Айвазовский

Глава 10

Вечером художника отыскал Лев Пушкин, пригласил поужинать, чем бог послал, Ованес не отказался. Вместе они добрались до палатки, где пировала веселая компания. Пенилось в бокалах принесенное по такому случаю с кораблей шампанское, и то и дело кто-то поднимал тосты, славил победителей или просто предлагал выпить во имя дружбы или нового знакомства.

Айвазовского и Пушкина встречали радостными криками, им сразу же нашлось место у импровизированного стола. Разлили вина, рядом с Ованесом оказалось блюдо с мясом и какой-то зеленью.

Весело отрекомендовав собранию своего нового друга, Пушкин опрокинул себе в глотку очередную порцию вина и тут же налил по новой. Не любивший пить Ованес выразительно прикрыл свой бокал рукой.

— Вот те раз — дружишь с Брюлловым, а вина не пьешь?! — откровенно изумился Лев Сергеевич. Все знали, что Карл Павлович был первым по питейной части. Художнику снова налили, требуя, чтобы тот непременно выпил за своего учителя. Айвазовский нехотя подчинился, заметив при этом, как сам Брюллов обычно после попоек мается с головной болью, проклиная на чем свет стоит собственное безрассудство.

Вот и хорошо, что отказался пить, потому что в этот вечер судьба приготовила Гайвазовскому новые сюрпризы, о которых он пока еще не догадывался. Наметанный взор художника скользил по лицам и мундирам, с кем-то он уже встречался на «Колхиде», кого-то видел на «Силистрии», но… что такое? — трое сидящих за столом были в форме рядовых. Ованес присмотрелся, присутствующие офицеры явно держались с этой троицей на равных, если не сказать, более почтительно. Так обычно стараются услужить приехавшему на праздник любимому учителю, герою сражений, о которых читал до этого. Да и лица… безусловно, эти люди принадлежали к высшему сословию, на мгновение Гайвазовскому показалось, что он узнал весельчака с лихо завитыми гусарскими усиками, прямым римским носом и залысинами. Безусловно, он либо видел его лично, либо его портрет, или на худой конец был знаком с кем-нибудь из его родственников. Таких людей обычно не забываешь, слишком характерная внешность. Его приятель, несколько одутловатый господин с колкими карими глазами и тяжелым подбородком, — тоже был по-своему примечателен.

Что делают рядовые в офицерской компании? Кто они, отчего запросто рассуждают о Брюллове и Кукольнике, Ромазанове, имеют собственное мнение относительно статей Белинского[108] или произведений Гоголя? Вопросы не находили ответа, пока приведший художника в офицерскую палатку Лев Сергеевич не догадался представить странных незнакомцев, столь сильно заинтриговавших своих видом и одеждой Айвазовского.

Перед опешившим от неожиданности художником сидели легендарные участники декабрьского восстания против царя, разжалованные в солдаты и отправленные на неспокойный Кавказ в поисках случайной пули или кинжала какого-нибудь горца, — Александр Иванович Одоевский,[109] Николай Иванович Аорер[110] и Михаил Михайлович Нарышкин.[111]

Они распрощались далеко за полночь, не уставая задавать Гайвазовскому интересующие их вопросы о знакомых и друзьях, о новых художественных выставках и театральных новинках, о Бруни, Виталли, Лоди, Брюллове, новой звезде Лермонтове…

В сопровождении кого-то из офицеров Гайвазовский добрался до своей каюты и рухнул спать, выдохшийся, раздавленный впечатлениями этого насыщенного дня. А с рассветом на палубе корабля он вдохновенно писал портрет адмирала Лазарева.[112] Гайвазовский решил, что будет лучше, если напишет портрет во весь рост, адмирал позволил себя уговорить, но утомился и после двух часов позирования запросил пощады и скрылся в каюте.

Гайвазовский тоже был не прочь немного отдохнуть, но тут его затребовал к себе на корабль Раевский. Не подозревая грозы, Ованес сел в лодку и вскоре стоял перед добрейшим Николаем Николаевичем, понятия не имея, ждет ли его гнев или милость, и заранее соглашаясь с любым решением своего покровителя. А перед Раевским стояла отнюдь не простая задача — с одной стороны, приглашенный лично им участвовать в военной операции штатский художник, да еще, можно сказать, и не художник, а учащийся академии, умудрился свести опасное знакомство сразу с тремя декабристами! И что после всего этого с ним прикажете делать? С одной стороны — Иван Гайвазовский безусловно виноват, надо же думать, с кем дружить, а от кого и бежать, и чем быстрее, тем лучше. Шпионы повсюду. С другой стороны — вина самого Раевского была не в меньшей, а, пожалуй, и в большей степени. Сам пригласил невинного ребенка, позволил ему перебраться на флагманский корабль, а предупредить, с кем можно общаться, а с кем не следует — и не соизволил. Да и мог ли заранее знать Иван, с кем его познакомят? Вряд ли. Хлопнули по плечу, пригласили зайти в палатку, налили вина, а там уже… не бежать же, в самом деле?.. Так что, по всему выходило, его это вина — опытного, старого, мудрого. Плохо другое — дойдет опасная новость до государя, он — адмирал — ограничится выговором, а вот художник…

Гайвазовскому нужно было исчезнуть, и чем быстрее, тем лучше. При этом Николай Николаевич опасался обидеть, судя по всему, ранимого и впечатлительного юношу, и тем более не собирался объяснять причины, побудившие его вдруг избавиться от гостя, Лазареву. Наконец соломоново решение было найдено. Раевский отправит Айвазовского в Абхазию. Он ведь направлен в Крым — писать, вот пусть и пишет. Только на этот раз под бдительной охраной офицера абхаза по фамилии Звамба,[113] которому для отвода глаз было дано другое задание.

Таким образом, через два дня, закончив портрет адмирала Лазарева, Айвазовский отправился в свое новое путешествие, теперь уже посуху.

Красивые места, приятный собеседник, охрана из матросов-черноморцев, да и с погодкой повезло. Ночью спали в палатках, выставляя посты, а утром завтракали и продвигались дальше. Когда Айвазовский желал запечатлеть понравившийся ему вид, делали привал, кормили животных, варили еду. За время вояжа по береговой линии Айвазовский сделал множество эскизов. На десятый день пути они оказались в окрестностях Пицунды, в так называемом Бзыбском округе, где их настигла настоящая буря. Небо заволокло черными грозовыми тучами, дул ветер, вздымая песок и сердя начавшее волноваться море. Заметно потемнело, и весь окружающий мир в секунды словно утратил свои прежние сочные, яркие краски.

У Звамбы была зрительная труба, которой сразу же попытался овладеть художник, желавший непременно рассмотреть бурю во всех ее подробностях. По морю побежали белые барашки, ветер развивал волосы и то и дело норовил бросить в глаза горсть песка или соленых брызг. Волны начали наскакивать на берег, разбиваясь в белую пену, но не сдаваясь, а, наоборот, с каждой секундой становясь все настойчивее в своих притязаниях. В это время далеко в открытом море появился силуэт военного корабля из тех, что патрулировали берега Кавказа. Не обращая внимания на погоду, он шел к заранее выбранной цели — пытавшейся прорваться в Турцию черкесской кочерме.

Все это увидел в зрительную трубу и тут же объяснил художнику Звамба, после чего Айвазовского пришлось буквально утаскивать с берега. Так как тот сразу же решил, что сюжет погони в открытом море во время шторма, безусловно, достоин картины маслом, и посему непременно желал разглядеть все в подробностях, нимало не заботясь о собственной жизни и безопасности, а также не реагируя на приказы Звамбы.

За их спинами раскачивались вековые сосны, бушевал ветер, и море все больше и настырнее налезало на берег. Звамба был вынужден чуть ли не силой увести своего подопечного переждать бурю в уже поставленной служивыми палатке.

К великому сожалению художника, он так и не увидел, чем закончилась погоня в море, догнал ли корабль кочерму? Через несколько часов, когда буря стихла и море понемногу успокоилась, Айвазовский и Звамба бросились на берег и увидели приближающуюся шлюпку. Айвазовский поздоровался с оказавшимся первым на берег офицером Фредериксом, которого несколько дней назад доставлял раненным на корабль. Звамба помог одному из моряков вынести из лодки укутанную в покрывало женщину. Вторая, завернутая, точно кукла, в расшитый платок, самостоятельно выбралась из лодки не позволяя, дотронуться до себя.

Гайвазовский был заинтригован происходящим. Впрочем, никто не собирался держать его слишком долго в неведении. Все вместе они направились в сторону лагеря, где моряки уже разложили костер и готовили завтрак. Оказалось, черкесы выкрали из ближайшего абхазского села двух девушек, надеясь продать их на турецком рынке. Погоня была недолгой, но успешной. Фредерикс не распространялся относительно участи похитителей, пленниц же было приказано доставить домой. Гайвазовский смотрел на перепуганных девиц и невольно проникался их переживаниями. Всю жизнь прожить в деревне, и потом вдруг похищение, утлое суденышко в море, сражение, и наконец они в руках у бог знает кого. Девушек пытались покормить, но никто, включая Ованеса, не мог объяснить им, что происходит, куда везут их новые хозяева. Фредерикс старался обращаться к ним ласковым голосом, чем вызвал новый приступ ужаса. Наконец объяснить, что их отведут к родителям, взялся знавший язык Звамба. Вскоре девушки начали кивать и даже о чем-то спрашивать добровольного переводчика.

— Они живут за этим холмом, — показал в сторону леска Звамба. — Мы могли бы сдать их на руки родственникам и заодно пополнить наши припасы. Гайвазовский не возражал.

Звамба собирал сказания и песни абхазцев, надеясь когда-нибудь сделать из этого материала книгу, поэтому он сразу же и предложил Фредериксу доставить пленниц. К слову, просто так явиться в деревню или прийти туда спасителями местных девушек — суть не одно и тоже.

Позже уже в Италии Иван Константинович Айвазовский посвятит картину теме спасения пленниц «Буря у берегов Абхазии».

Путешествие со Звамба затянулось на целый месяц, но едва художник добрался до родной Феодосии, как его вызвали запечатлеть второй и затем третий десант русских войск на берегах Кавказа. Раевский уверовал в талант молодого художника и требовал, чтобы тот непременно был при нем, Айвазовскому же нужно было подумать и о себе. Необходимо представить картины на очередную осеннюю выставку, кроме того, император ждал картину десанта в Субаши. Впервые Гайвазовский получил заказ такого уровня, и тут нужно было не ударить в грязь лицом. Понимая, что может не успеть отослать новые картины, Гайвазовский просит конференц-секретаря Академии художеств В. И. Григоровича выставить написанные ранее «Ялту», «Греки», «Пурга», «Утро» и «Ночь». Письмо датировано 13 августа 1839 года, художник уже получил письмо, а по сути, приказ Раевского явиться для встречи с ним в Керчь, с тем чтобы запечатлеть третий десант. «Милостивый государь Василий Иванович! Второй вояж с H.H. Раевским к Абхазским берегам помешал докончить все картины, которые я назначил было к выставке, и потому, возвратившись со второго десанта, — я занялся окончанием картин, но не много успел, как видите — одну картину, которую посылаю с этой же почтой»,[114] — пишет он Григоровичу.

В это время художник приходит к идее не то чтобы оправдаться за кажущуюся небрежность в своих картинах, скорее всего, он впервые пытается объяснить, выстроить некоторую концепцию того, как, по его мнению, идеальный зритель должен рассматривать его полотна: «Я предвижу, что про это также найдутся некоторые, которые скажут, что не довольно окончено. Это зависит от того, как зритель захочет смотреть, — пишет И. К. Айвазовский. — Если он станет перед картиной, например, «Лунная ночь», и обратит главное внимание на луну и постепенно, придерживаясь интересной точки картины, взглянет на прочие части картины мимоходом, так назову, и сверх этого, не забывая, что это ночь, которая нас лишает всяких рефлексий, то подобный зритель найдет, что эта картина более окончена, нежели как следует». Это очень важный момент, разумеется, художник не может заставить зрителя смотреть картину таким образом, как запланировал он, но руководствуясь этой несложной техникой, мы имеем возможность увидеть работы Айвазовского так, как смотрел на них он сам!

И еще одно — художник заранее предвидит непонимание петербургской профессуры изображения луны на его работах, так как он пишет огромную, яркую луну южного неба, которую неминуемо будут сравнивать с тусклой и более холодной и мистичной луной северной. В доказательство своей правоты, Айвазовский вспоминает хранившуюся в Эрмитаже картину голландского художника Берхема Класа,[115] на которой тоже изображена южная луна. «Я знаю, что и на этой моей картине луна-полтинник, да спрятать не за что было. Да кто написал не только луну, но даже свет луны так сильно, как она есть в натуре? Вся живопись слабое подражание природе».