Авдотья, дочь купеческая

Глава двадцать седьмая. Дела сердечные

Утром поселение и лес вокруг окутало маревом, словно сероватым туманом. В воздухе отчётливо чувствовался запах гари и пороха. После молебна за упокой павших воинов и за скорое выздоровление раненых Глаша обратила внимание, как осунулся за сутки отец Иона. Старый священник даже стоял, сгорбившись, как будто на плечи навалился весь груз прожитых лет.

Глаша поделилась наблюдением с подругой.

— Надо бы чем-то порадовать старика, — задумчиво протянула Дуня.

— Есть у меня одна задумка, — сказала Глаша. — Позволь мне с ватагой Кузьмы в имение наведаться. Что надумала, не скажу, чтобы не сглазить.

— Хорошо, наведайся, только Демьяна с собой возьми, — разрешила Дуня. Она не стала расспрашивать о том, что придумала подруга, но подавила любопытство с трудом. Тем более, что перед отъездом видела, как Глаша о чём-то шепчется со звонарём.

Сама Дуня занялась хозяйственными делами: расспросила старосту, какие нужды у крестьян имеются. Обговорила с Тихоном и Аграфеной походы в Покровку за остатками имущества, пока французов нет. Проверила съестные припасы, в кузню заглянула. По пути разняла двух мальчишек, с облегчением отметив, что свои друг с дружкой дерутся, а не с детьми язычников. Отвесила драчунам два лёгких подзатыльника, а староста их в спину подтолкнул, чтоб кланялись.

— Благодарствуем, матушка барыня, за науку, — сказал один из драчунов, второй закивал, шмыгнув носом.

Мальчишки вполне дружно отправились к одному из домов, рассуждая про себя, как им свезло, сама матушка барыня благословила.

— Крапивой бы их отстегать, — сказал староста.

— Можно и крапивой, — согласилась Дуня, — но лучше придумай, каким делом ребятню занять, чтоб и по силам, и от безделья не маялись. Эх, не получилась наша с Глашей задумка насчёт школы, да ладно, не до того ныне.

— Придумаю, матушка барыня, — пообещал староста.

Так за делами и дождалась Дуня возвращения подруги. Глаша шла, улыбаясь, Демьян, идущий рядом, держал в руках знакомый Дуне ларец. Кузьма и его ватажники тоже пересмеивались. Кузьма первый не выдержал и сообщил:

— Мы в имении все двери снаружи досками заколотили точь-в-точь, как в первый раз. Вернётся вражина, вот ему подарочек.

Дуня усмехнулась, одобрительно кивнув, и спросила, указав на ларец:

— Это то, что я думаю?

— То, подруженька, пойдём, вручим отцу Ионе, — сказала Глаша и, пока шли, принялась рассказывать: — Эти варвары французские в церкви склад устроили. Ну, мы там всё прибрали, почистили. Что сгодится, с собой захватили, остальное в овраг скинули, потому и задержались немного.

Старый священник, когда перед ним ларец открыли, прослезился. Затем подрагивающими руками взял икону Божьей Матери, работы Андрея Рублёва. Ту самую, что Михайла Петрович прислал, а священник со звонарём с приходом французов в тайнике в церковном подвале укрыли. С иконы на собравшихся вокруг и православных, и язычников смотрела Мадонна с одинаковым для всех милосердием.

В часовне отец Иона на самое почётное место святыню поставил, все лампадки зажёг. Перекрестился трижды, прочёл краткую молитву. Когда к остальным повернулся, словно несколько лет с плеч скинул.

Дуня с Глашей уговорили священника отдохнуть, но сначала отвели на кухню к Аграфене. Выяснилось, что отец Иона целые сутки почти без перерыва молился.

— Вот теперь и умереть можно, — сказал отец Иона, оглянувшись на часовенку.

— Ну уж нет, батюшка! — возразила строго Дуня. — А кто молебен в честь победы служить будет? А кто нам с Глашей поможет после войны школу церковно-приходскую открыть?

— Жить тебе, да жить, отче, — поддержала Глаша.

Священник вновь прослезился, тайком утирая слёзы рукавом рясы.

После обеда к Дуне подошла Ворожея.

— Проснулся твой гусар, матушка барыня. Сейчас его умывают, одевают, кормят. Через часок навестить можешь, — сказала она.

— Ничего он не мой, — возразила Дуня, чувствуя, как горячит щёки от нечаянного румянца. — Как он?

— Слаб пока, но рвётся в свой отряд партизанский вернуться, — ответила Ворожея. — Пришлось объяснить, что раньше, чем через неделю, не получится в путь пуститься, ежели не хочет увечным до конца дней ходить.

Ворожея отправилась по делам, а Дуня с Глашей, пообедав в избе-столовой, прошли в свою светёлку. Так окрестила Глаша половину избы-штаба, где они квартировали. Дуня поймала себя на том, что постоянно смотрится в висящее на стене зеркало, взятое Демьяном при первом набеге на имение. Венецианское стекло с витой рамкой странно выглядело на бревенчатой стене, отражая широкую кровать, сколоченную из крепких досок, с лоскутным покрывалом и пуховыми подушками, покрытыми обшитой кружевом накидкой; домоткаными половиками на полу из выскобленных дочиста досок; лавки вдоль стен; шкаф с занавеской вместо дверок; окно, с распахнутыми из-за жары створками. Более, чем скромное, жильё, но Дуне с Глашей было не привыкать, не зря десять лет обитали в общежитии института благородных девиц. Тут они хотя бы вдвоём находились.

— Сядь, не мельтеши, — не выдержала, наконец, Глаша. — Вот, лучше полистай, подумай, какую ещё колдуну пакость подстроить можно, да так, чтобы имению не навредить.

Глаша сунула в руки подруги монографию Николая Николаевича, ставшую их настольной книгой в последнее время. Дуня полистала, но даже любимая магия на этот раз не смогла её отвлечь.

— Странно, чувствую себя, как барышня перед первым свиданием. Глупо как, — поделилась она с подругой.

— Просто свиданий у нас, почитай, вовсе не было, вот и волнуешься, — ответила Глаша. — Не считать же ту прогулку втроём в парке перед свадебкой твоей.

— Переодеваться не буду, — твёрдо сказала Дуня, убеждая больше себя, чем подругу.

— Во всех ты, Дунюшка, нарядах хороша, — сказала Глаша. Говорилось, конечно, по-другому, но Глаша вовремя вспомнила, что душенькой Дуню называл Платон и заменила это слово на имя. Чтобы отвлечь подругу, она тихонько пропела: — Не шей ты мне, матушка, красный сарафан. Не входи, родимая, попусту в изъян.

Дуня встала с лавки, отложив книгу.

— Пойдём со мной, — попросила она.

Глаша тоже встала, но направилась к окну, а не двери. Там громко сказала:

— Ты одна сходи, а мы с Демьяном на улице подождём. Правда, Демьян?

— Угу, — раздался снаружи сонный голос прикорнувшего на лавке под окнами светёлки ординарца.

Лазарет располагался неподалёку от штаба, в поселении все избы находились рядом. Дуня, отгоняя неуместное, по её мнению, волнение, взбежала на крыльцо и вошла внутрь. Глаша и Демьян присели на лавочку у стены.

Внутри изба оказалась просторной. Угол для особого раненого был отгорожен плотной занавеской, на сей раз отдёрнутой. Койки и лавки в лазарете пустовали, всех легко раненых Ворожея и её помощники давно подлечили. Алексей Соколкин полулежал на нескольких подушках и смотрел в потолок. Гладко выбритый, с влажными после мытья, вьющимися русыми волосами, в простой полотняной рубахе и штанах он показался Дуне не менее привлекательным, чем тогда, когда гарцевал под окнами папенькиного особняка.

Алексей, почувствовав чужое присутствие, повернулся. Синие глаза изумлённо распахнулись. Он попытался вскочить, но Дуня быстро подошла и воскликнула:

— Нет, нет! Не вставайте, рано ещё!

Её голос окончательно убедил Алексея, что Дуня — не плод его воображения.

— Авдотья Михайловна? Вы? Но как здесь оказались?

— Имение у меня неподалёку. Лыково-Покровское, — неопределённо сказала Дуня, присаживаясь на скамейку рядом с койкой, немного сдвинув вычищенную и сложенную гусарскую форму.

— Простите, вылетело из головы, что вы теперь Лыкова. Платон тоже здесь? Хотя даже не знаю, где это самое здесь. Мне сказали, что я в лесу, в отряде какой-то матушки. Из местных слова не вытянешь, дикие, как язычники, — произнёс Алексей.

Дуня хихикнула совсем по-девичьи и ответила:

— Так они и есть язычники. Война их и нас, православных, в одном месте собрала. Платон в столице, так вышло, — произнесла Дуня последнюю фразу с нажимом, чтобы расспросов избежать. Стыдно было в мужниной трусости признаваться. Да и честь рода беречь стоило.

Алексей понял, дальше расспрашивать не стал.

— Язычники, значит. Тогда всё на место становится. Со мной лишь их старшая разговаривала.

— Ворожея, — подсказала Дуня.

— Ворожея, — повторил Алексей, не сводя с Дуни восторженного взгляда. — Она мне сказала, что этой их матушке и её подруге я жизнью обязан, у французов отбили, да у смерти из лап вырвали, рану залечив.

— О себе, значит, умолчала, а ведь её заклятья целебные тоже помогли не мало, — сказала Дуня.

В лазарет ворвалась Стеша с воплем:

— Матушка барыня, там лазутчики вернулись!

Следом зашли Демьян с Глашей.

— Хозяйка, простите, не удержал стрекозу, — повинился Демьян.

Глаша же, слегка склонив голову, произнесла:

— Доброго здоровьица, господин поручик.

— Ой! — вскрикнула Стеша, только заметившая, что раненый очнулся. Она покраснела и спряталась за широкую спину Демьяна.

Алексей машинально кивнул в ответ, да так и застыл, он испытал второе за день потрясение.

— Ступайте в штаб, собирайте командиров, я чуть позже подойду, — распорядилась Дуня уже привычным властным тоном.

Троицу нарушителей как ветром сдуло.

— Авдотья Михайловна… вы… — протянул Алексей и замер, не в силах продолжить от удивления. Уж очень разительным оказалось преображение из нежной прелестной Дунюшки — как он про себя её называл — в несгибаемую Орлеанскую деву.

Дуня поднялась со скамьи и ответила:

— Да, Алексей. Я и есть та самая Матушка барыня. Командую народным отрядом. Глафира в моих заместителях. Вынуждена вас оставить. Завтра обязательно навещу. Ворожею слушайтесь, она по лечению здесь главная.

— Выходит, это вам я жизнью обязан, — произнёс Алексей с благоговением, вновь пытаясь подняться. Дуня потянулась его остановить. Алексей взял её руки и принялся целовать, со словами: — Спасительница моя, ангел земной.

Дуня, мягко отняв руки, произнесла:

— До завтра.

— Буду с нетерпением ждать нашей встречи, — произнёс Алексей.

Он неотрывно смотрел вслед Дуне, а после того, как она вышла, опустился на подушки. Всплеск эмоций лишил сил. В лазарет вошёл один из помощников Ворожеи с чашкой травяного отвара в руках. Он, протянул чашку раненому, со словами:

— Ворожея велела всё выпить.

Алексей принял чашку, ведь Дуня велела Ворожею слушаться. От мыслей о Дуне он счастливо улыбнулся.

В штабе успели все собраться и, в ожидании Дуни, травили байки. Но на этот раз не Оська, как обычно, а Тихон. Дуне показалось странным, что Оська не просто тих, но и в глаза не смотрит, опустив голову.

— Оська, а ну-ка, посмотри на меня, — приказала Дуня.

Тихон ткнул дружка в бок и сказал:

— Да что уж, покажи матушке барыне свою рожу.

Оська повернулся. Под его глазом наливался свежий фингал.

— Батюшки светы! Никак за старое принялся! — воскликнула Глаша. Она до того разговаривала с вернувшимися из разведки Евсейкой и дедом, потому к командирам не присматривалась.

— Только не говори, что девица, из-за кого украшением таким обзавёлся, из язычников, — с опаской произнесла Дуня.

Оська вскочил и воскликнул:

— Преслава не просто девица, люблю я её, в жёны взять собрался!

— Из язычников, — протянула Дуня, чьи опасения подтвердились.

— Внучка старшего Волхва, — добил её Тихон.

— Я по-честному! — выпалил Оська. — К деду её с поклоном! А он мне посохом в глаз засветил, а Преславушку к тётке в другое поселение отослал. Ничего, вот война закончится, я к деду Преславы сватов зашлю, честь по чести. Не отступлюсь.

— Ну, может, на этот раз обойдётся, — протянула Глаша и подозрительно спросила Оську: — Ты хоть девицу свою не обрюхатил?

— Да пальцем не тронул, я ж по-честному! — повторился Оська.

— Обойдётся, — с облегчением вздохнула Глаша и повернулась к подруге. — Евсейка с дедом сказывают в наших краях ещё один отряд народный появился. Отряд дядьки Михайлы.

— Это хорошо. Чем больше людей поднимется, тем быстрее с врагом сладим, — произнесла Дуня.

Ни ей, ни Глаше даже в голову не пришло, кто в командирах соседнего отряда ходит. Особо новостей лазутчики больше не принесли, в окрестностях французы ещё не появились. После сбора Дуня вышла из штаба первой. Глаша, задержавшаяся с Аграфеной, просившей зарядить амулеты для кухни, не увидела подругу ни около штаба, ни в светёлке. Демьяна тоже не наблюдалось, Глаша отправилась на поиски. Первым на глаза попался Демьян. Он стоял неподалёку от часовенки, опираясь плечом о частокол.

— Где Дуня? — спросила Глаша подходя.

— В часовню пошла, помолиться в одиночестве, — пояснил Демьян.

— Может, ещё скажешь, о чём молится? — с усмешкой спросила Глаша.

— Да просит у Бога прощения, что к гусару сердечко тянется, — ответил Демьян и пробормотал, качая головой: — Поторопилась хозяюшка с замужеством. Ох, поторопилась.

В глазах его мелькнуло такое, что Глаша, встав напротив, произнесла:

— Даже не думай, Демьян, Платона пришибить.

— Да что же ты такая умная-то, Глафира Васильевна, — произнёс Демьян, криво усмехаясь.

Глаша, до того намеревавшаяся ординарца отчитать, неожиданно призналась:

— Сама бы прибила Платошу-слизняка! Да Дуня не простит. Хоть бы сгинул он где в лихолетье. Господи, прости за мысли грешные. Впору вслед за Дуней в часовенку бежать, каяться.

— Да что ему будет, Глафира Васильевна, — протянул Демьян. — Сама сказала: слизняк, а такие отовсюду вывернутся.

— Демьян, клянись мне, что Платона не тронешь, а я тебе в том же поклянусь, — велела Глаша.

— Вот те крест, — ответил Демьян.

— Во те слово магическое, — отозвалась Глаша.

Из часовни вышла Дуня. Глаша направилась к ней, потихоньку сказав Демьяну:

— Помни, о чём договорились.

Тихо сказала, да Дуня услышала.

— О чём договорились? — спросила она.

— Да вот, решили, что в поселении Демьяну по пятам за нами ходить нужды нет, — нашлась Глаша.

— Правильно, — согласилась Дуня, вымученно улыбнувшись. В уголках её глаз стояли непролитые слёзы.

Глаша с Демьяном переглянулись. В этот момент оба искренне пожалели о данной друг другу клятве.