были в пути и много ли у атамана ватажников?

Узнав, что их всего около тридцати человек, прикинул — неплохая бы награда за эту вольницу была. Недавно из Черкесска сообщили — за каждого беглого смутьяна, выданного властям, 50 рублей серебром.

Прощаясь, Нагибин велел выдать хлеба из станичного магазина и не удержался, пожурил прибывших:

— Чего же это атаман вас за молоком послал? Казаки вы или бабы! Приезжайте ко мне во двор, я вас вином угощу, добрым вином.

Когда посланные вернулись и привезли не только хлеба, но и приглашение атамана, Заметайлов обрадовался — может, кумшацкие казаки поддержат его.

Радостно ехал он во главе отряда к широким тесовым воротам, у которых толпились казаки и сам хозяин красовался в красном чекмене из английского сукна с насекой в руках.

Стол во дворе был уже накрыт. На нем угощения, скляницы с вином. Постарался Нагибин. И много домовитых[22] станичников пригласил. Так много, что стало тесно на просторном подворье. Пошли вкруговую оловянные чарки.

Заморенные долгой дорогой, заметайловцы быстро хмелели. Наум затянул звучным голосом:

Заметайлов старался пить меньше. От него не ускользали скрытые жесты, короткие непонятные приказы казакам, слетавшие с уст Нагибина. Он приметил, что за его спиной грудятся не менее десятка станичников.

Заметайлов встал из-за стола, держа в руках чарку:

— Братья-кумшацы, вот мы тут веселье разводим, а ведь не это главное, не для того мы прибыли. Скажу напрямки — народные чаяния залиты в крови. Мучители-дворяне помыкают народом как только могут. Людей продают с такой же легкостью, как шапку или рожок табака…

— У нас не продают! — крикнул Нагибин.

— У вас тоже не лучше. За любое неповиновение достойная награда — кнут и петля…

Заметайлов недоговорил. Все поплыло у него перед глазами. Он почувствовал тяжкий удар сзади по голове. И все же нашел силы сделать рывок вперед, подпрыгнул и оказался на столе. Хрустнула под сапогами посуда. Заметайлов поддел кованым носком глиняную корчагу с галушками. Она брызнула осколками в сторону Нагибина. Тот, прикрывая лицо руками, заревел:

— Да вяжите его, черти!

Но в руках Заметайлова был уже пистоль, и он целил прямо в перекошенное ужасом лицо атамана. Грохнул выстрел, но кто-то из станичников успел ударить пикой по руке Заметайлова. Все перемешалось в жаркой свалке — жестокие удары, ругань, хрипы, стоны…

Заметайлов очнулся в телеге связанным. Рядом с окровавленной головой лежал Наум. Когда их уже везли в Черкесск, есаул, силясь приподняться, обвел взглядом вереницу телег, конвой, скакавший рядом, зло сплюнул:

— Песья двурушная кровь, по-песьи и умыслил!

Первый допрос пойманным был в Черкесске, в канцелярии Войска Донского. Затем их повезли в Царицын. Войсковой атаман наказывал конвойному офицеру:

— Будучи в пути, иметь крепкую предосторожность, дабы утечки учинить не могли. Осматривайте особливо колодки и наручни в пути. На ночлегах в форпостные землянки сажать, и чтоб не было между ними никакого сговора. Если в степи застанет ночь, жечь костры и окружать конвоем. Солдаты никоим образом не должны знать, что везут Метелку и его сотоварищей.

В Царицын пойманных доставили ночью второго августа. Вместе с ними привезли их оружие, пожитки и деньги — 14 рублей 50 копеек.

Майор тайной экспедиции, принимавший по описи деньги, был немало удивлен: шел слух, что Метелка возит богатую казну и много награбленных сокровищ.

Еще больше удивился майор дерзости атамана.

Когда его привезли из острога в расправочную канцелярию, он даже не глянул на сидящих за столом офицеров.

— Как звать тебя? — начал допрос майор.

— Метелка — Железный лоб.

— Фамилию говори! Чей сын?

Вспомнив жену и Васятку, атаман стал тут же выдумывать:

— Зовут Игнатом Петровым Запрометовым, родом из Переславля-Залесского, дьячковский сын…

— Чего плетешь? Какой еще Запрометов? Говори без утайки.

— В тысяча семьсот семьдесят третьем году был отдан в солдаты, — продолжал невозмутимо Метелка, — в Кизлярский пехотный полк, а летом тысяча семьсот семьдесят четвертого года бежал из батальона и степными дорогами пробрался в астраханские черни. Питался в зиму по рыболовным ватагам, а весной набрал человек сорок охотников, которые и выбрали меня атаманом…

— Почему из батальона побег учинил?

— Побег учинил после троицына дня в 1774 году, уговорил меня солдат Кулага. Вместе с ним и бежали.

— А когда к воровству Пугача пристал?

— Какой там Пугач! С конца июля того же года сидел я в Черном Яру под стражей.

— Ну и хитер ты, Метелка! Знаешь ведь, бестия, что сгорел черноярский острог и проверить твои слова нелегко.

Майор пробежал глазами опросный лист и вновь спросил:

— Отчего на Дон порешили бежать?

— Мы не бежали, а просто ушли, чтоб найти пристанище и быть в работах. Мои ватажники Илья и Чемодур бывали на Дону, имеют там знакомых и убедили меня, что донские казаки в работники всякого примут. А вишь каким прием-то оказался. Батожьем уже угостили…

— Говори места, где возмущение сеял. Помяни все села, города, ватаги.

— Да разве упомнишь, — усмехнулся атаман, — пожалуй, вы лучше знаете. Вам рапортами доносили, а тайная канцелярия каждую бумажку бережет, хоть и грош ей цена…

— Ты не указывай, мразь, — вскипел майор, — сказывай, где пушки достал?

— В Богатом Култуке ловецкие люди дали две чугунные пушчонки. Да три пушки взял на Колпачке, а на Эмбе с расшивы взяты две медные пушки… Порох и свинец также брал с судов и по ватагам. На Дьяконовой ватаге приказал кузнецам наготовить жеребьев из тянутого железа. С Пугиной ватаги взял три чугунные полуфунтовые пушки с порохом и ядрами…

Майор досадливо поморщил лоб и задал новый вопрос:

— Сколько лет?

— По мне что, не видно?

— Зачем возмущал народ?

Ответа нет.

— Раздеть его! — скомандовал майор. — Каков гусь, а? Фамилию свою запамятовал. Но мы тебе память вернем.

Атамана раздели почти донага. Майор приметил на его запястьях пятна и крякнул:

— Э-ге! Да ты, оказывается, голубчик, железо носил. Теперь уж не улетишь… Двадцать ударов!

Заметайлова подняли на дыбу и начали стегать кнутом. Он молчал. Когда же боль стала нестерпимой, великая злость подкатила к сердцу, и он прокричал палачу:

— Крепче поддай, кат! Крепче бей!.. Не то попадешь ко мне, самого разложу…

Палач, остервенясь, стал бить сильнее.

— Стой! — вытянул руку офицер. — Хватит, не зашиби до смерти. Ему еще в Астрахани велено наказание чинить.