Глава 6

Те картины, в которых главная сила — свет солнца… надо считать лучшими.

И. К. Айвазовский

Отдохнув в усадьбе Томилова, с новыми силами Айвазовский приступил к очередному учебному году. По заданию Академии следовало написать картину на библейский или евангельский сюжет. Ованес выбрал «Предательство Иуды»[48] — лунная ночь, богатый южный пейзаж, напряженная, динамичная сцена. Только находящиеся рядом с Айвазовским академисты могли видеть, как он работал над рисунком, для остальных «Предательство Иуды» оказалось полной неожиданностью. Поговаривали даже, будто бы часто бывающий в галерее у известного коллекционера Томилова Ованес попросту удачно снял копию с какой-то хранящейся там малоизвестной картины. Но, разумеется, это было не так. Академисты походили, поглазели на картину, пошушукались, да и разошлись, их ли дело расследование проводить? Зато на Айвазовского обратил внимание президент Академии Оленин, который, поздравив юношу с удачей, пригласил к себе в гости.

Дружба с президентом Академии — это уже удача. Сколько академистов в Академии? Много. А скольких Алексей Николаевич в лицо знает? Не то чтобы к себе на Фонтанку или в Приютино приглашать. А ведь все прекрасно понимают — такое знакомство это и протекция, и особое внимание. Кстати, о Приютино — тоже знаменитое место. Летняя дача семьи Олениных — место, куда то и дело наведываются литераторы и художники, актеры, певцы и музыканты. Как мы бы сейчас сказали, весь бомонд.

С открытою душою

И лаской на устах,

За трапезой простою

На бархатных лугах,

Без дальнего наряда,

В свой маленький приют

Друзей из Петрограда

На праздник сельский ждут.

Славил Приютино Батюшков.[49] Ованесу снова повезло — у Оленина бывает Пушкин, там наверное можно встретить Крылова,[50] Кукольника, князь Гагарин приводит несравненную Семенову,[51] и по слухам, та не отказывается петь или декламировать… Ах, Семенова — у нее профиль богини Геры, а талант… поискать — не сыщись.

Я видел красоту, достойную венца,

Дочь добродетельну, печальну Антигону,

Опору слабую несчастного слепца…

— славил актрису все тот же поэт Батюшков. А она плыла над всеми гордая, как ледяная гора, с точеным прямым носом и осанкой богини.

В общем дом Оленина, это еще одна возможность для феодосийского художника пустить корни на петербуржской почве, подружиться, стать своим.

С того дня Алексей Николаевич Оленин действительно начал думать, какому еще учителю поручить дальнейшую шлифовку лучшего в академии ученика — этого крымского самородка — Вани Гайвазовского. Потому как Воробьев — конечно хорошо, да только, судя по всему, перерос его уже мальчишка. А раз так, его, Оленина, первейшая задача передать парня новому мастеру, который, быть может, довершит его образование как художника. Легко сказать, да трудно сделать. На всю Россию хороших маринистов раз-два и обчелся. Но и тех юный художник давно уже обскакал. Неожиданно выбор пал на француза Филиппа Таннера, прославленного мариниста и пейзажиста, находящегося в это время по высочайшему приглашению в Петербурге. Тот, в свою очередь, много работал над заказами и нуждался в помощнике. О чем и просил лично государя, обещая обучить юношу живописи, передав свое умение. Никто не умел писать воду так, как это делал Таннер, а император, в свою очередь, поручил Оленину найти достойного этой чести среди академистов.

На ловца, как говорится, и зверь бежит. Обрадовавшись, что его пожелание найти Гайвазовскому лучшего учителя неожиданно начало сбываться, Оленин тут же предложил кандидатуру феодосийского художника, и государь велел не мешкая отправить того к Таннеру.

Казалось бы, Айвазовскому снова крупно повезло, но не все было так гладко, и вместо доброго, мягкого профессора Воробьева, старающегося как можно лучше преподать, объяснить, растолковать, юноша оказался в мастерской грубого и заносчивого художника, который был не столько настроен обучать незнакомого парня, сколько надеялся найти в Айвазовском расторопного слугу. Целыми днями юноша приготавливал для Таннера краски, чистил палитру, бегал по его поручениям или рисовал те или иные виды, которые в дальнейшем Ф. Таннер использовал для своих картин. Учил ли он Айвазовского? Скорее всего, все же учил. Во всяком случае, вот как пишет об этом Оленин в письме к профессору А. И. Зауервейду:[52] «…господин Гайвазовский превосходно схватил манеру писать воду и воздух последнего его наставника живописца Таннера, успев сею манеру усовершенствовать отличным подражанием натуре!»

Тем не менее Таннер и Айвазовский так и не нашли общего языка, в конце концов Ованес заболел, как с ним это часто случалось в Петербурге. Несмотря на недомогание, в свой единственный выходной — воскресенье он отправился в гости к Оленину в Приютино, где его свалила жестокая лихорадка.

«Вот до чего довел тебя проклятый француз!» — Разозлился Алексей Николаевич, велев послушному юноше не вставать с постели хотя бы несколько дней. А после, переведя его сначала в академический лазарет, а затем убедил вообще не возвращаться к Таннеру. Это была стратегическая ошибка. Ибо не получивший никаких разъяснений по поводу исчезновения своего подмастерья Филипп Таннер затаил в сердце вполне объяснимую обиду, которая прорвалась точно гнойный пузырь, когда на осенней выставке в Академии, по его сведениям, больной Гайвазовский вдруг представил целых пять картин! Неслыханно. В то время как Таннер ждал возвращения своего ученика и подмастерья, не прося прислать замену и все делая один, тот за его спиной, даже не спросив разрешения, не посоветовавшись… Это было неприкрытое нарушение субординации. По правилам, работы учеников для выставки отбирались непосредственно их наставниками — в тот момент учителем Гайвазовского был Таннер, назначенный государем Николаем I и непосредственно президентом Академии Олениным. Не умалял вины и тот факт, что за свою картину «Этюд воздуха над морем»[53]«наглый Гайвазовский получил серебряную медаль!» Надо же — мало того, что без разрешения отдал картину на суд публике, так еще и не удосужился пригласить на выставку своего непосредственного наставника!

Таннер расценил произошедшее как явное оскорбление себе и в тот же день доложил о произошедшем государю, а тот, как человек превыше всего чтящий дисциплину и требовавший от подчиненных исполнения воли их непосредственных начальников, приказал снять с выставки картины Гайвазовского.

Оленин сделал попытку протянуть время, ссылаясь на то, что в приказе не указано, одну ли, получившую серебряную медаль, картину следует убрать с выставки, или такой же участи должны подвергнуться и остальные четыре выставленные произведения автора. На это министр Двора князь Волконский лаконично ответил: «По высочайшему повелению покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство приказать снять с выставки Академии художеств все картины, писанные бывшим больным учеником живописца Таннера».

В этой коротенькой записочке четко читается причина, повлекшая за собой это решение: «писанные бывшим больным учеником живописца Таннера».

Оленин просчитался, надеясь, что, покрутясь некоторое время без подмастерья, Таннер найдет себе кого-нибудь другого, понадеялся, так сказать, на русский авось, а в результате его любимый ученик Айвазовский претерпел мгновенный взлет и последующее за ним стремительное падение.

Короче говоря, схлестнулись между собой президент Академии Оленин и заезжая знаменитость Таннер, а в результате, как обычно, досталось ни в чем не повинному Айвазовскому, который хоть и сам должен был, по определению, думать о своем проступке, но с другой стороны, даже если бы Ованес и решил вернуться к Таннеру и продолжать тянуть лямку, мог ли он противиться воле самого президента?! Может ли солдат не подчиниться генералу по причине, что капрал ему другое приказал?! Конечно же нет.

Тем не менее монаршая немилость не просто больно ранит юного художника, а буквально сбивает его с ног. На какое-то время юноша перестает бывать в гостях, понимая, что само его присутствие там, скорее всего, нежелательно. Он продолжал прилежно учиться и только больше замыкается. Кажется, его не радуют даже передаваемые ему разговоры, подслушанные другими учениками в домах Олениных, Одоевских, Томиловых. Особенно опечалился Оник, узнав, что сам Василий Андреевич Жуковский пытался заступаться за него перед государем, но получил неожиданно жесткий отказ.

Это было печально, ведь кто его знает — великого Жуковского, вдруг после такого он озлобится на безвинного художника, сочтя того виновником своих бед.

В это же время чуть ли не единственным местом, где отваживается бывать Ованес, становится армянская церковь. Мы узнаем это из адреса, который на пятидесятилетием юбилее творческой деятельности преподнесут Айвазовскому армяне столицы. «С.-Петербургское армянское общество, видя Вас почти ежегодно в числе прихожан своей церкви со времени обучения Вашего в императорской академии художеств и до наших дней, было ближайшим свидетелем и Ваших трудов и Вашей славы».

Опала давила на впечатлительного и мнительного молодого человека тяжким грузом, заставляя его думать, что жизнь его как художника закончилась, и не сегодня завтра ему будет указано на порог. При этом юный и неопытный в таких делах Айвазовский еще не знал, что даже монаршая немилость порой реально помогает человеку возвыситься, собирая вокруг него толпы сочувствующих. В то время, разумеется, не было понятия «черного пиара», но в случае с Ованесом по-другому и не скажешь. Наябедничал на своего непослушного ученика Таннер, а мог бы и смолчать. И еще неизвестно, что принесло бы больше пользы. Потому как, кто такой этот самый Филипп Таннер? Знаменитый маринист с чинами, наградами да монаршей милостью, допустим, но для не желающих признавать вообще никаких авторитетов студентов — Таннер прежде всего француз, перетягивающий на себя заказы, деньги и награды, которые вполне могли бы достаться русским художникам. Кто такой Айвазовский? Он наш! А такой клич как: «Наших бьют» — во все времена заставлял самых кротких подниматься, хватая все, что попалось под руку, и идя на супостата.

Кто-нибудь заметит, что Айвазовский не русский, а как раз армянин, что он выходец из Крыма. Но только в то время все было не так — страна огромная, и все, кто в этой стране, даже те, кто не по своей воле, — наши. Когда Айвазовский, Брюллов, Гоголь[54] выезжали за границу — там они были не армянином, немцем и малороссом — их называли русскими.

Поэтому в склоке между Айвазовским и Таннером просвещенная общественность однозначно встала на сторону нашего художника, которого за яркий талант злобный фразцузик хотел заморить в своих подмастерьях, не дав возможности хотя бы показать свои творения публике. Добавила масла в огонь крайняя непопулярность среди артистической братии самого Николая I, странные прихоти которого, а именно постоянный догляд за делами Академии, требование введения в ряды деятелей искусства чуть ли не воинской дисциплины, не давали художникам спокойно работать. Он уже отправил в отставку добрейшего профессора А. И. Иванова и выставил полным дураком любимого всеми А. Е. Егорова.

Кроме того, а последнее давно уже вышло из разряда голословных слухов, по словам многих профессоров, бывавших в загородных дворцах, Николай I[55] мнил себя не только знатоком живописи, но и отменным художником. В свободное от государственных дел время он с энтузиазмом пририсовывал к старинным пейзажам, хранящимся в этих резиденциях, целые группы пехотинцев и кавалеристов. Все это непотребство проделывалось под присмотром профессора Зауервейда, который был вынужден благосклонно кивать портящему шедевры вандалу, а затем рассказывал о произошедшем в кругу своих не менее словоохотливых и общительных друзей.

Оленин молчал, но вот то один, то другой придворный начали жаловаться государю на зазнавшегося француза. Этому он цену загнул, тому отказался писать картину, еще кому-то нахамил… потянулся ручеек, перерастающий в реку. Потом, на одной из выставок, куда среди профессоров и академиков Академии художеств приехал Таннер, заявилась толпа учеников, которые при появлении француза начали шикать и свистеть, так что тот был принужден в конце концов удалиться, опасаясь если не за свою жизнь, то по всей видимости полагая, что с находящейся в столь буйном состоянии молодежью лучше не связываться.

Ошикивание Таннера организовал друг и однокашник Айвазовского Василий Штернберг.[56] Узнав о проделках приятелей, Оник мог только за голову схватиться. Ведь если француз опять пожалуется государю, ребят могут наказать. Но на этот раз обошлось без жалоб и доносов. Таннер жил в России последние месяцы, может быть, недели или даже дни, прекрасно понимая, что сам вырыл себе яму, он не решился беспокоить монарха, сваливая на того свои проблемы.

Благодаря скандалу о Ване Айвазовском заговорил весь город, и однажды в Академию, специально желая познакомиться с ним, приехал сам Иван Андреевич Крылов!

Крылов — классик из классиков! Небожитель! Случай поистине небывалый. Всеобщий дедушка, патриарх отечественной литературы нисходит со своего заоблачного пьедестала на Олимпе единственно для того, чтобы поддержать опального художника, учащегося академии!

Если бы местные журналисты прознали о планах великого баснописца и осветили его визит в прессе, Айвазовскому уже в годы его ученичества была бы уготовлена слава борца и мученика. Но и студенты, и сочувствующие Онику профессора разнесли эту благую весть почище современных нам дешевых газетенок вкупе с телевидением. Теперь уже никто не сомневался — правда на стороне нашего художника.

Прошла зима, и весной произошло то, чего уже давно ждали друзья Айвазовского и он сам: жалобы на Таннера перевесили хорошее отношение к последнему государя, и тот повелел французу удалиться из России.

Но свергнуть Таннера одно — а обелить честное имя Айвазовского совсем другое. На этот раз за дело взялся профессор Академии художеств Александр Иванович Зауервейд, дававший уроки живописи детям царя, а, следовательно, имевший возможность напроситься на аудиенцию у самого Николая.

С глазу на глаз Зауервейд и сообщил государю о невиновности Айвазовского, обосновав свое заявление тем, что получивший приказ от президента академии писать для выставки рядовой учащийся не имел морального права ослушаться.

Сам Оленин ничего не объяснял, ожидая, что все как-нибудь разрешится и о конфликте забудут. Уяснив, что на самом деле Айвазовский не нарушил субординации и был прав, подчинившись главному начальнику, Николай сменил гнев на милость и потребовал привезти во дворец снятую ранее с выставки картину.

Собственно, к чести монарха можно сказать следующее — если бы изначально Оленин или тот же Зауервейд решились заступиться за юношу и объяснить, как все было на самом деле, Гайвазовский не попал бы в немилость. Впрочем, уже хорошо, что того не выгнали из Академии и он, несмотря ни на что, продолжал обучение.

Посмотрев картину и признав ее достойной, государь повелел выплатить художнику денежное вознаграждение, в котором тот так нуждался. Александр Иванович Зауэрвейд сделался на какое-то время героем среди студентов и людей, сочувствующих Гайвазовскому. Расчувствовавшись, великая княжна Мария Николаевна поцеловала своего почтенного учителя в лоб, чем вызвала слезы умиления на лицах, присутствовавших на аудиенции придворных.

Сам же Ованес удостоился дружеских объятий президента Оленина, который во всеуслышание снова просил юношу запросто бывать у него дома. Это был знак для академического начальства перестать сторожить молодого человека, дав ему чуть больше свободы. И действительно, с того дня лучшему ученику академии и всеобщему любимцу Ване Гайвазовскому, а он снова сделался таковым, неофициально были разрешены незначительные вольности. Решил ли он погулять под ласковым весеннем солнышком, пропустив пару часов в натурном классе, проспал утреннее занятие или остался ночевать в доме кого-то из своих высокопоставленных друзей, — все знали, юноша вовремя сдаст работу, и там, где другой едва одолеет одно произведение, Гайвазовский предоставит пять, причем таких, какие самые взыскательные судьи без возражений сразу же определят на ближайшую выставку.

Несмотря на то что история с Таннером закончилась вполне удачно для него, Оник дал себе зарок постараться в дальнейшем построить свою жизнь так, чтобы жить и работать как можно дальше от двора с его милостями и опалами, наезжая в Петербург время от времени на выставки или повидаться с друзьями.

Загрузка...