Бабушка

XII

Как на мельнице, так у охотника и Прошковых было обыкновение кормить и поить досыта каждого, кто к ним приходил в сочельник и в Рождество; а если бы никто не пришел, то бабушка сама пошла бы на перекресток искать гостей. Как же она обрадовалась, когда накануне сочельника пришли из Олешниц сын ее Кашпар с ее племянником! Половину дня она проплакала от радости и поминутно убегала от печенья ваночек в комнату, где сидели дети с пришлецами, чтобы посмотреть на сына, чтобы спросить у племянника, что делает в Олешницах тот или другой; а детям несколько раз повторяла: «Вот этот ваш дядюшка, лицом очень похож на вашего дедушку, только рост у этого не такой». Дети со всех сторон осматривали дядюшек, которые им очень нравились, особенно потому, что так ласково отвечали на все их вопросы. Каждый год дети собирались поститься, чтоб увидеть золотого поросеночка[103], но это никогда не удавалось: дух был бодр, но плоть немощна. В сочельник каждый бывал щедро наделен: и птица, и домашний скот получили ваночки; а после ужина бабушка, взяв по куску всего, что ели за ужином, бросала половину в поток, а другую половину закапывала в саду под дерево, чтобы вода осталась чистою и здоровою, а земля чтобы была плодородна; потом собрав все крошки, она бросала их в огонь, чтоб он «не вредил». Бетка трясла за хлевом бузинный куст, приговаривая: «Трясу, трясу, бузину! Скажи-ка мне, собака, где теперь мой милый?» В светлице девушки лили олово и воск; дети пускали на воду свечки в ореховых скорлупах. Ян потихоньку подталкивал миску с водой, чтобы вода шевелилась, и скорлупки, представлявшие челны житейские, подвигались от края к средине; при этом Ян кричал:

— Посмотрите-ка, как я далеко, далеко уйду в свете!

— Ах мой милый, когда ты попадешь в житейское море, между скал и пучин, когда волны будут туда и сюда бросать твой челн, тогда с грустью вспомнишь о тихой пристани, из которой ты выплыл, — тихо проговорила мать, разрезывая на счастье мальчика яблоко горизонтально на две половинки. — Семена составляли звездочку в три ясных луча и в два неполных, съеденных червяком. Отложив его со вздохом в сторону, она разрезала другое для Барунки, и увидав опять потемневшую звездочку, сказала про себя: «Так ни тот, ни другой не будут вполне счастливы!» Потом разрезала еще для Вилима и Адельки, и в этих яблоках были неповрежденные звездочки о четырех лучах. Мать задумалась, но Аделька прервала ее размышления, жалуясь на то, что ее лодочка не хочет отплыть от края, а свечка уже догорает.

— И моя тоже погасает, а не далеко ушла, — сказал Вилим. В это время кто-то толкнул миску, вода быстро заколыхалась, и лодочки, плывшие посредине, потонули.

— Посмотрите! Посмотрите, вы раньше нас умрете! — закричали Аделька и Вилим.

— Ну что ж такое? Только бы быть подальше, — отвечала Барунка, и Ян согласился с нею. Но мать с грустью смотрела на потухшие свечки, и душой ее овладело предчувствие, что эта детская игра легко может быть предвестницей их будущего.

— Принесет нам что-нибудь Иисусик?[104] — тихонько спрашивали бабушку дети, когда начинали убирать со стола.

— Этого я не могу знать, услышите, если зазвонят, — отвечала бабушка. Младшие дети подошли к окну, воображая, что Христос должен прийти мимо окон, и что они услышат.

— Что ж, разве вы не знаете, что Христа нельзя ни видеть, ни слышать? — спросила бабушка. — Христос сидит в небе на светлом троне и посылает подарки умненьким детям чрез своих ангелов, которые их приносят на золотых облаках. Ничего не услышите, кроме звона колокольчиков. — Дети смотрели в окна, с благоговением слушая бабушку. Вдруг окна озарились блестящим светом, и со двора послышался колокольчик. Дети сложили руки, а Аделька тихонько спросила бабушку:

— Ведь этот свет был Иисусик?

Бабушка подтвердила ее догадку. В это самое время мать вошла в дверь, объявляя детям, что Иисусик им что-то принес в бабушкину светелку. То-то было шуму, то-то радости, когда они увидели освещенную, разукрашенную елку, а под нею множество подарков! Бабушка не знала этого обыкновения, оно не существовало у простого народа; но оно ей очень нравилось. Задолго еще до Рождества она всегда уже вспоминала о елке и помогала дочери убирать ее.

— В Нисе и Кладске есть это обыкновение. Помнишь, Кашпар? Ведь ты уже был порядочный мальчик, когда мы там жили, — спросила бабушка сына, предоставляя детям свободу восхищаться подарками и садясь к печке возле сына.

— Как не помнить, это очень хорошее обыкновение, и ты, Терезка, хорошо сделала, что завела его у себя: это оставит в детях приятное воспоминание, когда они очутятся на трудном жизненном пути. О таких днях человек непременно вспомнит на чужой стороне; я это испытывал в продолжении многих лет, проведенных мною на чужбине. Порой мне жилось очень хорошо у мастера, но я всегда думал: лучше бы посидеть теперь с матушкой, да поесть каши с медом, бухточек с маковою начинкой и гороху с капустою, за это я бы отдал вам все эти хорошие кушанья!

— Наши кушанья!... — и бабушка улыбаясь кивнула головой; — но ты еще забыл сушеные плоды.

— Вы знаете, что я их не слишком жаловал; в Добрушке их называют музыкой. Но нечто иное я еще вспоминал, что мы всегда с удовольствием слушали.

— А! Я знаю, ты говоришь о пастырской Коляде! Здесь это также водится. Вот погоди, скоро услышим, — говорила бабушка, и не успела она еще кончить, как со двора раздался пастушеский рожок. Сначала пастух сыграл мелодию пастырской колядной песни, а потом запел: «Ну вставайте же, пастыри, великая есть новость: наш Спаситель родился в хлеве в Вифлееме» и т. д.

— Ты прав, Кашпар: если б я не слыхала этой песенки, то праздник Божий не веселил бы меня, — говорила бабушка, с удовольствием слушая песенку. Потом вышла на двор и щедро наградила пастыря.

Накануне Св. Штепана (26 декабря) мальчики ходили колядовать на мельницу и к охотнику. Если б они не пришли, то пани-мама подумала бы, что на них крыша обрушилась, и сама бы прибежала в Старое Белидло. Бертик и Франтик в свою очередь приходили колядовать в долину. Прошли святки. И дети уже вперед объявляли, что придут три краля (Крещение), и что учитель придет колядовать и запишет трех кралей на дверях[105]. После крещения пряхи праздновали «долгую ночь». Впрочем в Старом Белидле и на мельнице это делалось иначе нежели в деревне, где было много молодежи; там выбирали себе короля и королеву, была музыка, приготовлялась прялка и угощение с песнями и играми. В старом же Белидле приготовлялся добрый ужин, сходились пряхи, пели, ели, пили, а заслышав за дверью шарманку, начинали танцевать в кухне. Туда приходил Томеш, пан-отец и охотник, еще кто-нибудь и устраивался танец. Кухня была выстлана кирпичами, но девушки не обращали на это внимания, и которым из них было жаль башмаков, те танцевали босые.

— Ну-ка, бабушка, не порастрясти ли и нам свой фалдочки, — сказал ухмыльнувшись пан-отец, входя в кухню, где была и бабушка, которая должна была смотреть за мелюзгою, суетившуюся в середине кружка вместе с Султаном и Тирлом.

— Эх, любезный пан-отец! Бывали времена, когда я ни на что не посмотрела бы, хоть бы у меня кровавые мозоли были на ногах, только бы танцевать. Едва я появлялась в гостинице или летом на гумне, то парни уж издали кричали: «Мадлена здесь, играйте каламайку, вртака»[106], и Мадлена уже летела в кружок! А теперь, Боже ты мой, я как пар над горшком!

— Что касается до этого, то вы еще перепелочка, бабушка; вы могли бы еще и в пляс пуститься, — заметил пан-отец, закружив табакерку между пальцами.

— Вот вам танцорка: она умеет кружиться как веретено, — сказала бабушка улыбаясь и взяла за руку молодую жену Томша, стоявшую позади пана отца и слушавшую их разговор. Молодая женщина взяла за руку пана-отца и дала знак Кудрне. Кудрна, держа в одной руке кусок просяной каши, от которого он по временам откусывал, заиграл соседскую[107], и пан-отец волей-неволей должен был встать в кружок, а молодежь пустилась так аплодировать, что и пани-мамы пришли посмотреть, что случилось. Едва они вошли в кухню, Томеш пригласил на танец мельничиху; растанцевавшийся пан-отец прошелся с хозяйкой, и таким образом в продолжение нескольких минут прыгали старики, а бабушка потом посмеялась над паном-отцом.

Едва миновала «долгая ночь», как уже опять готовился праздник на мельнице: кололи поросят, пекли пышки, причем рассчитывали и на присутствие друзей из Старого Белидла и охотника. Пан-отец посылал за ними сани. Потом был праздник у охотника, а после всех уже у Прошковых. А там наступал день Дороты[108], (6 февраля). Королем Диоклетианом был Вацлав Кудрна, Доротою была сестра его Лида, двумя придворными, судьею, палачом и его двумя помощниками были мальчики, вероятно жерновские. Помощники и придворные несли сумки для даров. Около дома Прошковых можно было покататься на льду, и актеры обыкновенно приостанавливались тут; панна Дорота смотрела на их катанье, съежившись и дрожа от холода. Она торопила их идти, но ее голос не мог пересилить такое множество голосов, и порой ей приводилось видеть, как они кидались снежными шарами в отмщение за толчок и т.п. Наконец входили в дом. Собаки встречали их с ужасным лаем, а дети с радостью. У печки оправлялись костюмы, и складывались сумки. Костюмы были очень просты. Панна Дорота была в братниных сапогах, на ней было надето белое кисейное платье, взятое взаймы у Манчинки; на шее у нее были кораллы, вместо покрывала белый материн платок и сверх него бумажная корона. На мальчиках сверх обыкновенного платья были белые рубашки, опоясанные пестрыми платками, а на головах бумажные фуражки. На Диоклетиане тоже была корона, на плечах его висел плащ, сделанный из праздничного фартука матери, снабдившей им на этот случай. Пообогревшись немножко, актеры становились посреди комнаты и начинали свое представление. Дети слышали каждый год одно и то же, но оно им всегда нравилось. Когда язычник Диоклетиан присуждал христианку Дороту к смерти от руки палача, то помощники этого последнего брали ее под руки и вели на лобное место, где ждал ее палач с занесенным мечом, кричавший с грозным патосом:[109] «Дорота, вставай на колени, не пугайся моего меча, склони только свою гордую голову, а уж я мастерски отсеку ее!» Панна Дорота становилась на колени, склоняла голову, и палач сбивал с ее головы корону, которую помощники поднимали. Потом все кланялись; панна Дорота снова надевала корону на голову и отходила в угол к двери. «Как эти дети хорошо умеют представлять, любо послушать!» — говорила Ворша. Бабушка их также, бывало, похвалит, и щедро награжденные актеры хлынут из дверей. На дворе они просматривали все, что им досталось; съестное король тотчас делил, а деньги совал себе в карман, потому что он, как режиссер всего представления, один только имел на них право, а также нес на себе и все издержки и ответственность. После такого справедливого дележа актеры направлялись к Ризенбургу. Дети Прошковых еще долго после этого повторяли некоторые фразы и представляли Дороту. Одна только мать не в состоянии была понять, как может нравиться такая глупость. Потом наступил уже и конец масленицы, и в воскресенье приехали из местечка красивые сани; лошади были украшены бубенчиками, звонившими при каждом движении лошадей так сильно, что ворона, зимняя посетительница завалины при доме Прошковых, проворно улетела на рябину, а куры и воробьи с большим удивлением смотрели на лошадей и как бы думали: «Царь небесный! Что бы это могло быть?» Сани приехали за семьей Прошка, чтобы везти их в местечко на мясопуст (масленица) к куму Станицкому. Бабушка не хотела ехать, говоря: «Что мне там делать? Оставьте меня дома; куда уж мне знаться с господами!» Станицкие были хорошие, приветливые люди, но ведь там была гостиница, туда приходили различные гости, а такое общество было уже не во вкусе скромной бабушки.

Приехав вечером домой, дети рассказывали бабушке обо всем, что им там понравилось, приносили ей гостинца, хвалили шумную музыку, слышанную там, и рассказывали обо всех, кто там был.

— Ну, угадайте, кого мы еще там видели? — вскричал Ян.

— Да кого же? — спросила бабушка?

— Купца Влаха, который всегда ездит к нам и дарит нам фиги; но вы бы его не узнали: у нас он бывает всегда такой запачканный, а там был одет как князь, и у часов висела золотая цепочка.

— Кто богат, тому можно тратить, — отвечала бабушка; — впрочем, — добавила она, — ведь вы тоже не ходите в гости в платьях, в которых вы дома валяетесь. Это уже обязанность человека в отношении себя и общества быть одетым всегда чисто, если только возможно.

— А он, должно быть, богат? — заметили дети.

— Не знаю, я его денег не считала, но может быть, ведь он выгодно торгует.

В последний день масленицы пришли еще маски с большим шумом, во главе их сама масленица, вся увешенная гороховою травой. В каждом доме хозяйки отрывали от нее кусочек и берегли его. Этот кусочек гороховой травы клали в гнезда гусям, сажая их на яйца: от этого говорят, яйца лучше высиживаются.

Прошла масленица, а с нею кончились и все зимние увеселения. Бабушка пела за прялкой набожные песни; когда дети подсаживались к ней, то она рассказывала им о жизни Спасителя, а в первое постное воскресенье надела черное платье. Дни становились дольше, и солнце грело сильнее; теплый ветер съедал снег на косогоре. Курицы уже снова весело клохтали на дворе; хозяйки при встрече говорили о подкладывании яиц, о сеянии льна; мужчины готовили плуги и бороны. Когда охотник хотел из противоположного леса перейти прямо к Старому Белидлу, то не мог уже перейти через реку, потому что лед трескался и кусок за куском «откланивался», как выражался пан-отец, ходя утром к шлюзу и останавливаясь у бабушки около завалинки дома Прошковых. Прошли еще три воскресенья, и дети обрадовались пятому воскресенью, Смертному. «Сегодня мы понесем смерть», — говорили они, а девочки прибавляли: «Сегодня наша коляда!» Бабушка устраивала Адельке лето[110], для которого в продолжение нескольких дней она собирала скорлупки от выпущенных яиц, навешивала их на лето и навязывала красных ленточек, чтобы лето смотрело веселее. Девочки шли колядовать. После обеда все девушки собирались на мельнице, где устраивалась смерть. Цилка связывала сноп соломы, каждая девушка набрасывала на него что-нибудь из своего платья: чем красивее была Морана (смерть), тем больше славы. Когда она была готова, две девушки брали ее под руки, остальные следовали за ними попарно и кружа «леты» пели: «Смерть несем из деревни, а новое лето в деревню». Так доходили они до плотины. Взрослая молодежь поодаль от них, а маленькие мальчики прыгали вокруг, делая насмешливые гримасы и желая сбить чепчик с Мораны; но девочки защищали ее. Дойдя до плотины, они проворно раздевали смерть и с большим шумом бросали сноп в воду; тут мальчики присоединялись к девочкам и все вместе пели: «Смерть по воде плывет, а к нам новое лето идет с яйцами красными, с куличами желтыми!» Потом девушки опять пели одни:

Потом опять пели мальчики: «Святой Петр Римский, пошли нам бутылку вина, чтобы мы его пили, да Бога хвалили».

— Ну, милости просим, колядницы, — звала их пани Прошкова, заслышав песни молодежи, — милости просим, вина вам не дам, но дам что-нибудь другое, чтобы вам было повеселее.

Дети входили с хозяйскими девочками в комнату, а за ними с веселою песнью являлась Кристла и все остальные.

В Вербное воскресенье утром Барунка побежала к реке нарвать уже распустившейся вербы. «Как будто знает, что она нужна сегодня», — думала девочка. Идя с бабушкою к обедне, они обе несли в руках по пучку вербы для освящения. В страстную среду, когда бабушка, уже допряв свой урок[111], уносила самопрялку на чердак, Аделька кричала:

— Ого! Уж самопрялка отправляется на чердак: бабушка будет прясть на веретене.

— Если Бог велит дожить до зимы, так мы ее опять снесем, — отвечала ей бабушка.

В страстной четверток дети уже знали, что к завтраку не получат ничего кроме иудашков[112] с медом. В Старом Белидле не было пчел, но пан-отец при вырезывании присылал всегда сот меду. Пан-отец был пчеловод и имел много ульев; он обещал также подарить рой Прошковым, когда будет, потому что он не раз слыхал от бабушки, что она ничего бы так ни желала в этом доме как улья; что человек веселеет, видя как пчелки летают от улья к улью и как они прилежно работают.

— Вставай, Барунка, солнце сейчас взойдет, — будила бабушка внучку в страстную пятницу, легко ударяя ее по лбу. Барунка спала чутко, тотчас проснулась, и увидев около своей постели бабушку, вспомнила, что просила ее вчера разбудить себя к ранней молитве. Она вскочила, набросила платье и платок и пошла с бабушкой. Разбудили также Воршу и Бетку.

— Детей оставим, пусть их спят, они еще не понимают, мы и за них помолимся, — сказала бабушка. Едва заскрипела сенная дверь, как откликнулась и птица и домашний скот, а собаки выскочили из конурок. Бабушка ласково их оттолкнула, а остальным сказала: «Подождите немножко, мы только помолимся».

Когда Барунка, по приказанию бабушки, умылась у ручья, они пошли на косогор читать девять раз «Отче наш» и «Богородицу», чтобы Бог дал на целый год «чистоту тела», такой уж был обычай. Старая бабушка встала на колени, набожно сложила на груди свои сморщенные руки, кроткий взор ее обратился на восток к пунцовой заре, возвещавшей восход солнца. Возле нее встала на колени Барунка, свежая и розовая как цветочная почка. С минуту и она прилежно молилась, но потом ее веселые ясные глазки от востока обратились к лесу, к лугам и пригоркам. Мутные волны тихо колебались, все еще унося за собою куски льда и снега; в ущельях гор также белел еще снег; но кое-где уже зеленела травка, расцветали ранние маргаритки, деревья и кусты начинали распускаться, и природа пробуждалась к веселой жизни. Пунцовая заря расходилась по небу, золотые лучи показывались из-за гор все выше и выше, золотя верхушки деревьев, пока не явилось солнце в полном своем величии и не разлило своего сияния по косогору. Противоположный косогор оставался еще в полусвете, за плотиною упадал туман, а над его волнами на вершине горы виднелись коленопреклоненные женщины из лесопильной мельницы.

— Посмотри-те ка, бабушка, как хорошо восходит солнце, — говорила Барунка, погруженная в созерцание светила небесного. — Ах, если бы мы молились на Снежке.

— Если хочешь горячо помолиться Богу, то для этого есть место везде: земля Божья везде прекрасна, — отвечала бабушка, перекрестившись и вставая.

Оглядевшись вокруг, они увидали над собою на самом возвышенном месте Викторку, прислонившуюся к дереву. Кудрявые волосы, отсыревшие от росы, висели вокруг ее лица; платье было в беспорядке; горло обнажено; черные одичалые глаза пристально смотрели на солнце; в руке она держала уже расцветшую буковицу. Она, кажется, не заметила бабушки.

— Где опять была эта бедняжка? — проговорила с состраданием бабушка.

— Ах, где это она отыскала буковицу! — заметила Барунка.

— Где-нибудь в лесу, ведь она там обшарит все углы.

— Я у нее попрошу! — сказала девочка и побежала на косогор. Викторка очнулась и хотела бежать, но когда Барунка закричала ей: «Прошу тебя, Викторка, подари мне свой цветок!», то она остановилась и потупившись подала ей буковицу, потом ухмыльнулась и стрелой понеслась вниз по косогору. Барунка воротилась к бабушке.

— Она уже давно не приходила за пищей, — заметила бабушка.

— Вчера, как вы были в церкви, она была у нас, и маменька дала ей каравашек хлеба и иудашек, — отвечала Барунка.

— Теперь летом будет бедняжке опять получше! Бог ведает, она точно ничего не чувствует: целую зиму ходит в легком платье и босая; всегда на снегу остаются от ног ее кровавые следы, а ей как будто и нуждушки нет. С каким бы удовольствием охотничиха кормила ее каждый день чем-нибудь теплым, но она не берет ничего кроме куска хлеба. Несчастное создание!

— Ей верно не холодно в ее пещерке, бабушка, а то бы она давно пришла к кому-нибудь. Ведь мы ее много раз просили, чтоб она осталась у нас.

— Охотник говорит, что в таких подземных ямах тепло зимой, а так как Викторка никогда не бывает в топленой комнате, то она и не чувствует так сильно холод как мы. Так уже Бог устроил! Он посылает детям ангелов-хранителей, чтоб они их охраняли от всякого зла, а Викторка ведь также бедное дитя! — говорила бабушка, входя в дом.

Прежде, бывало, в полдень и в вечерни, раздавался звон с высокой колокольни над часовнею на Жерновском холме, а в этот день дети выбежали с трещотками в сад и до того трещали, что спугнули всех воробьев с крыши. После обеда бабушка пошла с детьми в городок к плащанице, зайдя по дороге за пани-мамой и Манчинкой. Но пани-мама ввела сначала бабушку в кладовую и показала ей целую соломенную чашку красных яиц для колядников, целый ряд куличей и жирного барашка. Детям она дала по пирожку, но бабушке не предложила, зная, что старушка ничего не ест от великого четверга до воскресенья. Сама мельничиха тоже постилась в великую пятницу, но такой строгий пост, как бабушка, она по словам ее не могла выдержать.

— Каждый делает по-своему, милая пани-мама. Я думаю, если должен быть пост, так пусть и будет пост, — говорила бабушка. Потом, посмотрев на искусство пани-мамы и похвалив кое-что она прибавляла: — А мы завтра примемся за печенье, уже все приготовлено, а сегодняшний день да будет посвящен молитве!

Такое обыкновение было у Прошковых, потому что слова бабушки ведь что-нибудь да значили.

Зато в великую субботу, с самого раннего утра, в Старом Белидле было как на Пражском мосту: в комнате, в кухне, на дворе, у печки, — везде были работающие руки, и к кому из женщин ни обращались дети со своими требованиями, каждая жаловалась, что у нее голова идет кругом. И у Барунки было работы столько, что она забывала то то, то другое. Зато под вечер в доме все было уже в порядке, и бабушка с Барункой и дочерью пошли на «воскресение». Когда в озаренном храме, наполненном набожными молельщиками, раздалось из всех уст «Христос воскрес... Аллилуйя!», то Барункою овладело сильное чувство, грудь ее высоко поднималась, ей хотелось выйти вон, на простор, чтобы дать свободу неизъяснимо радостному чувству, охватившему ее душу. Целый вечер было ей необыкновенно хорошо, и когда бабушка пожелала ей доброй ночи, она обняла ее и принялась плакать.

— Что с тобой? О чем ты плачешь? — спросила ее бабушка.

— Ничего, бабушка, мне весело и хочется плакать, — отвечала девочка.

Старушка нагнулась, поцеловала в лоб внучку и погладила ее по щеке, не говоря ни слова. Она знала свою Барунку.

В Светлое Воскресенье бабушка взяла в церковь для освящения кулич, вино и яйца. Принеся все из церкви, она разрезала кулич на куски, и каждый из домашних получал по куску кулича, яйцо и немножко вина. И птица, и скот получили свою порцию, как и в Рождество, чтобы привязаны были к дому и приносили пользу, как говорила бабушка. Понедельник был тяжелым днем для прекрасного пола — день вербы и коледы[113]. Едва успели Прошковы встать и одеться, как за дверями уже послышались голоса: «Я малый коледничек» и т. д., и вдруг кто-то застучал в дверь. Бетка пошла отпирать; но отпирала осторожно: ведь это могли быть парни, а было известно, что из знакомых никто не пропускал случая похлестать вербой. Это был пан-отец, самый ранний гость. Он вошел с видом святоши, пожелал счастливо и весело провести праздник, а между тем держал наготове спрятанный под сюртуком вербовый хлыстик. Вдруг ухмыльнувшись он вытащил его и начал стегать всех женщин. Всем досталось: и хозяйке, и Адельке, и бабушке по платью, «чтобы блохи не кусали», приговаривал, ухмыляясь, пан-отец. Также как и другие коледники, пан-отец получил яйцо и яблоко.

— Что, мальчуганы, каково колядовали? — спросил пан-отец мальчиков.

— Хороши ваши мальчуганы! То уж их не поднимешь с постели, а сегодня только что я встала, они уж прибежали в комнату, чтобы побить меня вербой, — жаловалась Барунка, а пан-отец с мальчиками смеялись над нею. Пришел в долину и охотник побить вербой, и Мила и Томеш, словом, целый день не было покоя, и девочки, завидев мужчин, закрывали фартуком свои голые плечики.