Бабочка на ветру

Глава III

Противостояние длилось недолго; конец его наступил раньше, чем Окити могла предположить. Все случилось вечером; когда-то это время для жителей Симоды было самым любимым: они собирались семьями после ужина поболтать часок-другой, посплетничать и просто обсудить последние местные новости.

Однако с недавних пор в доме Сайто перестали любить вечера. Вместо милых бесед члены семейства садились вокруг стола, где принимали пищу, и молчали, словно пытаясь без слов найти покой и умиротворение от одного только присутствия близких.

В тот незабываемый вечер, когда все расселись по местам, в горестной тишине внезапно раздался резкий стук в дверь. Окити замерла с побледневшим лицом: сразу поняла — это пришли за ней. Так настойчиво и бесцеремонно не стучал никто из соседей. Отец поднялся из-за стола, чтобы встретить незваного гостя, и медленно побрел к двери, едва передвигая ноги, словно впал в забытье.

Гул голосов звучал бесконечно долго, пока Итибеи Сайто разговаривал с чиновниками, явившимися в его дом за Окити. Она отчаянно вцепилась в край стола, так что костяшки пальцев побелели, но не ощущала боли и все сильнее сжимала бесчувственное дерево.

— Мы получили приказ доставить твою дочь к правителю как гостью, чтобы мы там вразумили ее, — сообщил отцу один из чиновников. — Больше нам нечего тебе сказать. Повторяю — это приказ. Надеюсь, тебе все понятно?

В соседней комнате перепуганная насмерть Окити забилась в угол; по лицу ее катились слезы. Значит, они все-таки явились, чтобы забрать ее с собой… и она больше никогда не увидит Цурумацу! Ее сделают наложницей иноземца, такого старого, что он годится ей в дедушки. Итак, жизнь для Окити заканчивалась в пятнадцать лет…

Но, может быть, еще не поздно что-нибудь предпринять? Убежать… да-да, убежать из дома через заднюю дверь, сейчас же! Скрыться от них где-нибудь в горах… Или искалечить себя, обезобразить так, чтобы им расхотелось забирать ее… Вот какие страшные мысли промелькнули в голове у девушки. Но тут скользящая дверь отодвинулась в сторону и в комнату вошли родители. Поздно, слишком поздно!

— Пойдем, Окити, — мрачно произнес отец. — Ты должна уехать с ними. Больше я ничем не смогу тебе помочь.

— Нет, отец, нет! — зашептала девушка, отходя в дальний угол комнаты. — Заставь их уйти! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Пусть они уходят!

— Я не в силах, — печально признался отец, — меня никто и слушать не станет: у меня нет ни власти, ни богатства.

Никогда еще Окити не видела отца в таком состоянии: поникший, молча стоял он посреди комнаты — потерянный, несчастный старик. Мать вытерла глаза рукавом кимоно, подошла к дочери и с нежностью поправила упавшие ей на лицо пряди волос.

— Если судьбе угодно, чтобы ты ушла с ними, дитя мое, — сделай это с достоинством! — тихонько шепнула она. — Подними голову, расправь плечи и смело иди вперед! Тебе нечего стыдиться, ведь это они обошлись с тобой несправедливо и твоей вины в том нет.

Но дочь не могла выполнить ее просьбу. В свои пятнадцать лет она еще не умела прятать под маской равнодушия страх и душевную боль. Что ж, Окити последовала за чиновниками к поджидавшему у дома экипажу. Краем глаза она видела, как соседи, осторожно выглядывая из окон, наблюдают за происходящим. Никто не помахал ей рукой на прощание — ее увозили из дома с позором, она станет наложницей чужеземного дьявола.

Мако Сайто, ничего не видя из-за струившихся по дрожащим щекам слез, в отчаянии шла за экипажем, увозившим ее дочь в неизвестность.

— Дитя мое, дитя мое! — тихо стонала женщина. — Что же теперь с тобой станет?!

Горе и стыд охватили Окити; показалось ей даже, будто слышит она злобные голоса соседей, разговаривающих о ней. Никто из них не верил, что девушку забирают из дома насильно; обитатели поселка и подумать не могли, что Сайто оказался беспомощным перед властями и не сумел защитить дочь от посягательств иноземца. Неужели и Наоко тоже откажется разговаривать с ней и посчитает, что Окити уехала из родного дома по своей воле?!

О, ей хочется умереть! Может быть, в экипаже найдется что-нибудь такое, при помощи чего она сможет покончить с собой… Но там не оказалось никаких острых предметов, и девушке пришлось стыдливо спрятать лицо за бамбуковыми занавесками, чтобы укрыться от любопытных взоров соседей. Все ее недавние друзья стали вдруг чужими и далекими… Так началось изгнание Окити.

У нее не было причин стыдиться своего отъезда; ее забирали потому, что так приказал некий безликий, но очень могущественный господин, о котором Окити ничего не знала. Но она была японкой и жила в девятнадцатом веке. Женщин, ставших наложницами у чужеземцев (а именно такая участь и ждала ее в самом ближайшем будущем), в те годы презирали и буквально плевались, когда слышали их имена.

Окити обуял страх; нет, ей вовсе не хотелось становиться изгоем. Страстно желала она вернуться в родной поселок, в теплый, гостеприимный дом. Вспоминала Цурумацу и те счастливые минуты, когда они, влюбленные, были рядом… От этого ей стало совсем плохо, и девушка отчаянно закричала:

— Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!

Но ее никто не слушал, экипаж катился дальше. Она осталась совсем одна; с этой минуты ей суждено было большую часть времени проводить в полном одиночестве.

Окити привезли в резиденцию губернатора и там на время оставили в покое. В течение первых двух дней она никого не видела; к ней в комнату приходила только служанка, приносила еду и, поджав губы, тут же торопливо удалялась.

На третий день к девушке зашел один из чиновников, чтобы начать с ней переговоры.

— Ну что ж, Окити-сан, — жизнерадостно начал он, — надеюсь, ты уже приняла решение и согласна повиноваться нам?

— Нет! — отчаянно замотала головой девушка. — Никогда!

— Тогда придется снова оставить тебя в заточении на неопределенное время, пока ты не смиришься со своей участью, — печально произнес чиновник и, резко повернувшись на каблуках, удалился.

Совсем одна, в постоянном страхе ожидания, Окити горько плакала каждый день, пока ближе к ночи не теряла сил и не засыпала. Всю жизнь она жила, тесно общаясь с людьми, и сейчас ей требовалось их общество. Ее всегда окружали друзья и близкие, и вот теперь неожиданное одиночество и гнетущая тишина день за днем все больше страшили ее, постепенно лишая моральных сил. Те, кто увезли ее из родного дома, как раз на это и рассчитывали. Похитители знали, что душевный покой девушки нарушен и нужно подождать, чтобы гордячка сломалась и стала покорной.

Окити, как и все остальные обитатели ее родного поселка, жила вдали от крупных городов. Ей никогда не приходилось иметь дел с чиновниками и всеми теми, кто был наделен властью. Для простого народа эти люди — феодалы, и им нужно вовремя платить оброк. Что касается всего остального, тут следовало попросту держаться от всех богачей подальше и в случае чего обходить их стороной. Вот почему Окити, помимо своей воли попавшая в мир влиятельных людей, была страшно напугана и не знала, что ей теперь делать и как вести себя с ними дальше.

Постепенно девушка начала понимать, что ей никогда не выиграть эту битву — силы слишком уж неравны. Кроме того, она устала от бессмысленной войны, направленной на разрушение ее собственной воли. Куда все это приведет ее и что они предпримут дальше, если она опять откажется повиноваться?..

Именно на этом этапе, когда Окити осознала свою уязвимость и силы ее находились на пределе, было решено изменить стратегию и прекратить попытки взять девушку угрозами и силой. Вряд ли вид упирающейся Окити, брошенной в ноги Тоунсенду Харрису, вызовет у того восхищение и одобрение. Вот почему к девушке подослали одного из заговорщиков, пожилого господина Синдзиро Иса, по возрасту годившегося ей в отцы. Именно ему поручили переубедить Окити в течение нескольких дней и сделать ее смирной и послушной.

Девушка поверила ему: это первый человек среди незнакомцев, который отнесся к ней с пониманием, настроен дружелюбно и разговаривает довольно ласково. Окити успела соскучиться по простому человеческому общению, а потому обрадовалась приятной перемене. Наверное, поэтому она жадно вслушивалась в его слова и сразу восприняла все, что он успел ей наговорить:

— Ты должна гордиться, что для такой ответственной миссии выбрали именно тебя! Только ты сможешь теперь совершить нечто великое для своей страны. Американский консул Тоунсенд Харрис с ума сходит по тебе. Мы все верим, что, если ты согласишься быть с ним, мы сумеем убедить его подписать очень выгодный для нашей страны договор, причем на наших условиях. И ты войдешь в историю Японии, прославишь свое имя и родной поселок Симоду.

Он не лукавил; но тогда Окити еще ничего не понимала. Пройдет не один год ее страданий и постоянных унижений, прежде чем она станет известной. До того как ее начнут считать героиней, пройдет почти целое столетие. Знай она, сколько горя ей придется пережить, — может быть, предпочла бы продержаться чуточку дольше… Правда, в тот день она усмотрела в словах чиновника некую логику и мудрость, хотя пока не собиралась поддаваться противнику.

— Тебе нет никакого смысла сопротивляться, — продолжал Иса. — Хотя бы потому, что они все равно силой навяжут тебе свою волю. Гораздо лучше, если ты войдешь к консулу с гордо поднятой головой, нежели тебя приволокут в дом Харриса-сан помимо твоего желания, как тюк с бельем. А я знаю, что их терпение скоро кончится и они поступят именно так. Ты же для них вещь, и церемониться они не станут.

Но Окити еще некоторое время продолжала стоять на своем. Ей представился образ Цурумацу — как яркая звезда на темном небе.

А уже на следующий день Синдзиро Иса нанес последний, роковой удар — ледяным голосом объявил несчастной девушке буквально следующее:

— Ты ведь знаешь, Окити-сан, что твой жених, Цурумацу, уехал из Симоды, верно? Губернатор предложил ему хорошее место в другом городе. Он согласился; следовательно, ты теперь тоже обязана принять верное решение.

Он говорил что-то еще, но Окити уже не слышала его слов. Ее сердце пронзила чудовищная, невыносимая боль… Значит, Цурумацу бросил ее, он ее больше не любит и ждать ей теперь нечего… А если Окити не быть вместе с Цурумацу — не имеет смысла больше сопротивляться. Пусть ее отвезут к Тоунсенду Харрису, ведь она все равно никогда не сможет никого полюбить.

Чиновник внимательно смотрел девушке в глаза — ведь она даже не пыталась скрыть свои эмоции, и Иса остался доволен результатом коварного приема. Убедившись в полном успехе, он облегченно вздохнул: стратегия себя оправдала девушка сдалась. Судя по всему, в ближайшее время задача будет выполнена и жизнь снова войдет в привычное русло.

Как только поток слез прекратился, Окити распрямила плечи и твердо заявила:

— Я решила поступить так, как того требует губернатор! Я согласна поехать к Тоунсенду Харрису.

Лицо ее побелело как полотно, и сейчас она больше напоминала труп, чем живого человека; глаза потухли, жизнерадостный, задорный огонек в них угас. По натуре Иса, в общем-то, был человеком добрым, и его передернуло при виде страдающей девушки. Он испытал жуткие угрызения совести; у него самого дочь того же возраста, что и Окити, а потому задание губернатора очень ему не понравилось. Но он не смел ослушаться его и вынужден был исполнить приказ. Вот почему только кивнул и быстро вышел из комнаты, не доверяя себе самому. Испугался, что, открыв рот и начав говорить, больше не сможет сдерживаться и расскажет несчастной всю правду.

Как только согласие Окити было получено, чиновники начали действовать, поскольку все же опасались, как бы она не передумала. События развивались со стремительной быстротой. В тот же вечер девушке прислали лучшие кимоно и все то, что требуется женщине, чтобы одеться, причесаться и выглядеть наилучшим образом. К Окити пришла пожилая служанка — выкупала ее и одела избранницу по последней моде. На следующий день девушку собирались отправить к американскому консулу.

Окити покорно перенесла всю процедуру; она почти не шевелилась и со стороны напоминала покойника, которого обмывают и торжественно подготавливают к последнему путешествию перед похоронами.

В ту ночь девушка не могла заснуть — сидела у окна, которое выходило в унылый сад в резиденции губернатора, и невидящими глазами смотрела на поникшие кусты и деревья, не вытирая слез, градом стекавших по щекам и заливавших нарядную одежду. Теперь она надеялась, что к утру глаза ее распухнут и лицо станет таким некрасивым, что Тоунсенд Харрис откажется от нее. И вот тогда отпустит назад, в родительский дом, даже не дотронувшись до нее…

Перед ее мысленным взором проносились образы близких людей; она вспоминала самые приятные минуты своей жизни, проведенные рядом с Цурумацу. Потом ей представилось: вот они с Наоко полушепотом, смеясь от радости и возбуждения, обсуждают детали предстоящей свадьбы… Как же мог Цурумацу так поступить с ней, предать ее… а сердце девушки продолжало безгранично его любить — больше всего на свете, больше самой жизни…

Гораздо позже она признается себе, что в ту ночь мысленно набросилась на Цурумацу, обвиняя его в предательстве, лишь потому, что ей нужно было выплеснуть хоть на кого-то накопившиеся эмоции. Не сознавая того сама, она обвиняла себя в том, что уступила уговорам чиновника и согласилась на все его условия. Сама же понимала, что Цурумацу никогда не смог бы победить власть, и если он действительно поступил так, как рассказал ей Иса, значит, у него просто не оставалось выбора. Но, обвиняя жениха в малодушии, она всего лишь подсознательно пыталась оправдать собственную слабость.

21 мая 1857 года за девушкой прибыл экипаж из резиденции генерального консула Америки. Окити проводили к нему специально назначенные для этого слуги, но нести им не пришлось ничего: девушка не взяла с собой ни единой вещи. Не хотела потом мучить себя воспоминаниями о той прошлой жизни, которую теряла сейчас безвозвратно.

С этого дня ее станут называть Тодзин Окити, то есть «наложница иноземца», а за спиной у нее будут перешептываться и говорить о ней со злобой и презрением; простые японцы привыкнут сторониться ее как прокаженной.

В экипаже Окити уже не плакала; казалось, она превратилась в камень, а из камня, как известно, воды выжать невозможно. Сопровождающие экипаж слуги вели себя со спутницей не совсем обычно. Их отношение к ней казалось странным — его можно было бы назвать некоей смесью любопытства, почтения и плохо скрываемого презрения. При этом им не требовалось произносить никаких слов, чтобы выразить истинные чувства к этой юной девушке, пытающейся скрыть лицо в глубине экипажа. Она уже не обитательница селения Симода, — она стала изгоем и теперь принадлежала им, иноземцам, которых все боялись. Значит, ей следует привыкать к их традициям и обычаям и вести себя соответственно. А они не страшились никого и держали местное население в полном повиновении, используя свое мощное оружие.

К вечеру экипаж прибыл к резиденции Тоунсенда Харриса. Начинало темнеть, и девушка немного успокоилась, почувствовав себя в безопасности. Сумерки отлично скрывали ее чувства, невыносимую боль и ее удивительную красоту, которую Окити возненавидела — именно она уготовила ей позорную участь. В темноте девушка казалась еще одним бесформенным, безликим существом, на которое никто вокруг не обращал ни малейшего внимания. Но сердце ее при этом бешено колотилось: что случится с ней сегодня ночью, не набросится ли на нее консул сразу, как только увидит? Неужели ничего нельзя сделать, чтобы убежать отсюда и спрятаться где-нибудь подальше?!

Судьба словно вознамерилась окончательно сломить девушку. Американский дипломат, будто нарочно, выбрал для своей резиденции храм Гёкусендзи. Старинное мрачное здание днем выглядело даже умиротворенно, но ночью его заполняли печальные тени и шорохи; зимой же тут становилось особенно сыро и неуютно.

Окити тосковала по своему светлому дому у моря: его, хоть и беден он изнутри, всегда переполняли радость и удивительная, неуемная энергия обитателей. Главное место в нем занимал теплый очаг, с почерневшим от времени закипающим чайником, и все себя чувствовали здесь счастливыми и нужными друг другу. «У нас был самый настоящий дом, а это склеп какой-то!» — с грустью подумала девушка, дрожа от холода в плохо освещенном зале и ожидая, что к ней сейчас придут и покажут место, где отныне ей предстоит жить. Вдалеке послышался шелест накрахмаленной одежды, и из полумрака возникла пожилая женщина. В полной тишине она провела девушку куда-то в самую дальнюю часть храма, вежливо поклонилась и ушла.

В этой комнате несчастная наложница проведет целых два года, вплоть до того дня, когда консульство Тоунсенда Харриса переедет в Эдо, как в те времена еще называли Токио. Случится это только в 1859 году.

Комната оказалась темной и сырой, впрочем, как и все строение, и очень печальной, под стать своей новой хозяйке. Единственным утешением здесь для бедной девушки оставалось большое окно, выходящее в огромный ухоженный сад. Много часов провела Окити у этого окна; глядела на сад и думала о своей семье, с болью в сердце вспоминая Цурумацу и размышляя о том, почему же судьба поступила с ней так жестоко, превратив ее жизнь в сплошные страдания.

Надо отдать должное консулу: он сжалился над пленницей, и в течение трех дней Окити никто не тревожил, ей дали время привыкнуть к новому, столь необычному положению. Но она тем не менее никак не могла расслабиться и испытывала постоянное напряжение. Тревога не оставляла девушку: всякий раз, когда скользящую дверь в ее комнату отворяли, сердце у Окити больно сжималось. А вдруг это уже пришли за ней, с тем чтобы отвести ее к консулу, и ей придется впервые остаться с Харрисом с глазу на глаз…

«Я должна принять достойно все, что мне уготовано судьбой! — упрямо повторяла про себя Окити. — Смириться и молча пройти через то, что мне суждено…» Она станет делать все то же, что и в доме, где воспитывали гейш: притворяться, будто она актриса и просто играет на сцене. А когда этот спектакль кончится, снова вернется к себе домой, и тогда для нее опять начнется настоящая жизнь. Сейчас ее ожидает всего лишь очередной акт спектакля; это только игра, а потому ей не стоит ни о чем волноваться. Окити снова и снова внушала себе все это, но только уловка не удалась — у нее ничего не вышло.

На четвертый день ее познакомили с Тоунсендом Харрисом: он сидел в потертом кожаном кресле, одет по западной моде; просторная комната заставлена книжными шкафами. Рядом с ним стоял молодой человек, представленный девушке как личный переводчик консула Генри Хьюскен.

Увидев перед собой гиганта Харриса, девушка невольно задрожала — ей стало страшно от одного вида его длинной, густой рыжей бороды, закрывавшей всю нижнюю часть морщинистого лица. Он протянул ей руку, и в один миг Окити успела заметить все: и ухоженные, аккуратно подстриженные ногти, и грубую кожу, покрытую жесткими, густыми рыжими волосками даже на пальцах, отчего рука консула напомнила перепуганной Окити омерзительного громадного паука, тянувшего к ней свои мохнатые лапки… Девушка замерла; молча смотрела она на этого рыжеволосого здоровяка, боясь шелохнуться. Какая-то часть ее самой стремилась броситься наутек из этой комнаты и спрятаться где-нибудь в надежном месте. Или, еще лучше, сбежать отсюда, найти Цурумацу и очутиться в объятиях его таких ласковых и гладких рук.

Харрис тоже долго и внимательно смотрел на нее водянистыми голубыми глазами, в них мерцал какой-то болезненный огонь. У Окити, наверное, подкосились бы ноги и она, скорее всего, упала бы на пол, если бы уже не стояла на коленях, как полагалось в соответствии со старинными японскими традициями.

Она нервно облизнула пересохшие губы и подумала о том, что Харрис на самом деле уже старый и больной человек. Во всяком случае, именно такие слухи ходили о нем в ее родном поселке, и теперь они подтвердились. А это означало, что он, возможно, из-за старческой слабости уже не сможет ничего с ней сделать. Может быть, ему действительно требуется только нянька-сиделка и никто более?

Сейчас Окити немного успокоилась; по крайней мере, ей удалось перенести первую ветречу с Тоунсендом Харрисом, человеком, который так резко изменил ее судьбу и наполнил ее душу сплошными мучениями. Но вместе с тем девушка прекрасно понимала, что на этом ее испытания не кончатся, напротив, это лишь самое начало новой жизни.

Окити обрадовалась, когда к ней прислали одного из слуг Харриса, который подробно рассказал ей, что входит в ее обязанности как новой компаньонки консула. Девушка поняла, что сумеет перенести все тяготы этой жизни, если только будет постоянно чем-то занята. Она готова выполнять любую работу по дому, пусть даже самую тяжелую. Ее не страшит ничего — с радостью занималась бы стиркой, уборкой комнат, приготовлением пищи… да чем угодно, лишь бы не оставалось свободного времени на печальные размышления и воспоминания о родных и близких.

— Харрис-сан в настоящее время, к сожалению, не очень здоров, а потому тебе придется ухаживать за ним, — сразу предупредил ее слуга. — В твои обязанности входит полная забота о нем. Нужно делать все то, что обычно выполняет сиделка. В особенности в те дни, когда он прикован к постели, а это с ним тоже случается, хотя и нечасто. Разумеется, это еще не все и тебе придется также исполнять ряд других, приватных обязанностей. Но об этом Харрис-сан тебе расскажет потом, когда вы с ним встретитесь наедине.

Услышав последние слова, Окити невольно вздрогнула и посмотрела в глаза слуге, стараясь понять, что он имел в виду. Неужели именно то, о чем она всегда думала и чего так страшилась? Но он смотрел куда-то вдаль, избегая ее взгляда, и оставался совершенно невозмутим, как будто не произнес ничего особенного.

Через несколько дней, вернее, ночей она наконец узнала, в чем заключались эти таинственные «приватные обязанности»: оказывается, она должна ночевать в спальне у американца. Теперь у девушки не оставалось никаких сомнений насчет намерений консула.

В ту первую ночь, когда она лежала в объятиях совершенно постороннего мужчины, Окити подумала, что, наверное, уже умерла; во всяком случае, чувствовала себя трупом — все чувства и желания исчезли. Такое состояние внезапно обрадовало ее, ведь это означало, что теперь она не ощущает ни боли, ни обиды, ни разочарования — ровным счетом ничего.

Становилось легче, когда старалась ни о чем не думать и притворяться, будто все происходящее только кошмарный сон, да и ее самой нет среди действующих лиц, это не она вовсе. Вот так Окити переносила объятия незнакомца, которого даже и не стремилась узнать поближе. Впрочем, никто не пытался сблизить их духовно. Потом девушка долго молилась и надеялась лишь, что привыкнет к этим унизительным посещениям спальни американца. А пройдет время и она вообще перестанет обращать внимание на столь бесцеремонное отношение Харриса к ее телу, которым пользовался исключительно по своему желанию, мало заботясь о настроении и желаниях девушки.

В первый раз, вернувшись из спальни консула в сырую клетушку, Окити долго не могла заснуть. Она села у окна и принялась смотреть, как лунный свет призрачным серебряным облачком окутывает кусты и деревья в пустом ночном саду. Холодный ветерок обдувал ее худенькое тело, но, одетая очень легко, она не чувствовала озноба. Разве может хоть что-то ощущать человек, который умер духовно…

Когда первые отблески зарождающегося дня осветили ее убогое жилище, девушка в изнеможении повалилась на ледяную, пропахшую плесенью циновку и забылась целительным сном. Но холодный воздух все же сделал свое дело, и ослабевшая Окити занемогла. К счастью, консул снова проявил милосердие и в течение нескольких последующих дней позволил девушке оставаться в своей комнате. Таким образом, на некоторое время ее снова предоставили самой себе.

Однако юность и жизненная энергия Окити поставили ее на ноги, и она быстро поправилась. Правда, что касается душевного спокойствия, оно так и не вернулось к ней — слишком уж жестоким стало для нее испытание. Красивая, общительная, задорная девушка превратилась в идеальную внешне, но удивительно равнодушную ко всему окружающему женщину. Ничто в ней не выдавало перепуганной, отчаявшейся Окити, спрятанной где-то в самом потайном уголке собственного сердца. Постепенно она привыкла к одиночеству и даже стала радоваться тем минутам и часам, когда ей дозволялось побыть одной. Больше она никого не допускала в свою душу, и сердце ее оставалось холодным и безразличным. Она превратилась в другую, новую Окити — маленькую женщину без жизни и без будущего.

Когда она заканчивала работу и ей позволяли отдохнуть, девушка неизменно уходила в свою комнату и садилась у окна, выходящего в сад. Слуги, жившие в доме у Харриса, частенько видели ее одинокий силуэт, словно навеки отпечатавшийся на фоне оконной рамы. А зимой, когда на землю падали снежные хлопья, по щекам ее так же печально и плавно стекали горькие слезы.

Иногда она бесцельно бродила по пустынному саду, вдыхая аромат земли и опавших листьев. Но самым любимым ее местом по-прежнему, как и в детстве, оставалось морское побережье: если ей доводилось попадать туда, она часами сидела на берегу, смотрела на волны и вспоминала свою прошлую жизнь.

Когда-то она была другой Окити Сайто — девчонкой, которая бегала по берегу моря с веселой подружкой Наоко. Но те времена давно прошли; теперь она Тодзин Окити — женщина, которую все обходят стороной: никто не хочет заводить с ней дружбу или просто поддерживать знакомство. Имя ее стало ругательством, и в добропорядочных домах Симоды его произносят с презрением.

Иногда Окити брала с собой на берег кисточку и бумагу и здесь, обдуваемая морским ветерком, в стихах выражала свои сокровенные мысли и чувства.

В музеях Симоды вместе с прекрасными стихотворениями Окити сохранены и образы этой необыкновенной женщины: Окити смотрит на снежные хлопья из окна в резиденции Тоунсенда Харриса; бесцельно бредет по берегу моря; созерцает морские волны, устремив взор куда-то вдаль…

И все же справедливость восторжествовала, пусть и спустя десятилетия. Слава все же отыскала свою героиню, и дань признания была принесена Окити ее собственным народом, который так долго и незаслуженно унижал и отвергал эту удивительную женщину с такой сложной судьбой.