Атаман Метелка

МЕТЕЛКА — ЖЕЛЕЗНЫЙ ЛОБ

На первый весенний праздник тесно стало от карет, рыдванов, колымаг на дороге, ведущей к даче сенатора Бекетова. Снег только еще сошел, дорогу изрядно развезло, в открытом поле колеса вязли по втулку. По сторонам торчали уже подсохшие стебли прошлогоднего камыша, сухой травы, но для колесного хода путь там был негожий. И все же, несмотря на распутицу, гостей не удержать — все стремились попасть на званый обед к Бекетову. Кончился пост — нудный и долгий. Кончилось и тяжкое волнение, охватившее Русь из конца в конец. Самозванец воспринял смерть от руки палача. Его сообщники повешены, другие клеймлены и посланы на каторжные работы, а по спинам попритихшего мужичья вновь гуляет господский кнут. В Астрахани, за Красным мостом, у церкви Афанасия Афонского до сего времени красуются виселицы, колесо и плаха.

Ну как тут не возрадоваться, не воздать хвалу господу, не погулять, позабыв прежний страх и оторопь. Да и прежде только Бекетов клич кликнет, а господа астраханские, как воробьи на овес, налетят со всех сторон. Знают наперед — будет в Началове сытно, пьяно да весело…

На просторном дворе ржали лошади, переругивались возницы, на псарне повизгивали борзые. Суматоха охватила двор. Еще оживленнее было в обширных залах сенатора. Астраханская знать нарядилась отменно. Отблески свечей (день был сумеречный) дробились в алмазных пуговицах, на галунах кафтанов, в усыпанных драгоценными каменьями золотых орденских знаках. Даже архиепископ Мефодий блистал новым, только что сшитым одеянием. На могучей груди ходуном ходил большой алмазный крест. Темно-русые усы и еще совсем темная, без единого седого волоса, борода были тщательно расчесаны и напомажены. На правой руке четки из граненого орлеца. Эта рука часто воздевалась кверху. И каждый взмах посылал в пространство ослепительную молнию. Сам Бекетов несколько раз облобызал его пухлую руку. Желанным гостем везде был Мефодий. Во время бунта в обличении самозванца был архиепископ упрям и неистов. Это он в одной из проповедей возгласил, что Пугач не только не возьмет Астрахани, но не увидит и Черного Яра. Вот ведь какой прозорливец.

Теперь собравшиеся с облегчением, даже с некоторой веселостью говорили об отгремевших событиях. Поздравляли Мефодия с дорогим подарком — алмазным крестом, который пожертвовали ему астраханские купцы. Архиепископ скромничал:

— Не мне дары, сие рвение к церкви христовой.

Какой-то купец с придыханием нашептывал:

— Ох и натерпелся я. Гляжу — пыль столбом по дороге, гомон какой-то. Черный Яр рядом, а я один с обозом в поле да два всего работника. Ну, думаю, злодейское войско. Убьют. Как бог свят, убьют… А потом пригляделся и вижу — то цыганский табор…

Подпоручик Климов в окружении дам, небрежно развалясь в кресле, рассказывал:

— На Басаргинском учуге работные людишки повесили управителя. Послали туда меня с солдатами. Приехал, а русские почти все разбежались. Остались одни калмыки-неводчики. Спрашиваю: «Кто здесь бунтовал и вешал?» Отвечают почтительно: «Здесь, бачка, все было тихо и спокойно. Никто никого не думал вешать. Мы занимались своими делами». Я опять к ним: «Так кто же повесил?» — «Знать не знаем. Видно, он сам повесился». Пошел я на хитрость и говорю: «Что ж вы скрываете от меня? Ведь я нарочно послан государем похвалить вас за усердие и наградой пожаловать. Молодцы вы, ребята, хорошо расправу учинили и стояли за государя Петра Федоровича. Он вам прислал большую награду за верность. Кто из вас вешал, тому жертвует царь по золотому рублю и по пуду соли каждому. Ступайте в Красный Яр, там вам дадут деньги и соли из казенного подвала. Вот только я напишу и дам вам грамотку». Вручил я калмыкам письмо, распрощался с ними ласково, скомандовал солдатам и ускакал с отрядом. Тут калмыки стали запрягать лошадей, поехали и виновные и невиновные. Комендант крепостицы, упрежденный мной, поджидал их у Красного Яра. И каждого спрашивал: «Куда едешь?» И каждый в ответ: «В Красный Яр, за солью и деньгами. Царь пожаловал». Комендант стал их укорять: «Да ведь ты не бунтовал, дворян не вешал, даром казну разорять вздумал». — «Как не бунтовал! Вон и вожжи мои были, на них и повесили…» Оказалось, каждый и вешал…

Раскатистый хохот сотряс залы. Мефодий приглушенно хихикал:

— Вот ведь до чего непонятлив народ. Истинно идолопоклонники, кто ж их вразумит, если истинной вере не внемлют.

Вдруг говор и шум стихли. У стен стали расставлять столы. Тонко зазвенела посуда, донеслись чудные ароматы из фарфоровых мисок. Гости облегченно вздохнули. Давно пора. И так засиделись. Многие из прибывших нарочно с утра не ели, чтоб отведать побольше диковинных яств, всегда бывших в изобилии на столах у сенатора. Но опять заминка. Опять нет приглашений к трапезе.

Прошел через залу в свой кабинет Бекетов. Ухмылка играла на его губах. Ослепительно сверкал парчовый камзол, и искрился парик, осыпанный пудрой с блестками.

Зашушукались по углам модницы:

— Сколько девиц он свел с ума. Счета нет. Какой красавец был в молодости! Говорят, сама императрица жаловала.

На мужской половине уныние. Ропот стал прорываться из уст даже самых терпеливых. А тут еще молодой лакей (это был Васятка Касьянов) приоткрыл крышку над каким-то блюдом, и удивительный аромат жаркого, сдобренного пряностями, разлился в воздухе.

— Чего тянуть-то? Хоть бы червячка заморить.

— Видно, губернатора поджидает… его превосходительство господина Кречетникова Петра Никитича.

И тут за окном раздался заливистый перезвон колокольчиков.

— Наконец-то! — облегченно вздохнули гости. — Прибыл, знать, сам Петр Никитич.

Все бросились к окнам. Некоторые выскочили на крыльцо. У деревянных приступок остановилась враз измученная тройка. Из крытой коляски выскочил фельдъегерь. Сильно шатаясь и бесцеремонно расталкивая столпившихся на крыльце гостей, он ввалился в залу. Фельдъегерь был пьян. Обведя собравшихся мутным взглядом, он прокричал:

— Лошадей! Где смотритель?!

К нему подскочили, стали объяснять, что это не почтовый ям, а имение сенатора Бекетова.

— Бекетова? Плевал я на Бекетова! Мне лошадей!..

Тут показался сам хозяин. Он слышал последние слова гонца и пришел в бешенство. С покривившихся губ сорвалось:

— Меня ругать! Так я тебя проучу. Плетей! Арапником его!

Произошла страшная сумятица. Фельдъегерь кинулся с пистолем на сенатора. Преосвященный Мефодий, крестясь, бормотал:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Гости в оцепенении замерли. Лишь Васятка ястребом метнулся от стола и тонким телом загородил Бекетова.

Фельдъегерь сплюнул, шагнул в сторону, пошатнулся и рванул со стола скатерть. Хрустальные вазы, супницы, бутылки с вином разлетелись вдребезги. Ужас гостей сменился яростью. За истребление желанного обеда они готовы были разорвать буйного фельдъегеря.

Но вдруг раздались звуки роговой музыки, и в стене справа раздвинулись огромные створки, а за ними предстала роскошная пиршественная зала.

Даже не верилось, что убранные бухарскими скатертями столы могут выдержать такое изобилие всяких кушаний и всевозможного хмельного пития.

Вот ведь какую шутку выкинул хозяин! Теперь всем стало ясно, что фельдъегерем был обряжен кто-то из дворовых и подослан самим Бекетовым.

Едва гости уселись за столы, музыка смолкла. Бекетов поднял над головой бокал с вином и задорно провозгласил:

— Не обессудьте меня, дорогие гости, за долгое томление. То не в обиду вам учинил, а токмо с единой целью — чтоб еще приятнее и желаннее был данный стол…

— Виват! Виват! — прокатилось по залу.

Гости восторженно смотрели на Бекетова. Экий чудодей. Да разве упрекнешь за подобную метаморфозу — сделать своего кучера фельдъегерем.

— Первый тост за ее императорское величество… за самодержицу всероссийскую…

Вновь грянула музыка. А Бекетов то и дело поглядывал на дверь. Он ждал губернатора, надеясь, что Кречетников все же посетит его. Не прибыть на такой званый обед, куда съехались почти все астраханское дворянство, именитые купцы, — вызов для сенатора немалый.

Для него больше и затею с фельдъегерем придумал, для него и залу расписать велел. Бекетов самодовольно ловил завистливый говор, раздававшийся после первых кубков. Гости растерянно глазели на стены, обтянутые крашеным холстом. На холстах — опаловое, мерцающее небо, экзотические пальмы, серебристые аметистовые воды ручья. Все написано с какой-то детской упрощенностью, но с неизгладимой печатью свежести, радости, любования прекрасным, диковинным миром. Необычными казались и плещущаяся рыба, и острая морда собаки, и лань, убегающая в чащу леса.

— Что и говорить, изрядная живопись.

— Видно, знатных рисовальщиков заполучил Никита Афанасьевич из Петербурга.

— Денег-то, поди, стоит немалых…

— Да уж нам не тягаться…

Бекетов, откинув в кресле дородное тело, слушал завистливый шепоток, радовался этому шепоту и сожалел лишь об одном — не слышит этого говора губернатор Кречетников. Гордо вскинув голову, хозяин обвел взглядом захмелевших гостей и спросил в упор:

— Думаете, заморских живописцев нанял? Думаете, деньги платил?

Притихло застолье.

А сенатор, повернувшись назад, подозвал стоявшего у дверей мальчишку, того самого, который заслонил Бекетова от «фельдъегерского» пистоля.

— Васятка писал! По немецким гравюрам делал, а краски сам подбирал! — почти выкрикивал сенатор.

Тонкокостный, тонколицый Васятка наклонил рыжекудрую голову. Уши пылали маковым цветом, руки в растерянности теребили края бархатной куртки. Гости недоверчиво воззрились на мальчишку. Неужто этот неокрепыш мог расписать стены, да так, как и не всякий изограф[6] умудрится!

Никита Афанасьевич тронул рукой стыдливо склоненную голову, приказал:

— А ты лик не опускай. Не каждый и из господ сделал бы то же, что и ты. Я не об этом говорю, — сенатор кивнул на изукрашенные стены, — я о том веду речь, что ты хоть и молод, дитя еще, а не устрашился, бросился прямо под пистоль. Хоть и не заряжен он был, да кто о том ведал… А потому при всех обещаю: пошлю тебя учиться живописному мастерству… В Петербург пошлю, а может, и в Италию… Хоть и подлого ты звания, но таланты людские чту превыше всего.

Вскинутая голова сенатора слегка тряслась, глаза по-молодому блестели задором и восторгом.

Гости, вначале слушавшие Бекетова с некоторой растерянностью, теперь захлопали в ладоши. Иметь редкостного крепостного художника или музыканта стало среди вельмож признаком особой причастности к музам. Грянул хор, составленный из крепостных девиц. Для увеселения гостей придумал сенатор представление — музыкальную драму «Никанор» собственного сочинения. Никанор был византийский мученик, который долго томился в заточении на острове Патмосе, бросали его и к диким зверям, истязали в темнице. Бекетов хотел показать в его облике стойкость и непреклонную волю. Но гости без особого интереса наблюдали, как мечется по сцене худой, изможденный человек в рубище. Представление несколько оживлял прекрасный женский хор.

Перебивая хор, от дверей громко прокричали:

— Его превосходительство генерал-майор, Астраханской губернии губернатор, российских орденов кавалер Петр Никитич Кречетников!..

Девичьи голоса будто поперхнулись, пошли вразнобой. А Бекетов уже легко скользил по паркетному полу навстречу губернатору. Он подхватил Кречетникова под руку, горячо зашептал:

— Ну, спасибо, Петр Никитич, уважил меня. А то уж думал, побрезговал моим застольем…

Бекетов действительно был рад, что наконец и сам губернатор пожаловал. Теперь подожмут хвост те, которые слышали о распрях двух сановников и считали, что Кречетников вряд ли когда-либо запросто навестит старого сенатора.

Дорогого гостя усадили на почетное место, по правую руку от хозяина. Вскинулись тосты за прибывшего, за императрицу российскую… Губернатор благодарил Бекетова, ласково кивал, но губы растягивались в улыбку с великим трудом, движения были угловаты и рассеянны. Бекетов пытался развеселить гостя, и после драмы закружили по залу наяды и эльфы, появилось много ряженых в домино и в одеждах пилигримов. Затем Никита Афанасьевич подвел губернатора к стене, где красками изображалась охотничья сцена. Егерь в красном кафтане и гренадерке длинным копьем закалывал затравленного собаками кабана. У поваленного дерева охотник заряжает ружье. И видно, как искажено страхом его желтое лицо и треуголка съехала на самый затылок…

Кречетников долго, неотрывно смотрел на холст.

— Преизрядно сделано? — спросил его Никита Афанасьевич.

Губернатор не ответил. Он продолжал смотреть вперед, беззвучно шевеля губами.

— Да что с вами, Петр Никитич? — удивился Бекетов.

Кречетников вздрогнул, потом повернул к сенатору голову и как-то устало проговорил:

— Ведь я опоздал к вам… из-за обстоятельств чрезвычайных. Задержался из-за депеши, которую привез курьер из Саратова.

— Что за депеша? — насторожился Бекетов и вдруг почувствовал, что у него начинают холодеть кончики пальцев. Так случалось всякий раз, когда надвигалась опасность, близкая, но неизвестно какая.

— Может, лучше поговорим в кабинете, — почти приказал губернатор, недовольно косясь на кружащихся веселых гостей.

Никита Афанасьевич, тяжело переступая ногами, повел губернатора через анфиладу комнат. Вошли в кабинет, присели в мягкие кресла у большого круглого стола. Губернатор достал из кармана вчетверо сложенный лист, осторожно, даже опасливо, развернул его и стал читать:

— «Указ Ея императорского величества по рапорту из Саратовской воеводской канцелярии. Секретная экспедиция уведомляет ваше превосходительство — по неоспоримым сведениям близ Саратова бывший в большой привязанности у самозванца Емельки Пугачева какой-то простой мужик, именуемый Заметайлов, или Метелка, отваживается внушить народу новые колебания и возмущения…»

— Псы немытые, отродье поганое! Опять зашевелились. Поймать этого злодея да за ребро! — зло выкрикнул Бекетов.

— Да как поймаешь-то? Вот тут отписано, что одиннадцатого марта за Волгою у села Золотого настиг его с командой капитан Бахмуцкого полка Закуль, только схватить Заметайлова не удалось, улизнул он да солдат наших положил немало. Пострадали многие усадьбы дворянские. На распыл пошло имение графа Орлова. Теперь полагают, идет он на Астрахань…

— А много ли сил-то у этого изверга? — мрачно перебил Никита Афанасьевич.

— Здесь не прописано. Указано лишь, чтоб для пресечения этой заразы я дал своим начальникам наикрепчайшее повеление надзирать все опасные места, особенно дороги и тракты. Тут, вишь, наказ какой. — Губернатор сощурил близорукие глаза и поднес бумагу к самому носу: — «В любом надзираемом месте, где только могут проникнуть замыслы к дерзким предприимчивостям, то несмотря ни на какие невозможности ловить не только самых главных зачинщиков, навлекающих отечеству беспокойство, но и тех, которые отважутся с ними быть соучастниками…»

Кречетников устало положил лист на стол.

— Не могу читать. В глазах мельтешит, а очки забыл, без очков совсем невмоготу…

— Я позову секретаря, — потянулся к звонку Бекетов.

Но губернатор удержал его:

— Наш разговор пока надлежит сохранить в тайне. Кто знает, может, последует новая инструкция. Ведь страшен этот призыв к новому бунту, ой как страшен. В Астрахани много пришлого, шаткого люда. Для выискивания разглашателей я думаю послать на заставы, рыболовные ватаги, суда, по соленым озерам доверенных людей, которые мой наказ в тайне могли бы сохранить, не давая о том знать подлому люду.

— Я мыслю, что надо послать наших доверенных людей и по непристойным сходбищам. А перед тем одеть их в бурлацкое платье, — вставил Бекетов.

— Обрядить офицеров в мужицкий наряд — что ж, об этом стоит подумать. А потом: не пообещать ли за поимку Заметайлова и некоторое вознаграждение? И выискивать, нет ли его и подобных ему вралей у кого на жительстве или между народом, и ежели где таковые окажутся, то, тотчас поймав, представить за крепчайшим караулом в Астраханскую губернскую канцелярию.

— А приметы его имеются? — спросил Никита Афанасьевич.

Узкое лицо Кречетникова еще более вытянулось, и он растерянно произнес:

— Примет-то и нет. Как теперь словишь?

— Приметы пришлют. На то есть тайная экспедиция, — успокоил Бекетов. — Да, может, еще ложный этот сполох-то? На што силен был Емелька Пугач, да и тот Астрахани не понюхал…

— Понюхать-то не понюхал, а соблазн великий и смуту в умах людишек посеял. — Кречетников резко придвинулся к сенатору и положил ему руку на колено: — Знаешь, Никита Афанасьевич, был я у государыни вскорости после казни злодея. Так сердцем почувствовал, встревожена она еще немало. Говорила мне про Пугачева: сей разбойник хоть и был неустрашим, но не видно в нем было большой военной остроты, а еще меньше был систематический смысл или дух. Все урывками действовал — как на ум то пришло. Его история, говорила всемилостивейшая, сходна с историей Стеньки Разина. Злодейства те же и в тех же местах. Вот и наказывала блюсти Астраханский край, ибо низовые земли еще в большом невежестве.

— Что и говорить, — вздохнул Бекетов, — хоть и много мы извели злодеев, да только сей саранчи умножилось до невероятного числа.

— Вот что и боится государыня, а ну из этой черни появится новый Пугачев, да, может, и почище того… Теперь уж не будет спокойствия, пока этого Метелку не изловим. Экое придумали прозвище! Пишут тут, что и слух бежит по Волге, будто он идет выметать дворян…