Бабочка на ветру

Глава IX

Наоко похоронили вместе с младенцем на тихом кладбище храма Тодендзи. Прощание с ней получилось очень скромным. Окити так и не позволили проводить подругу в последний путь. Правда, ей все же удалось понаблюдать за похоронной процессией издалека: она стояла там, где ее не было видно никому из присутствовавших; глаза ее покраснели от бессонных ночей, которые она провела, проливая слезы по лучшей подруге.

Прошло несколько недель, поток скорбящих к могиле Наоко иссяк, и тогда Окити решилась навестить могилу с простым серым надгробием, где покоилась Наоко. Кто-то оставил тут, на ее могиле, маленький букетик белых цветов; Окити сразу убрала его подальше: и о чем только думал неизвестный — тот, кто пришел сюда с белыми цветами? Это лишь доказывало, что он (или она) вообще ничего о Наоко не знали. Она ненавидела белый цвет, потому что он символизировал чистоту и благодетель тех женщин, которых Наоко высмеивала всю свою недолгую жизнь.

Окити улыбнулась, вспоминая, как подруга объясняла свое отвращение к цвету невинности: «Терпеть не могу белое! Почему? Да потому, что слишком уж лицемерно чист этот цвет и заставляет меня испытывать чувство вины за не совсем чистые мысли и желания, которые рождаются вот здесь и здесь. — И осторожно постучала себя сначала по голове, потом по груди. — А вот вы предложите мне красный в любое время дня и ночи — красный, цвет огня, жара и брошенного всем назло вызова! Вот это цвет — за него и жизнь отдать можно!»

Посмотри, Наоко, я принесла тебе красные цветы — розы, твои любимые! — негромко молвила Окити, пристраивая пылающе-алый букет на сером могильном камне так, чтобы это понравилось Наоко, будь она жива.

«Бедняжка Наоко! — рассуждала про себя Окити. — Она родилась не в то время и не в том месте. Вот почему все кончилось тем, что дух ее полностью раздавлен и сокрушен. Ни дня передышки не имела, все время с кем-то боролась, но так и не познала счастья, даже в семье. Вот как жестоко обошлась с ней судьба. И теперь она лежит здесь, в этом холодном, пустынном месте, и никогда никто больше не услышит ее смеха и язвительных замечаний в адрес любой несправедливости, с какой ей приходилось сталкиваться».

Ветер зашумел в кустах, высаженных кем-то на соседней могиле. Листья зашевелились, и Окити невольно вздрогнула от их внезапного движения — в них она будто увидела образ Наоко. Перед мысленным взором замелькали сценки прошлой жизни, всякий раз с участием ее любимой подруги. Вот Наоко неспешно разгуливает по морскому берегу, насвистывая какую-то мелодию, как обычно делают только взрослые мужчины. А вот забирается в отцовскую лодку, подобрав кимоно так высоко, что ноги ее оголились почти до самых бедер…

Годы откатывались все дальше в прошлое, и неожиданно Наоко предстала перед подругой совсем маленькой девочкой: плачет, брыкается и в отчаянии размахивает ручонками — не пускают ее в рыбацкую лодку отца вместе с братьями… Мучает родителей, испытывая их терпение бесконечными вопросами… задумывает очередную шалость, да такую, что и у взрослого волосы дыбом встают… Наоко-мечтательница, Наоко-фантазерка, со своими далеко идущими планами и бесконечными проектами… где она теперь?..

У Окити в голове роилось множество историй с участием энергичной выдумщицы Наоко, — что ж, она счастлива и благодарна за каждую минуту, проведенную с подругой. Есть теперь о чем подумать и вспомнить, и она радовалась каждому новому видению Наоко, такому живому и яркому… Трудно ей смириться с сознанием, что никогда уже не увидит подругу, с ее искрящимся взглядом, не услышит любимого голоса, ясного и звонкого, — он не сотрется в памяти.

Горькие слезы снова обожгли глаза, она сердито смахнула их рукой — нет, хватит плакать, Наоко ненавидела слезы. Всегда жизнерадостная и веселая, тщетно пыталась сражаться с Окити — той хватало малейшего повода, чтобы громко разрыдаться. У нее, видно, слабые слезные протоки, и Наоко тратила немало времени, чтобы хоть как-то укрепить их, только напрасно. Вот почему между ними существовала шутка: когда подруги встречаются, Наоко обязательно должна прихватить с собой носовой платок и держать его наготове, так, на всякий случай.

За ее спиной кто-то громко ступил на камень — Окити резко обернулась, напуганная звуком. Она всегда чувствовала себя неуютно в поселке, опасаясь ненависти жителей Симоды: кто знает, какую месть они задумали? Иногда ей даже казалось, что ее обязательно изобьют до полусмерти, как уже поступили из-за нее с ни в чем не повинным Сюхеем.

— Вот она — Тодзин Окити! — громко крикнул кто-то.

Окити повернулась в другую сторону и увидела прямо перед собой коренастого молодого человека — мужа одной из сестер Наоко. Чуть поодаль стояла группа людей, взрослых и ребятишек: они застыли на месте, словно боятся подходить ближе, чтобы не заразиться от нее какой-нибудь неведомой и неизлечимой болезнью… «Боже всемилостивый!» — в ужасе подумала Окити. Как же она могла забыть, что именно сегодня сорок девятый день со дня смерти Наоко! Ведь это означает, что на могилу к ней с подношениями и молитвами обязательно придет все ее семейство. Нет, не боится она за себя: самое ужасное, что может случиться с ней, — это смерть, только ничуть это ее не пугает. Просто очень не хочется, чтобы все произошло именно здесь, в таком святом месте, где обрела вечный покой ее лучшая подруга. Могилу ее нельзя осквернять проявлением такой ненависти к другому человеку, каковы бы ни были твои истинные чувства.

— Уходи отсюда прочь! — проворчал коренастый молодой человек. — И не смей больше приближаться к могиле нашей сестры! Ты оскверняешь саму землю, по которой ступаешь, и тебе здесь не место.

— Тодзин Окити! Тодзин Окити! — дружно принялись дразнить ее ребятишки, не обращая внимания на матерей, которые тщетно пытались хоть как-то воздействовать на своих невоспитанных отпрысков.

Правда, женщины действовали слишком уж неуверенно, словно не особенно старались угомонить маленьких распущенных сорванцов. И тут Окити почувствовала удар камня… в этот момент она испытала нечеловеческую боль, но не от камня, — застонало ее сердце, не выдержав чудовищной несправедливости и ненависти. Вдруг детишки приумолкли и позади пришедших на могилу Наоко родственников загремел чей-то возмущенный голос — это Цурумацу заступился за незаслуженно обиженную женщину — ту, которая когда-то была его невестой, а теперь носила прозвище Тодзин Окити, то есть «наложница иноземца».

— Прекратите немедленно! — бушевал он. — Она ведь не сделала ничего плохого! Пришла сюда, чтобы отдать дань уважения той, которая была ей дороже всех. Это вы оскверняете священное место своими воплями! Это вы — бесстыжие, потому что ведете себя недостойно по отношению к бедной, беззащитной женщине!

Воцарилась зловещая тишина, и теперь Окити молила небо, чтобы эти злые люди не набросились все вместе на Цурумацу и он не поплатился за свой отчаянный поступок. Но ничего подобного не произошло. Коренастый молодой человек лишь неопределенно пожал плечами, и все рассерженные родственники Наоко один за другим миновали Окити, неподвижно стоявшую на месте. Теперь в их представлении она стала проблемой Цурумацу, а они все не имели к Окити никакого отношения. И уж если он сам решил осложнить себе жизнь, связавшись с наложницей иноземца, — что ж, пусть так.

Могли бы они, так непременно плюнули бы в ее сторону. Но она находилась, по крайней мере в этот момент, под защитой уважаемого человека, которого знала и ценила вся округа, его они не смели оскорбить. Окити вздохнула с облегчением, осознав, что ничего страшного здесь, на кладбище, уже не произойдет, опасность миновала. Но ей сделалось так грустно… еще раз убедилась она в справедливости старой истины: о женщине судят по мужчине, который рядом с ней. Уж конечно, никто не осмелится при нем плюнуть в ее сторону. Тут никто не в состоянии ничего изменить: чтобы женщине под силу оказалось выдерживать испытующие взгляды соседей, требуется надежный мужчина, который всегда поблизости и в случае чего придет ей на помощь. Она почувствовала, как Цурумацу осторожно берет ее за руку.

— Пойдем со мной, Окити, нам нужно немедленно уйти отсюда.

Возвращаться в «Йуме» не хотелось, и они отправились гулять по берегу моря. Прекрасное прошлое все еще живо; повлияло на Окити и мирное разрешение конфликта. Может быть, именно поэтому они решили отбросить излишнюю осторожность и помириться. Переполняемые эмоциями, уселись на песке у самой кромки воды и некоторое время просто молчали. Не притрагивались друг к другу, но так чувствовали близкое присутствие дорогого человека… Теплая вода нежно плескалась у босых ног, словно подталкивая влюбленную пару погрузиться в волшебство свиданий, начинавшихся точно так же более десяти лет назад. Правда, тогда все происходило по-другому: были они молоды, а их нежные чувства — свежи и чисты. И конечно, оба точно знали, что их любовь будет длиться вечно и никто не сможет разлучить их до самой смерти.

Теперь они снова потянулись друг к другу, и на то были свои причины. Не могли они, да и не хотели забывать прошлое; кроме того, ясно, что Окити нуждается в защите уважаемого мужчины, чтобы выжить в Симоде, где никто не собирался забывать о времени, проведенном ею в американском консульстве у иноземца.

«Переходи жить ко мне, а „Йуме“ закрой! — еще раньше предлагал ей Цурумацу. — Мы все начнем заново». Но Окити тогда отказала ему, лишь грустно покачав головой: была еще уверена, что сумеет сделать «Йуме» прибыльным и любимым всеми салоном. Считала тогда, что не сумеет больше связать свою жизнь ни с одним мужчиной, даже с Цурумацу. «Йуме» — ее мечта, она надеется, что парикмахерская станет популярной у жителей поселка и тогда сама она начнет процветать; во всяком случае, закрывать свое дело не намеревалась.

«А ты сильно изменилась, Окити, стала намного жестче. Ты уже не такая доверчивая, как раньше», — с грустью заметил тогда Цурумацу. Понял, что ему не переубедить ее, такую упрямую, и отступил. «Мне пришлось стать такой, — ответила ему Окити, — для того чтобы выжить, выстоять посреди жестокости и ненависти Симоды. А ведь меня будут всегда ненавидеть за мое прошлое, мне не забудут и не простят. Вот почему с каждым днем я становлюсь жестче. Зато и душевная боль, которую я постоянно испытываю, мало-помалу стихает».

Сейчас Окити очень не хотелось обрывать чудесный миг их воссоединения, и все же между ними оставался один нерешенный вопрос. Облако, которое мучило ее долгие годы, нужно развеять раз и навсегда. Она повернулась к нему, твердо намереваясь выяснить всю правду.

— Ты уехал из Симоды, когда меня увезли к Харрису-сан, — почему? Почему бросил меня? Этот вопрос терзал меня все долгие годы разлуки. Очень часто, почти каждый день, пока жила в американском консульстве, я спрашивала себя: из-за чего это произошло? Но, конечно, не получала ответа и ничего не могла понять. Пыталась себя заставить возненавидеть тебя, но у меня ничего не получилось. В конце концов начала ненавидеть саму себя за то, что была не в состоянии забыть тебя, выкинуть из головы.

Окити увидела, как нервно заходил кадык у Цурумацу; сильно взволнованный, он отчаянно пытался справиться с переполнявшими его чувствами. И тут она оцепенела: к ее ужасу, Цурумацу расплакался. Никогда раньше не видела, чтобы мужчины рыдали, и его тихие всхлипывания не на шутку перепугали ее. Что же она натворила, неужели все это настолько серьезно? Попыталась утешить его, прикасаясь к нему болезненно худыми руками, но Цурумацу все продолжал плакать — ему требовалось излить чудовищную боль, которую он носил внутри все эти годы. Наконец поднялся с песка и зашагал вдоль берега — надо удалиться от любимой, чтобы прийти в себя и успокоиться.

Окити не пошла за ним — понимала, что ему необходимо некоторое время, чтобы собраться с духом и справиться с эмоциями, так неожиданно вырвавшимися наружу. И не важно, что именно произошло здесь, — пусть Цурумацу побудет один, это ему поможет обрести чувство собственного достоинства. В таком состоянии ее общество ему в тягость.

Она оставалась на берегу, поглаживала мягкий песок и ждала возвращения Цурумацу. Через некоторое время из-под пальцев у нее выползли два маленьких песчаных краба, а потом вдруг один за другим стали выбираться на поверхность и другие — какие забавные… Они показались Окити символами ее собственных чувств, их с Цурумацу чувств, — их любовь, пребывавшая как будто в зимней спячке столько лет, вдруг начала пробуждаться. Как завороженная наблюдала она за крохотными созданиями… а крабики, собравшись в целый легион, уже торопливо перемещались к воде.

И этот мягкий гладкий песок… он тоже во многом напоминает ее и Цурумацу… С грустью размышляла она о том, каким гладким и спокойным был этот песок сверху и какая жизнь кипела там, в глубине! Так же и они с Цурумацу — приходилось им сдерживать свои эмоции и казаться внешне спокойными, почти равнодушными друг к другу, хотя внутри у каждого бушевали сильные чувства, которые невозможно было скрыть. Угаснет ли в сердцах огонь страсти, утихнет ли любовь, придет ли покой… А может, для них с Цурумацу уже все позади и решать что-то уже слишком поздно?.. Она вздохнула… что сделали с ними годы! Оба сильно изменились; ошибка цепляться за прошлое, удерживать время и делать вид, словно все осталось по-прежнему.

Мать говорила ей о безжалостности времени, когда маленькая Окити бездельничала или слишком медленно выполняла какую-нибудь нудную работу по дому. Повторяла дочери, что время никого ждать не будет — ей надо научиться двигаться вместе с ним. А если у нее ничего не получится и она будет опаздывать, так останется позади, и жизнь потечет уже без нее, сама по себе.

Снова посетило ее странное предчувствие беды, будто никакой волшебной сказки для нее с Цурумацу уже никогда не будет. Она еще терзалась сомнениями, но подсознательно понимала, что сейчас ей самое время подняться и уйти. Как раз в этот момент вернулся Цурумацу, и теперь она уже не смогла бы уйти, даже если бы и попыталась. С радостью убедилась, что он успел прийти в себя и к нему снова вернулись и гордость, и чувство собственного достоинства. Окити устала от своей тяжелой жизни, теперь ей надо быть рядом с кем-то мощным и энергичным, у кого она могла бы черпать душевные силы. Вот почему, когда Цурумацу потерял контроль над своими эмоциями, ее охватила паника. Сама она слишком слаба и не может уже предложить никому поддержки — сама в ней нуждается. Ничем не в состоянии помочь любимому — поп что повергает ее в отчаяние…

Он присел на песок рядом с ней, взял ее ладони в свои руки — и тут же все ее сомнения куда-то улетучились, растворились, побежденные волшебным прикосновением его сильных рук. Между ней и Цурумацу словно заструилась энергия, которая оживляла Окити и возвращала ей надежду.

— Я рад, что ты сама задала мне этот вопрос, — спокойно заговорил Цурумацу, словно их беседа вовсе и не прерывалась. — Все эти годы я ждал момента, когда наконец расскажу тебе обо всем происшедшем со мной тогда — что я пережил и чувствовал. Когда они пришли ко мне в первый раз и потребовали отказаться от тебя, я сопротивлялся и решил бороться за тебя до конца. Глупец — думал, будто все, что от меня требуется, — это упорствовать и не отступать от задуманного. Полагал почему-то, что им рано или поздно все это надоест, отстанут они от тебя и найдут другую девушку. Понимаешь, меня всегда учили: бесчестно брать то, что тебе не принадлежит. Вот я и решил, что совесть и честь обязательно восторжествуют над капризом и похотью. Как же я ошибался — слишком оказался наивен. Как-то вечером, Окити, они явились в мой дом с такими угрозами, что бороться было уже невозможно, по крайней мере таким людям, как мы с тобой.

Подавленный страшными воспоминаниями и тяжелым бременем, которое оставил в его душе тот незабываемый вечер, Цурумацу умолк. Потом собрался с силами и стал рассказывать дальше:

— Они велели мне уехать из Симоды. Иначе пригрозили отобрать у моей семьи все, чем мы тогда располагали. Обещали повысить для нас оброк и налоги, да так, что мы не сможем расплатиться и будем вынуждены продать все, что имеем. Но эти угрозы на меня не подействовали; тогда мне было объявлено буквально следующее… — Голос его дрогнул, но Цурумацу быстро справился с волнением и продолжал: — Они сказали, что мы в любом случае проиграем. Не соглашусь на их условия и не сдамся — все равно заберут тебя, но тогда уже силой. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз — все думал, что же они способны сотворить с тобой, и перед моим мысленным взором вставала страшная картина: тебя волоком тащат в консульство, там тебя насилует этот старик… берет тебя против воли, причиняя боль… А ведь он способен надругаться над тобой, лишь бы исполнить свой каприз, удовлетворить собственную похоть… Я понял, что не вынесу этого.

Он немного помолчал, затем продолжал:

— И вот я решил, что нужно немедленно ехать к губернатору — там я намеревался отыскать тебя. Ворвусь к тебе в комнату, освобожу тебя, и мы сбежим из Симоды куда-нибудь далеко, туда, где нас никто и никогда не найдет. Но потом я понял, что моему плану не суждено осуществиться: у нас ведь нет ни оружия, ничего, чем можно защититься. А они обладают властью, пушками, ружьями и мощными черными кораблями, что вынуждает даже сёгуна выполнять их требования. И если сам сёгун не в силах противиться их желаниям, что могу сделать я — в одиночку?! У меня ни единого шанса на победу! И потом, как мы сбежим от них и куда направимся?

Возненавидел я себя за то, что оказался настолько беспомощным и не сумел защитить тебя, а ведь это моя прямая обязанность, мой долг перед тобой! Посчитал себя недостойным тебя, а потому не имел никакого права заставлять тебя страдать, подвергать унижениям. Тем более что они вознамерились взять тебя силой, а это непременно означало бы боль и слезы. Поэтому я все сделал так, чтобы ты поскорее забыла обо мне. До тебя должны дойти слухи, что я перестал бороться и, отказавшись от тебя, попросту уехал из Симоды. Я молился о том, чтобы ты возненавидела меня. Тогда, успокоившись, ты отправишься в консульство добровольно и никто не причинит тебе хотя бы физической боли. Сделать это оказалось нелегко. Я хотел умереть, но мне не хватило смелости убить себя. Так я и жил все эти годы — не имея перед собой достойной цели. Теперь она вновь засияла передо мной, в жизни опять появился смысл. Часто я задумывался: стоило ли мне хотя бы сделать попытку ворваться во владения губернатора, чтобы выкрасть тебя. Мог ведь по крайней мере попробовать воплотить в жизнь свой отчаянный план…

Я рад, Окити, что по прошествии всех этих долгих лет наконец-то имею возможность избавиться от чувства беспомощности, от тяжкого бремени вины и надеяться, что ты не испытываешь ко мне ненависти за то, что я бездействовал и, в общем-то, ничем тогда не сумел помочь тебе.

Долгое время они сидели на песке молча, и ни он, ни она не решались первыми нарушить тишину. Окити чувствовала, что, если сейчас заговорит, у нее начнется истерика и она разрыдается; сидела не шевелясь, с трудом сдерживая свои чувства и наворачивающиеся на глаза слезы. Постепенно разгорался огонек надежды: значит, все совсем не так, как ей представлялось. Цурумацу не отказался от нее, не покидал ее, не оставлял на растерзание голодным, жадным волкам. Теперь она ясно видела все то, что происходило тогда в душе юноши. Как могла она думать, будто человек в одиночку, да еще безоружный, не обладающий властью и средствами, способен сразиться с чиновниками губернатора, сёгунами и иноземными дьяволами, с их пушками и устрашающими черными кораблями, и при этом выиграть у них эту битву! О, она рада, что, несмотря на все случившееся, на боль и унижение, на прозвище Тодзин Окити, не смогла заставить себя возненавидеть его.

Годы боли и сомнений растворились, и в ту ночь Окити и Цурумацу вновь познали слияние душ, что гораздо выше, чем страсть и плотские желания. Этого непостижимого, почти неземного слияния им больше никогда не дано будет испытать. Сейчас им казалось, будто их души отправились на небеса — там Окити уже не Тодзин Окити, там не существовало былых ран и трагического прошлого. И тогда она поняла, что, наверное, не стоит так сильно нервничать и переживать — в конце концов смерть все равно перенесет их за пределы жизни, где нет боли, страданий, тьмы. Но пока этого не произошло, им придется вынести все, что уготовила судьба, и только надеяться на лучшее.

Окити повернулась к Цурумацу — лицо ее светилось, глаза сияли; никогда еще не видел он ее такой красивой, даже когда ей было пятнадцать лет и она прибегала к различным женским уловкам, чтобы казаться более привлекательной.

Она повзрослела, кожа ее успела потерять былую свежесть, но зато теперь она приобрела красоту внутреннюю, г гсг годил астпую годам. Цурумацу понял. что любит се силе больше, чем прежде.

Итак, они вошли в новый период своей жизни з# твердо решили оставить прошлое позади, забрав с собой в будущее только самое хорошее, а о плохом забыть навсегда. И не подозревали при этом, что прошлое не так — то просто отбросить прочь. Ведь в этом жестоком мире рано или поздно все равно по-падаешь в сеть, расставленную для них тем же прошлым, и чем сложнее оно у них, тем хитроумнее сплетена сеть.