Авдотья, дочь купеческая

Глава пятая. Честным пирком да за свадебку

Свадьба дочери купца Михайлы Петровича Матвеевского стала одним из самых важных событий в Ярославле этой весной. Как позже говорили: половина города на свадьбе гуляла, вторая половина поглазеть пришла. Молва, может, и приукрасила, но ненамного. В день венчания даже нищие со всех папертей перебрались к церкви Ильи Пророка, в ожидании хороших подаяний, а уж эта братия свою выгоду словно нюхом чует.

О щедрости купцов Матвеевских по Ярославлю легенды ходили, что, мол, чем больше они благодеяний делают, тем богаче становятся, что правда в Священном писании говорится: не оскудеет рука дающего.

Меценатство братьев городу на пользу пошло ещё и по такой причине. Даст, к примеру, Михайла Петрович сто рубликов на ремонт куполов церковных, и тотчас прочие купцы кошели раскрывают. Рассуждали те же Сорокины или Вахромеевы так: негоже им, купцам в нескольких поколениях, быть хуже, чем выходцы из крепостных. Оно и наоборот бывало, на реставрацию церкви Ильи Пророка Сорокины первыми пожертвовали, а остальные следом.

Купечество между собой в щедрости соревновалось, а Ярославль расцветал. Считался город чуть ли не третьим после столицы и Москвы по благоустройству площадей и улиц, по освещению их фонарями с магическими светильниками, по строительству каменных домов, по благосостоянию жителей. Последнее не только дворянства, купечества касалось, но и мещан, и рабочих, и мастеровых. Не забывали в городе и о сирых и убогих. Одними из лучших в империи считались Дома призрения для вдов и сирот, для престарелых и увечных.

В день венчания ярко светило солнце. Зеваки, что у церкви собрались, ожидая приезда невесты, шептались, что ежели бы тучи и были, Михайла Петрович привёз бы из столицы магические пушки, чтобы их разогнать.

Дуня проснулась рано в прекрасном расположении духа. От вчерашней паники и тени не осталось. Самой смешно стало от воспоминания, как считала, сколько простыней надо, чтобы из окна выбраться. Она растормошила разоспавшуюся Глашу. В комнату заглянула горничная и вновь вышла. Из коридора донёсся её голос:

— Барышни встали-с, Михайла Петрович.

— Вот и славно, пусть собираются, мешать не стану, пойду, куафёра дожидаться, — раздался голос Михайлы Петровича.

— Не много ли чести, папенька, лично цирюльника встречать? — раздался из коридора голос одного из братьев.

Дуня с Глашей, прислушивающиеся к разговору, переглянулись, пытаясь понять, какого брата, но долго гадать не пришлось.

— Павлуша, упаси тебя Боже, мастера из модного салона в лицо цирюльником назвать. Мне трудов великих стоило, уговорить нашим девочкам причёски без очереди сделать. У них там, оказывается, на месяц вперёд всё расписано.

Голос отца затихал, похоже, они с братом уходили по направлению к лестнице. Дуня с Глашей переглянулись и рассмеялись. На этом их спокойные минутки закончились — начались сборы. Мастер по дамским причёскам оказался невысоким французом с щеголеватыми усиками. Он очень напомнил подругам мадемуазель Бонне, преподавательницу французского из института. Если экзальтированность убавить, а высокомерия прибавить, и вовсе один-в-один сходство.

Но мастером куафёр отказался отменным. После того как Дуня с Глашей искренне поблагодарили его на чистом французском — мадемуазель Бонне тоже не даром свой хлеб ела — мастер подобрел. Он даже дал несколько полезных советов по уходу за волосами. Расстались довольные: барышни красивыми причёсками, мастер — щедрой оплатой и высокой оценкой его трудов.

Ко времени, когда пора подошла выходить, все были готовы. Михайла Петрович в чёрном костюме с фраком и белоснежной рубашке нервно ходил по вестибюлю неподалёку от лестницы. Пётр с Павлом, тоже в торжественных костюмах, но светлых, с модно повязанными шейными платками в тон, смотрели на папеньку немного насмешливо, мол, что так волноваться. Но и братья замерли с восхищёнными лицами, когда невеста появилась и по лестнице спускаться стала.

— А Дунька-то у нас красавица, да и Глашка ничего, — протянул Пётр и присвистнул.

В другое время словил бы он от отца подзатыльник, в примету не свистеть в доме, а то денег не будет, тот верил свято. Но Михайле Петровичу было не до сына и не до примет. Он зачарованно смотрел, как спускаются к нему, словно с небес, две сказочные красавицы. Дуня в платье венчальном из нежно-голубого шёлка, отделанного тончайшими кружевами, с белоснежной фатой на волосах. Глаша в бальном платье персикового цвета, выгодно подчёркивающем фигурку.

— Лебёдушки мои, — прочувствованно произнёс Михайла Петрович. На какое-то мгновение резанула по сердцу жалость: вот как таких пташек из-под крыла родительского отпускать? Но он подавил в себе неуместное чувство. Выросли дети — отпусти, не подрезай крылья.

Лакеи в ливреях, надетых в честь праздника, распахнули двери. У парадного входа стояла украшенная цветами карета, запряжённая четвёркой белых лошадей. До церкви Ильи Пророка недалеко было, лишь площадь перейти, поэтому ехали медленно, кучер, тоже в ливрее, лошадей шагом пустил.

Стоящая возле церкви толпа встретила карету с невестой восторженными криками. Как только Дуня и Михайла Петрович вышли, к ним подбежали нарядные мальчик и девочка, дети младшего из купцов Матвеевских, чтобы фату нести. Михайла Петрович подал дочери руку, они перекрестились трижды, вошли в церковь и направились к алтарю, где уже ждал жених.

Церковь и без того потрясающе красивая, с фресками, росписью, старинными иконами в дорогих окладах, была дополнительно украшена множеством цветов. «Папенька, поди, все оранжереи городские скупил», — подумала Дуня мимолётно, и тут же сосредоточила внимание на женихе.

Платон выглядел прекрасно в чёрном костюме с фраком, белой рубашке и с шейным платком в цвет платья невесты. Он смотрел на Дуню, не отрываясь. Восторженность во взгляде сменялась самодовольством, вот, мол, каков я молодец, такую красавицу отхватил. Что удивительно, маменька его и тётушки, что чуть поодаль стояли, на Дуню смотрели тоже одобрительно. Весьма тому поспособствовали заказанные для них Михайлой Петровичем наряды к свадьбе.

Обряд венчания проводил сам протоиерей, духовенство ярославское купцов Матвеевских уважало за щедрые пожертвования церквям и монастырям. Протоиерей, высокий, с окладистой чёрной бородой и густым басом, в белоснежном парчовом облачении, благословил молодых венцами, поданными помощниками.

После того, как Дуня с Платоном поцеловали образки на венцах, возложил их на головы молодых. Вверх к куполу вознеслись слова обряда, заставляя сердца прихожан трепетать от торжественности:

— Святии мученицы, иже добре страдавше и венчавшеся, молитеся ко Господу, помиловатися душам нашим. Венчается раб Божий Платон рабе Божией Евдокии. Господи Боже наш, славою и честию венчай я.

Завороженная голосом протоиерея, Дуня не сразу сообразила, что речь идёт о ней, ведь во всех обрядах упоминается церковное имя, данное при крещении. А по церковному имени она Евдокия.

Обряд до конца проходил так же торжественно, молодые надели кольца, отпили вина из одной чаши, обошли вокруг аналоя трижды, после напутственной речи священника поцеловались.

Молодые рука об руку вышли из церкви, гости принялись обсыпать их зерном, хмелем и мелкими монетками. После того, как Дуня с Платоном сели в карету, кучер сделал три круга по площади, прежде, чем вернулся к особняку. А там уже с хлебом-солью встречали их родители и все приглашённые.

По традиции Дуня с Платоном отломили куски от каравая. То, что у невесты кусок больше получился, а значит, она в семье верховодить будет, удивило лишь немногочисленных гостей со стороны жениха.

Во время застолья, что проходило в левом крыле особняка, гости поначалу вели себя чинно, но с каждым бокалом или чарочкой, становились оживлённее и веселее. Играли приглашённые Михайлой Петровичем музыканты, произносились тосты и здравицы, звучали возгласы:

— Горько!

Невеста с женихом целовались охотно, на радость гостям. Ближе к вечеру Платон стал всё чаще к бокалу с вином прикладываться. Чего покрепче молодому не полагалось, а невесте и вовсе соком бокалы наполняли. Тоже по обычаю, да из осторожности: вдруг с первой ночи понесёт, так надобно, чтоб дитя крепким да здоровым получилось.

Дуне это показалось несправедливым, как это лучшего вина из дядиных виноделен не попробовать? Пока Платон отвернулся к шаферу, разговаривая, как поняла Дуня, о прошедших в столице скачках, новобрачная, с помощью магии воздуха потихоньку подвинула к себе его почти полный бокал. Убедившись, что всем вокруг не до неё, пробуют очередное горячее блюдо: запечённую белугу, быстро выпила вино, и отправила пустой бокал на место. Вновь при помощи дара, сама же при этом скромно сидела, сложив руки.

Платон, повернувшись, застыл, с удивлением глядя на пустой бокал. Зажмурился, вновь открыл глаза, тряхнул головой и протянул бокал лакею, чтобы тот наполнил. Решил, что померещилось. Дуня огляделась и встретилась взглядом с Глашей. Подруга незаметно погрозила ей пальцем. На что Дуня многозначительно посмотрела на бокал самой Глаши. Подружкам невесты пить не возбранялось.

Как только начало темнеть, молодых дружно проводили до кареты, отправив в небольшой гостевой особняк, расположенный через несколько домов вверх по улице. Сопровождали их, тоже по обычаям, подружка невесты и шафер жениха. На обратном пути шафер, дружок Платона, с сожалением поглядывал на Глашу. Молодой повеса успел оценить и положение опекуна барышни, и его мощные мужицкие кулаки. С подопечной такого купчины либо всерьёз, либо никак. Вот и вздыхал шафер, понимая, что родители ему не позволят на простой девице жениться, будь она хоть трижды красавица.

В дверях особняка встретил Глашу с шафером Михайла Петрович, весёлый, под хмельком, с шалым блеском в глазах. Из зала, где шло гуляние, неслись бойкие народные плясовые. Гости из дворян поднялись в отведённые им покои, остальные продолжили веселье уже по-свойски.

Пропустив дружка женихова, Михайла Петрович взял Глашу под руку, со словами:

— Пойдём-ка, Глафира, провожу тебя хотя бы вон до лестницы. Иди, отдыхай, нечего с подгулявшими гостями оставаться. Хмель кровь горячит, ещё приставать начнут. Да вон я же и начну.

Он довёл Глашу до лестницы и отпустил, слегка покачнувшись.

— Хорошо повеселиться вам, Михайла Петрович, — произнесла Глаша на прощание.

Поднимаясь по лестнице, она с удивлением поняла, что особо не против приставаний Михайлы Петровича.

Тот же стоял, опираясь на мраморные перила, и шептал:

— Беги, лебёдушка. Подальше от меня беги.

Сам же не отрывал взгляда от удаляющейся девичьей фигурки.