Бабочка на ветру

Глава XI

Окити перевезла почти все свои вещи в дом к Цурумацу, и следующие месяцы стали самыми радостными в жизни влюбленных. Молодые люди и представить себе не могли, что такое счастье возможно. Все так же отправлялась она ежедневно в «Йуме», всегда красиво одетая и причесанная. Но хорошо выглядеть стало далеко не единственным смыслом ее жизни; только теперь по-настоящему поняла, как это важно — быть прекрасной рядом с любимым человеком, а ведь она всегда гордилась собой и своей внешностью.

Хотя они никогда не поднимали эту тему и предпочитали отмалчиваться, Окити инстинктивно сознавала, что их союз не обрадует жителей поселка. Волновалась она, как сложится дальнейшая жизнь Цурумацу, — ведь заработок плотника напрямую зависит от заказов, и если соседи перестанут ходить к нему за мебелью, его достаток серьезно пострадает.

Заставила любимого пообещать ей, что тот не станет выставлять напоказ их отношения, а стало быть, они не должны появляться вместе в Симоде. Годы одиночества научили Окити осторожности и предусмотрительности; не позволяла Цурумацу даже провожать себя до парикмахерской, не говоря уже о других общественных местах. Все его уговоры оказывались напрасны — Окити не поддавалась ему и оставалась непреклонной.

Цурумацу, всегда пренебрегавший опасностью, очень гордился своей возлюбленной. Конечно, ему хотелось похвастаться такой красавицей и показать ее всему поселку, вот он и посмеивался над ее излишней осторожностью. Но Окити не собиралась уступать.

— Я больше никому и ничему не позволю встать между нами! — со всей серьезностью заявила она. — Лучше не показываться на глаза людям — они никогда не вспомнят о том, чего не увидят.

Однако трудно спрятать блеск глаз, легкость пружинистой походки, звонкий, искренний смех, идущий от самого сердца и льющийся из глаз. Она вся светилась изнутри, куда девались ее угрюмость, безучастность и вечно плохое настроение — Окити ожила; никогда еще она не была такой красивой. Сейчас, как никогда, ей хотелось жить и заниматься своим делом. Счастье ее омрачалось лишь в те мгновения, когда Цурумацу предлагал ей освятить их отношения законным браком.

— Это ведь не только условность, — пробовал убедить возлюбленную Цурумацу, — это же наши традиции!

Но Окити и слышать ничего не хотела и лишь упрямо мотала головой.

— Нет, у нас и так все отлично! — упорствовала она. — Зачем портить все церемонией, которая обязательно привлечет к нам всеобщее внимание? — Тут она смягчилась и даже весело рассмеялась, чтобы разрядить и без того напряженную обстановку, и, как бы оправдываясь перед любимым, добавила: — Кроме того, сам подумай: кто для нас станет проводить этот обряд и кого мы потом пригласим на нашу свадьбу?

На мгновение ей вспомнились старые обиды, и сердце больно защемило. Она прекрасно понимала — свадьба для нее и Цурумацу невозможна. Стань она его законной женой, жителям Симоды пришлось бы делать выбор: либо принять их, либо отвергнуть, но обоих. Супружеские пары оцениваются как нечто единое; нельзя составить мнение только о муже или о жене — они одно целое.

Окити знала, какое мнение сложилось о ней в округе; злопамятные обитатели Симоды скорее отвергнут их, чем примут в свое общество. Ну а если Цурумацу лишится их поддержки, это означает конец его ремеслу. Вот этого Окити не перенесла бы и никогда бы себе не простила!

С другой стороны, пока они оставались людьми свободными, Симода смотрела на их отношения сквозь пальцы. Считалось, что он в любом случае держит Окити на приличном расстоянии, не связывается с ней, а что касается их встреч, так это можно отнести на счет некоторой его распущенности в отношении женского пола, не более того, что мужчине вполне простительно.

Как-то раз Окити отправилась на могилу Наоко с традиционным букетиком алых цветов, чтобы рассказать подруге о своих размышлениях. Приходила сюда, на кладбище, время от времени и разговаривала с Наоко так, словно та жива и они просто встретились на травянистом морском берегу для беседы при шелесте волн.

— Мы снова нашли друг друга, Цурумацу и я, — начала Окити, — как ты всегда и хотела. Это случилось сразу после твоей смерти. Нас объединило горе. Когда тебя не стало, я спрашивала Бога снова и снова, почему он взял тебя, — ведь ты ему не слишком нужна, а я так нуждалась в твоей дружбе и поддержке. Но ты ведь все равно не оставила бы меня одну здесь, правда, Наоко-тян? Сначала ты убедилась, что я не останусь одна. И чего ты не смогла сделать в жизни — все равно добилась после смерти. — Окити вздохнула и уже шепотом продолжала: — Спасибо тебе, большое спасибо! За то, что не позволила мне остаться одной! Ты всегда знала — и я в этом никогда не сомневалась, — что человек, которому пришлось в течение долгого времени жить вдали от родных и близких, больше всего страшится одиночества. Мне никогда не удавалось разыграть тебя, Наоко-тян, как бы я ни старалась. Ты всегда понимала, когда я лукавлю, а когда говорю правду. Тебя не обманешь!

Молодая свежая трава нежно покалывала ее тело через тонкую ткань кимоно — эти ростки такие прохладные и свежие… Насекомые лениво жужжали, и Окити почувствовала, как на нее наваливается сон; веки отяжелели, сомкнулись, и она задремала, полная счастья…

Во сне к ней явилась Наоко; только она, в отличие от подруги, вовсе не выглядела счастливой, и Окити заволновалась. Разве Наоко не желала всегда, чтобы они были вместе… Почему же тогда нахмурилась, как бывало в тех случаях, когда оставалась чем-то недовольна? «Нет-нет, — тут же уверенно произнесла Окити, стараясь успокоить подругу, — тебе не нужно ни о чем тревожиться, Наоко! Теперь уже ничто не помешает нашему счастью, больше я этого не допущу! Думаю, мы с ним достаточно всего вынесли в этой жизни и теперь заслуживаем тихой радости».

Окити еще некоторое время пыталась настроить Наоко на мирный лад; ждала, что взволнованный взгляд лучшей подруги изменится на дружелюбный, но тщетно. В конце концов Окити обиделась, поднялась и удалилась.

Через час она проснулась и несколько мгновений никак не могла сообразить, где находится. Встреча с Наоко была такой реальной… еще некоторое время не осознавала она, что все это ей только снилось, никакой встречи быть не могло — Наоко умерла.

Но когда она встала и стряхнула с кимоно засохшие травинки, вдруг поняла, что подруга приходила к ней во сне не просто так. Теперь Окити не оставляло тревожное чувство, будто Наоко хотела сообщить ей что-то очень важное. Поежилась, правда, при одной мысли, что та пыталась добраться до нее из мира духов, возможно чтобы защитить ее, предупредить о надвигающейся опасности… Но так и не смогла построить мост через пропасть, разделяющую живых и мертвых, — не суждено Окити узнать, что же так настойчиво пыталась передать ей Наоко. «Ну и что же, все-таки день сегодня выдался удачный, — подумала она, стараясь отвлечься от неприятного предчувствия. — И думать не хочу о том, что все для меня, быть может, кончится трагедией».

В течение нескольких следующих месяцев все у Окити и Цурумацу шло наилучшим образом. Со стороны могло показаться, что и не было никогда у них долгих лет разлуки и сердечной боли. Впервые в жизни Окити появился любимый мужчина, ради которого она с удовольствием вела домашнее хозяйство, готовила вкусные обеды. Каждый день она испытывала искреннюю радость от его присутствия рядом и потому была в состоянии контролировать себя, не употребляла спиртного.

Все же иногда демоны прошлого одолевали ее, она тайком выбиралась на морской берег и опустошала бутылочку саке. Домой возвращалась оживленная и энергичная, утопив на время в алкоголе всех своих демонов.

Если Цурумацу и замечал, что поведение любимой изменилось, то старался делать вид, что ничего не произошло. Понимал, что воссоединение их слишком хрупко, а потому не следует начинать совместную жизнь с упреков и откровенных обвинений. Но долго это продолжаться, разумеется, не могло. Вполне естественно, что годы жизни, проведенные в страхе и неуверенности, оставили свой отпечаток на Окити и в первые месяцы в доме Цурумацу она не умела правильно расслабляться и полностью отдавать себя спокойной домашней жизни.

В душе ее постоянно присутствовал глубоко затаившийся страх: ей все время казалось — то хорошее, что ее окружало, она взяла у судьбы в долг. Фортуна решила лишь немножко подразнить ее, и очень скоро у нее все отберут. А Цурумацу, не понимая ее состояния, ничего не делал, чтобы подавить или вовсе искоренить этот страх, вечные опасения.

Прошла эйфория теплых летних вечеров, наступила осень, а потом и зима. Вот тогда-то их совместная жизнь и дала первые трещины — отношения стали ухудшаться. Неуверенная в завтрашнем дне, уставшая от непрекращающейся борьбы с призраками прошлого, Окити, разумеется, не могла дать Цурумацу всего, что он желал. А ведь он мечтал, что она целиком посвятит ему жизнь и не только отдаст сердце и душу, но и найдет в себе силы покончить с саморазрушением в виде постоянного пьянства.

— Зачем ты это делаешь, Окити? Почему все время напиваешься до такого жуткого состояния? — в отчаянии обратился к ней как-то Цурумацу, когда она, разделавшись с очередной бутылочкой саке, не сумела подняться с матраса. — Ну, раньше я еще мог это понять… но ведь теперь мы снова вместе. Неужели ты не доверяешь мне и пьешь, чтобы забыться?

Окити внимательно посмотрела на Цурумацу и вдруг поняла — ненавидит его… без всяких на то причин. Значит, и он такой же, как все остальные мужчины, — пользуется ею, и ничего более… И вот, к своему ужасу, она принялась глумиться над любимым:

— Доверять тебе?! Ты уже один раз бросил меня! Кто знает, как ты поступишь сейчас? Может быть, снова предашь меня…

Как только она произнесла это, тут же поняла, что совершила страшную ошибку. Эти слова не должны были слететь у нее с языка! Да она и думать так не смела, не то что говорить! По лицу молодого плотника пробежала тень, он поморщился, словно от боли, и встал, чтобы уйти. Окити приподнялась с пропитанного саке матраса и ухватила его за рукав.

— Прошу тебя, прости меня, Цурумацу! — заголосила она, вмиг протрезвевшая. — Уж и не знаю, что на меня нашло! Не нужно мне было произносить таких жестоких слов!

И горько расплакалась; потом, рыдая, подползла к его ногам.

— Ты прав! Да-да, ты прав! Алкоголь… да, он разрушает наши отношения… Это ведь только из-за саке я говорю такие вещи! Несправедливо это по отношению к тебе… Обещаю тебе — брошу пить! Только, пожалуйста, не бросай меня! Умоляю — не покидай меня никогда!

Прекрасная Окити стоит на коленях и умоляет о прощении… этого Цурумацу вынести не мог. Он бросился на татами к любимой и обнял ее, да так крепко, словно боялся, что, если хоть чуточку ослабит объятия, Окити ускользнет от него. Некоторое время они оставались в таком положении, словно в своем отчаянии пытались набраться друг от друга сил и энергии для борьбы с враждебным миром, который всерьез вознамерился разлучить влюбленных.

В ту ночь Цурумацу, лежа рядом с Окити и прислушиваясь к ее нежному дыханию, решительно выкинул из головы все, что тревожило его и становилось все более очевидным с каждым днем. С тех пор как Окити переехала к нему в дом, жители Симоды по-своему выразили свое недовольство: решили оставить его без заказов. Вот уже несколько месяцев он работал впустую; заказы на мебель не поступали, он изготавливал свои шедевры просто так, постепенно заполняя ими мастерскую. Однако молодой мастер не делился тревогами с возлюбленной. Втайне радовался и тому, что Окити перестала так часто заходить к нему в мастерскую, как поначалу. Значит, пока ни о чем не догадывалась. Но, как человек умный, закрывать глаза на происходящее он не собирался: люди сознательно избегают его. А иногда на улицах Симоды он слышал возмущенный шепот жителей поселка:

— Глядите, вон идет Цурумацу! Этот глупец приютил у себя Тодзин Окити. У него все дело гибнет из-за этой бесчестной женщины, а он ее терпит! Да так он скоро совсем разорится! Но мы-то будем пока что держаться от него подальше, подождем, пока у него откроются глаза и он образумится!

Никто не понимал такой любви, а ведь ради нее Цурумацу пожертвовал бы и жизнью, если бы потребовалось. Не хотел он отпускать Окити, не собирался расставаться с ней! А жители Симоды лишь недоуменно покачивали головами: настоящий мужчина не должен погибать из-за женщины, тем более такой талантливый мастер, как Цурумацу. При желании мог бы выбрать себе любую девушку — помоложе и, уж конечно, не обремененную таким позорным прошлым. Стоит ему только захотеть — и невесты сами сбегутся к нему.

Цурумацу захотелось помечтать о светлой любви и поразмыслить о том, как жить дальше. Оставив спящую Окити в комнате, он потихоньку выскользнул на веранду — здесь, наедине с природой, всегда мыслит яснее. Луна в ту ночь показалась ему особенно красивой: печально висела на небе и, словно покачиваясь, то пряталась в плывущих облаках, то снова выныривала, бросая на все вокруг призрачный свет. Цурумацу задумался: почему среди этого величия, красоты и умиротворения в их отношениях возникают такие бури отрицательных эмоций? И зачем все это, разве не могут они жить спокойно?

«Как странно все складывается у нас с Окити, — рассуждал молодой мастер. — Мы изо всех сил пытаемся дотянуться до чистой, безграничной любви, которая существовала между нами когда-то, но всякий раз она ускользает от нас. И получается так, что мы остаемся недовольны друг другом, раздражены, злы. А все потому, что не сумели обрести то, что когда-то стремились сохранить навечно». Он еще раз взглянул на огромную золотую луну, стоявшую прямо над ним и высокомерно взиравшую на него, и прокричал:

— О ты, воплощение спокойствия и умиротворенности! Хоть ты подскажи — что мне теперь делать?!

Но огромная, прекрасная луна безмолвно освещала его, не предлагая никаких решений… Цурумацу вздохнул — выход он должен найти сам. Надеялся все же, что это лишь очередной этап в их жизни. Им еще будет хорошо — ведь в конце концов люди поймут, что плотник не расстанется со своей возлюбленной. Постепенно привыкнут к тому, что эти двое живут вместе, и работа у него снова наладится.

Но ничего подобного не произошло; очень скоро и Окити поняла, что ее любимый Цурумацу тоже оказался отрезанным от местного общества. Ему объявили молчаливую войну, и он потерял всех заказчиков — те попросту отвернулись от него. Вся в слезах, в отчаянии, Окити отправилась на могилу Наоко.

— Неужели именно об этом ты мне хотела тогда I рассказать?! — рыдая, вопрошала она.

Неожиданно подул легкий ветерок, зашелестела листва деревьев, растущих неподалеку, словно сама Наоко грустно прошептала: «Да… Да…» Окити рухнула прямо на могильный камень и запричитала:

— Что же мне теперь делать, Наоко?! Как поступить? А ты ведь все видишь и понимаешь лучше меня, потому что ты теперь в мире бессмертия, где все наши земные заботы не имеют значения и кажутся такими мелкими! Знаю я, что ты хочешь мне сказать. Наверное, чтобы я бросила его, оставила в покое, иначе он совсем разорится. Если я люблю его, мы должны немедленно расстаться, а не то я увлеку его вслед за собой на самое дно трясины, откуда выбраться уже невозможно. Люди скорее простят грех мужчине, чем женщине, поэтому пройдет немного времени и жители Симоды снова начнут уважать и ценить его по заслугам, забудут, что он жил вместе со мной. Но я-то не смогу это сделать, Наоко! Не допускаю и мысли, что мы расстанемся снова! — Она помолчала и добавила: — Скажи мне, ну скажи же мне, что это не единственный выход, что есть и другой путь! Ты же всегда была такой умницей и находила ответы на самые трудные вопросы! Умела обходить невзгоды стороной, обманывать их своими уловками!

«Нет… Нет…» — зашумел ветер, и в голове Окити эхом пронеслись слова, которые она так боялась услышать: «Другого пути для тебя нет! Это случилось давно, в тот самый день, когда тебя силой увезли к Тоунсенду Харрису. Уже тогда судьба твоя была предрешена, и никакого выхода теперь ты не найдешь…»

И Окити поняла, что обречена — надежды рушатся, ей и Цурумацу не суждено жить вместе, счастливой семейной жизнью. Уже в который раз прошлое настигает их и назначает огромную цену за несколько месяцев совместной почти безмятежной жизни. А платить нужно немедленно: ей предстоит оставить любимого мужчину, пока его не затянуло на дно — туда, откуда подняться ей самой так и не удалось. Иначе мстительность местных жителей, их презрение и отказ пользоваться услугами талантливого мастера, помноженные на постоянное чувство вины, погубят их любовь. Эта тонкая нить, натянутая до предела, наконец лопнет, и вот тогда все нежные чувства обязательно взорвутся и крошечными осколками разлетятся во все стороны…

Окити возвращалась домой с могилы Наоко вся в слезах и никак не могла успокоиться. Ну почему жители Симоды не могут оставить их в покое?! Она ведь однажды уже отказалась от Цурумацу, пожертвовала чувствами, молодостью и невинностью — ей объяснили, что с ее стороны это будет благородно. Она сыграла свою роль, выполнила обещание и уговорила иноземных дьяволов уменьшить давление на Японию. По этому поводу велись дипломатические переговоры, и в конце концов было подписано соответствующее соглашение.

Но она при этом предала и тело, и душу, и любимого человека. И все ради того, чтобы послужить стране и людям, которые теперь ее же за это и ненавидят. Нет никакого смысла оставаться в этом грешном мире. Но у Окити не хватало сил и храбрости покончить с собой. Иногда она думала о том, что, наверное, именно по этой причине и начала так часто и помногу выпивать. Ведь алкоголизм — это верный, хотя и не очень быстрый путь к саморазрушению. Каждый раз, просыпаясь, разочарованно вздыхала: нет, умереть ей никак не удавалось…

В тот вечер, не в силах больше выносить напряжение, день ото дня растущее между ней и любимым, она решила серьезно все обсудить. Найдя Цурумацу в мастерской, твердо заявила:

— Мне нужно поговорить с тобой!

Цурумацу ждал этого момента и очень его боялся, поэтому попробовал избежать разговора:

— Нет-нет, Окити, сейчас не время — видишь, мне обязательно нужно закончить важную работу!

— Для кого?! — выкрикнула Окити и расплакалась, оглядев мастерскую: почти все свободное место занято никому не нужной роскошной мебелью. — Нам с тобой хорошо известно, что больше никто не дает тебе заказов. Ты лишился доходов, и все из-за меня, верно?

Цурумацу молчал, — да, это правда; все-таки эти слова прозвучали. Именно невысказанность бросала тень на их отношения, и от этого у них в доме ни радости, ни подлинного счастья.

— Не надо так переживать, Окити, — отозвался наконец Цурумацу. — Мы сумеем пережить и этот тяжелый период и в конце концов даже поднимемся над всеми остальными, вот увидишь!

— Нет, ты сам понимаешь, что этого никогда не произойдет. И это разбивает нашу жизнь, выстраивает холодную стену между нами. А потом придет время, когда мы возненавидим друг друга, — грустно покачала головой Окити. — Остается только одно: мне нужно уйти от тебя. Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни, но другого выхода нет и не будет. И ты сам все это понимаешь, правда же?

— Ничего подобного! — Цурумацу в отчаянии замотал головой. — Ничего я не понимаю и не хочу этого понимать! Ты ни в коем случае не должна уходить от меня, без тебя моя жизнь бессмысленна!

Он отказался продолжать разговор, и Окити поняла, что его не переубедить. Ну как убедить его, что не судьба им быть вместе? Объяснить, что, как бы отчаянно они ни сопротивлялись жестокому року, им не победить…

В тот вечер они приготовили себе прекрасный ужин: смесь маленьких кусочков сырой рыбы, лапши, которую так любил Цурумацу, и рыбы, зажаренной в тесте. Устроились на татами возле очага; им так хорошо вместе, они ведь созданы друг для друга, и это продлится вечно. Но на глазах у Окити блестели слезы: она думала о грозовых тучах, которые снова собираются на горизонте их совместной жизни. Ну как может такая сильная и нежная любовь мешать другим людям, да настолько, что теперь возлюбленным приходится расставаться?!

Цурумацу даже предложил уехать из Симоды подальше и начать новую жизнь где-нибудь в другом поселке, но Окити наотрез отказалась даже говорить об этом. Его родина — Симода — была и остается, это его жизнь, и Окити не имеет права ее портить!

Увы, пройдет много времени, прежде чем Окити поймет, что, отказавшись переехать в другой поселок, она совершила еще одну роковую ошибку. Прах Цурумацу уже покоился в урне, зарытой в холодной, мрачной могиле… Именно из-за этого Цурумацу умер, а она осталась одна-одинешенька на всем белом свете, больная и телом и душой и не имеющая сил жить дальше с тяжким бременем на сердце.

А в тот вечер Окити снова и снова наполняла чашечку саке, но Цурумацу даже не пытался ее остановить. Он понял — ей сейчас требуется утопить в алкоголе душевную боль. А так как он и сам страдал не меньше ее, то в конце концов молодой мастер просто махнул на все рукой и присоединился к Окити.

Пили всю ночь напролет и больше не сдерживали своих желаний; уже не говорили о вечной любви и не давали друг другу священных обещаний всегда быть вместе, — начался следующий этап в их жизни. В эти дни оба напивались до потери памяти, словно решились пойти по тропе саморазрушения вместе.

Отношения их стали напоминать американские горки: молодые люди то опускались в пропасть, отчаянно ругаясь и споря, в особенности во время очередной попойки, то взлетали вверх, — протрезвев, раскаивались и слезно просили друг у друга прощения. Окити прекрасно понимала, что это не может длиться вечно, рано или поздно они на всей скорости врежутся в гору разбитых мечтаний, не-сбывшихся обещаний и отвратительных воспоминаний.

Конец наступил раньше, чем предполагала Окити. Однажды Цурумацу отправился в поселок, купить себе кое-что для мастерской; узнав об этом, в дом пришел Сайдзё, чтобы поговорить с Окити наедине. Она заварила ему драгоценный жасминовый чай, который бережно хранила еще с той поры, когда жила в американском консульстве, и приготовилась выслушать гостя.

Окити всегда знала, что Сайдзё не одобряет связи Цурумацу с ней, считая девушку чем-то вроде тяжелого хомута на шее у друга. Уверенная, что Сайдзё не раз пытался убедить Цурумацу расстаться с ней, она приготовилась к непростому разговору и в ужасе ждала, когда же он начнется. И Сайдзё, человек бесхитростный и более чем прямолинейный, действительно сразу перешел к делу, решив не тратить попусту время на ненужные предисловия:

— Окити-сан, я очень беспокоюсь за Цурумацу. Меня волнует, что в последнее время он стал много пить. Тебе хорошо известно, как и мне, что никогда раньше он таким не был. А ведь пьет потому, что очень несчастлив. Проблемы серьезные у него появились, вот и пытается утопить их в саке. Кажется ему, что так может спрятаться, не решать их. Не хочу обижать тебя и причинять тебе боль, но мне кажется, ты и сама понимаешь — Цурумацу-сан стал таким именно из-за тебя.

Тут увидел Сайдзё, как исказилось от душевной боли лицо несчастной женщины. Страдала так, как если бы ей вонзили нож в сердце. Очень ему не хотелось причинять ей такую боль, но ведь Цурумацу, такой замечательный человек, его лучший друг, великий мастер, буквально спивается на глазах, доведенный до отчаяния безысходностью. Не мог он смотреть на это равнодушно. С каждым днем приближается тот к краю опаснейшей пропасти, и Сайдзё посчитал своим долгом остановить его, пока еще не слишком поздно. Вот почему взял он себя в руки, отбросил прочь жалость и снова перешел в наступление:

— Если только ты любишь его, Окити, — а ведь это так, я знаю, — оставь его, чтобы он перестал себя разрушать. Неужели ты не понимаешь, что невозможно уничтожить прошлое? Нельзя все время притворяться, что ничего не происходило. Прошлое поселится между вами навсегда, как бы вы ни пытались его забыть. Лучше расстаться прямо сейчас, пока в вас еще живы прекрасные воспоминания, которые вы оба будете бережно хранить. Не надо ждать, пока отношения ваши окончательно разрушатся и останутся только горечь и гнев. И я, и ты, Окити-сан, мы оба очень любим и ценим Цурумацу. Понимаем — его вины в том, что происходит, пожалуй, и нет. Единственное, что губит его, так это что он слишком сильно любил и продолжает любить тебя. Вот почему только ты способна ослабить петлю этой любви, пока она не задушила его до смерти.

Окити молча кивнула, боясь заговорить, — страшно вымолвить слово… Да и что она может ему ответить? Сайдзё ушел, а Окити ещё долго сидела на своем месте на татами. Перед ней стояла нетронутая чашка жасминового чая; он остыл, стал таким же холодным, как ее сердце… Неожиданно солнце скрылось за тучей, лучи его в комнате погасли, и дом, с такой надеждой и любовью выстроенный молодым, талантливым мастером, показался Окити мрачным, безжизненным и пустым. Не в силах больше сидеть неподвижно, она принялась бесцельно слоняться по дому и размышлять об услышаном только что от лучшего друга Цурумацу.

«А ведь Сайдзё-сан говорил правду… Значит, конец для меня уже наступил», — печально рассуждала Окити, машинально перекладывая подушки в комнате из одного угла в другой. Она приняла решение: на следующий день отправится в Мисиму, там в одном из увеселительных заведений есть место профессиональной гейши. Уедет тихо, ничего не скажет Цурумацу. А поделиться с любимым своими планами — он сделает все возможное, чтобы удержать ее. Не выдержит она больше таких разрывающих сердце сцен, со слезами и мольбами…

Твердо решившись на побег, Окити собралась с силами и к возвращению Цурумацу успела успокоиться. «Он не должен ничего заподозрить! — убеждала себя Окити. — Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы он ничего не заметил! Иначе станет переубеждать меня, и тогда я погибла».

В тот вечер Цурумацу вернулся домой возбужденный, глаза его сияли. Наконец-то впервые за несколько месяцев он получил хороший, большой заказ на изготовление разнообразной мебели.

— Я встретил друга детства! — гордо объявил Цурумацу. — В следующем месяце он женится и хочет, чтобы вся мебель у него в доме была новая и изготовлена только мной!

Тут он неожиданно погрустнел, и Окити поняла, что он думает о свадьбе, — а у него самого-то свадьбы нет… Опасаясь неопределенности в будущем, он за последнее время еще несколько раз поднимал вопрос о женитьбе, но Окити всякий раз отвечала ему отказом, при этом отчаянно мотая головой.

— Нет, ни о какой свадьбе и речи быть не может! — упрямо твердила она. — Во всяком случае, не сейчас, когда мы переживаем очередной кризис.

Испугавшись, не зашел ли слишком далеко, Цурумацу прекратил напоминать Окити о браке. Но она понимала — все равно продолжает мечтать о свадьбе и часто представляет ее себе. Теперь она даже порадовалась, что официально их отношения не оформлены, так расставание пройдет для обоих менее болезненно; по крайней мере так считала Окити. И еще ей подумалось — в горле встал болезненный ком, — что после ее ухода Цурумацу проще жениться и найти в конце концов свое счастье с другой женщиной.

Бедный Цурумацу! Как же получилось, что этот талантливый мастер так несказанно обрадовался одному-единственному заказу — от друга детства? Его ведь со всех сторон буквально осаждали просьбами изготовить мебель, так что он не успевал справляться со всеми заказами, а кое-кому, бывало, приходилось и отказывать. Не желала Окити видеть, как он постепенно теряет и уважение к самому себе, и чувство собственного достоинства. Уже не сомневалась она, что поступает мудро, любя его, и на следующий же день решила ехать в Мисиму.

В эту последнюю ночь, которую провели они вместе, Окити прижималась к нему плотнее и дольше, чем обычно, проводя пальцами по его лицу, чтобы запомнить это ощущение на все последующие годы одиночества. Цурумацу, не подозревая, отчего это происходит, был просто счастлив и благодарен любимой; тогда ему казалось, что все у него наконец налаживается и в ближайшем будущем их ждет спокойная, счастливая жизнь. Он заснул крепким, счастливым сном, а Окити еще долго бодрствовала. Она вглядывалась в его лицо, освещенное бледным лунным светом, пробивающимся к ним в комнату; ей хотелось вырезать в памяти, как из камня, его образ и потом всегда носить его в сердце.

На следующий день Цурумацу отправился за материалами для нового заказа, а Окити долго стояла в дверях и наблюдала за его удаляющейся фигурой. Больше она не увидит его никогда… Но в то утро порадовалась, что он покинул дом в хорошем настроении и в походке его появилась былая пружинистость и легкость. Никогда не забудет этого момента, будет помнить до последней минуты, как жизнерадостный и бодрый Цурумацу исчезает вдали, полный уверенности — верная подруга ждет его возвращения домой…

Однако ей нужно торопиться, чтобы уйти прежде, чем Цурумацу вернется. Как только он скрылся из виду, Окити тут же собрала в узел самые необходимые и ценные вещи и отнесла их в экипаж, который наняла заранее для поездки в Мисиму. Некоторое время она стояла перед домом, стараясь как можно точнее запечатлеть его в памяти — тот самый дом, который делила с Цурумацу, — запомнить каждую мелочь… Вот тут порвалась удивительно тонкая бумажная ширма: это случилось в тот вечер, когда Окити демонстрировала Цурумацу знаменитый танец гейш. Вот маленький столик у очага, где всегда кипел чайник, а они долгими зимними вечерами неспешно ужинали и строили планы на будущее — планы, претворить которые в жизнь им не суждено…

Как-то вечером они даже завели разговор о детях и об именах, которые дадут своим будущим малышам. Долгое время крестьянам и рыбакам, простым людям, таким же, как они сами, не разрешалось передавать детям свои фамилии — это оставалось привилегией феодалов, самураев и высшей знати. Потом все изменилось, и сёгун разрешил всем, даже крестьянам, иметь фамилию и передавать ее потомкам. Цурумацу очень гордился своей вновь приобретенной фамилией, вот и зашел разговор о детях.

Но почему-то с детьми у них так ничего и не получилось, Окити не смогла забеременеть. Цурумацу не женился после второй, теперь уже окончательной разлуки с любимой. Как ни печально, фамилия молодого, талантливого мастера, которой он по праву гордился, умерла вместе с ним вскоре после отъезда Окити.

В тот день, вернувшись с материалами для заказа, Цурумацу увидел, что в доме не горит свет, двери заперты, а окна закрыты ставнями. Но он не волновался — знал, что, когда Окити порой отлучалась из дому, даже ненадолго, она тщательно запирала его. Возможно, такая привычка появилась у нее после долгих лет жизни в американском консульстве. Она ведь и вокруг себя постоянно выстраивала что-то вроде невидимых дверей и ставней, отгораживаясь от злобных взглядов посторонних людей, которые явно ей завидовали. Окити хотелось убедиться, что она надежно защищена.

В тот же день Цурумацу получил в поселке еще один заказ, чему был неслыханно рад. Не терпелось ему поделиться радостной новостью с Окити и посмотреть, как просветлеет ее лицо и засияют глаза; услышать, когда же раздадутся ее шаги и она бодрым, радостным голосом воскликнет: «Тадайма!» — «Я вернулась!»

Наверное, Цурумацу заснул после трудного дня, потому что, очнувшись, увидел — на землю уже опускаются сумерки. Громко позвал Окити, но ему никто не ответил… сердце тревожно забилось. В последнее время его стали мучить боли в груди при любом волнении и еще ему становилось трудно дышать, поэтому он, как мог, постарался успокоиться. Все же, возможно, с Окити что-то случилось?! «Боже всемилостивый! — взмолился Цурумацу. — Неужели на нее кто-то напал, когда она пошла в поселок?!» Скорее, нужно срочно идти за ней, искать ее в тех местах, которые она обычно посещает!

Первым делом Цурумацу бросился к берегу моря, где она любила бродить, и стал искать Окити там. Громко звал ее по имени, втайне опасаясь, что набредет на ее искалеченное тело… Нет, не видно и ее следов на песке… Непохоже, что сегодня она побывала тут. Теперь — на кладбище, к могиле Наоко, куда Окити часто ходила с букетиком цветов, особенно в моменты душевного волнения. А в последние дни, судя по всему, что-то ее сильно тревожило… Но и тут он не обнаружил никаких признаков ее присутствия. Только зловеще кричали птицы, летавшие между мрачными, холодными надгробиями… Цурумацу всего передернуло от дурного предчувствия. И все же пока он не понимал, что произошло, а потому благодарил Господа за то, что не нашел и тут, на кладбище, в царстве мертвых, бездыханного тела подруги.

Весь вечер он бродил по поселку, разыскивая Окити: побывал и на центральной площади, и в «Йуме» — нет ее и там. Наверное, они где-то разминулись, а теперь она уже успела вернуться домой и готовит ему вкусный ужин… Цурумацу так и видел ее — с закатанными рукавами кимоно и белыми от муки руками…

Немного успокоенный этой мыслью, заспешил он домой. Уже издалека начал всматриваться: не мелькнет ли вдалеке, у берега моря, свет окошка?.. Но дом оставался темным, таким, как в то время, когда он покидал его. Сердце больно защемило, — так Окити не возвращалась сюда?..

Цурумацу не спал всю ночь, ждал, когда появится любимая. Когда же наступило утро, пришлось ему смириться: понял, что Окити попросту бросила его. Почти все ее вещи исчезли, а оставшиеся она аккуратно сложила и убрала в дальний угол комнаты, которой они почти не пользовались. Итак, Окити ушла от него, и теперь он не знал, где она и как ее искать…

Весь день Цурумацу пытался воспроизвести в памяти прошедшие сутки, стараясь понять, что же он такого натворил, что заставило Окити поступить с ним столь жестоко. И вдруг все то, что казалось таким важным еще вчера — планы на будущее, заказы на изготовление мебели, — показалось мелким и ничтожным. Окити опять ушла от него, жизнь его вновь потеряла всякий смысл… К чему теперь стремиться, во имя чего работать? Стало быть, он, Цурумацу, подошел к самому концу своего пути; все, дальше его дорога обрывается…

После того как Окити уехала в Мисиму, в жизни Цурумацу произошли большие перемены. Он перестал изготовлять мебель, вообще не заходил в мастерскую, которой всегда так гордился. Начал много пить и иногда даже не вставал после того, как всходило солнце — просыпаться и жить полноценной жизнью ему уже не для кого…

Сайдзё пришел в ужас, когда увидел, как быстро угасает его лучший друг и физически и морально. Слишком поздно он понял, что оказал Цурумацу плохую услугу, когда, в сущности, принудил Окити оставить его одного.

Цурумацу продолжал пить, и никакие уговоры Сайдзё на него не действовали. Не бросил саке даже после того, как друг пообещал ему обязательно разыскать Окити и уговорить ее вернуться.

— Даже не пытайся, — горько усмехнулся Цурумацу. — Она ушла сама, по своей воле, и сделала это намеренно. Как она могла хладнокровно собрать вещи и бросить меня, не сказав даже «прощай»? Вот уж никогда не мог предположить, что девушка, которую я любил, не только бесчестная предательница, но еще и малодушная изменница. Наверное, все же люди говорят правду: коли уж девочка стала дешевкой и гейшей — таковой и останется навсегда.

Сайдзё горько жалел о своем поступке; никогда раньше не приходилось ему видеть Цурумацу в таком ужасном состоянии. Молодой мастер страдал, но при этом был настроен весьма агрессивно; видимо, так сильно переживал исчезновение Окити, что теперь ненависть заполнила его сердце с той же силой, как раньше заполняла любовь. Как она посмела бросить его?! Это же самое настоящее предательство! И тогда Сайдзё решился рассказать Цурумацу истинную причину поспешного бегства Окити.

— Цурумацу, не надо так плохо говорить об Окити-сан, — начал он. — Дело в том… видишь ли, во всем виноват я. Понимаешь, мне показалось, что она представляет опасность для тебя. Ведь пока она жила с тобой, все люди в Симоде отвернулись от тебя. Вот и испугался я, что случится с таким трудолюбивым и целеустремленным человеком, как ты, — ведь ты оказался отрезанным от всех жителей поселка и остался без средств к существованию. И я думал, что единственный способ освободить тебя от такого позорного пятна — это убедить Окити уехать отсюда. Только тогда ты очистил бы доброе имя и начал жизнь заново.

Поэтому я сделал так: дождался дня, когда ты надолго ушел из дому, и явился сюда. Я начистоту поговорил с Окити с глазу на глаз; объяснил ей, что она губит твою жизнь и, если по-прежнему любит тебя, должна уйти первой. Только теперь я осознал, Цурумацу, как же я ошибался! И подумать ведь не мог, что, кроме Окити, тебе в этой жизни ничего не нужно — ни успеха, ни признания, ни даже славы — и ты запросто вел бы скромную, тихую жизнь, лишь бы вы были вместе. Не смел предположить, что такие глубокие, искренние чувства существуют в действительности. Прости меня, Цурумацу! Теперь ты понимаешь, что должен винить во всем, что случилось, только меня, а не Окити!

Несколько секунд Цурумацу молчал, словно что-то серьезно обдумывая. Казалось, он поверил утешительным словам друга. Но потом молодой мастер покачал головой и горько рассмеялся: слишком часто в этой жизни его обманывали, он потерял веру в людей. Теперь сомневался и в искренности слов лучшего друга, а потому ответил так:

— Знаю, Сайдзё-сан, что ты желаешь мне только самого хорошего, но не стоит лгать только потому, что тебе хочется смягчить удар, полученный мною от самой судьбы. Никогда не значил я так много для Окити, как она для меня. Вот почему это случилось, вот почему она так спокойно оставила меня уже во второй раз. И если бы тебе даже удалось уговорить ее вернуться, прежних отношений возвратить мы все равно бы уже не смогли. Пойми, я уже не был бы уверен, что, вернувшись в сной дом, не застану его темным и пустым, как случилось в тот раз. Нет, друг, я очень боялся потерять ее, и вот она ушла. И теперь мне не хочется уже ничего начинать заново. Больше никаких попыток не будет, хватит!

Никакие слова и уговоры не убедили Цурумацу, что друг вовсе не лгал ему. В конце концов, вконец расстроенный и терзаемый раскаянием, Сайдзё вынужден был покинуть этот унылый, холодный дом.

Цурумацу стал настоящим отшельником: отказывался от встреч с людьми, не желал видеть у себя никого, даже Сайдзё, Продолжал делать чудесную мебель и зачастую отдавал ее соседям просто так, не заботясь о том, чтобы попросить у них денег за свои шедевры.

Кое-как сводил он концы с концами, а материалы для работы покупал на те средства, что соседям иногда все же удавалось вручить ему за полученную от него мебель. Острые приступы боли в груди участились, но он не обращался к докторам, не лечился, полагая, что смерть для него окажется лучшим выходом, чем пустое, бессмысленное существование.

Как-то ночью, примерно через год после того, как Окити его оставила, Цурумацу проснулся от острой боли в груди, словно внутри у него все полыхало огнем. Попытался приподняться со своего ложа, но не смог: все тело его словно налилось свинцом, и он был не в состоянии пошевелиться, Открыл рог, чтобы закричать, позвать на помощь, но ни звука не вырвалось из горла., Затем боль стала усиливаться, и очень скоро внутри него будто что-то надорвалось, а в следующую секунду все было кончено — боль исчезла, а конечности стали легкими, словно струящаяся жидкость… Он почувствовал, как отделяется от собственного тела, распростертого на матрасе, и неведомая сила уносит его прочь от земли…

О, какое восхитительное ощущение… где-то вдали он увидел, как ему приветливо машет рукой Окити, — свежая и сияющая, она только что вышла из купальни вместе с юной, полной здоровья и сил Наоко, От Окити исходил чудесный аромат, дыхание ее было чистым, без запаха саке. Цурумацу подумал, что скоро у них свадьба, и сердце его переполнилось счастьем и гордостью…