Багратион

Глава двадцать четвертая

Французская армия окружала ту часть Смоленска, которая лежала на левой стороне Днепра, таким образом, что оба фланга осады примыкали к реке. А у Раевского было только двадцать восемь батальонов — около пятнадцати тысяч человек. Скорого подкрепления он не ожидал. Не хватало ни пехоты, ни артиллерии для того, чтобы занять ими всю линию городской обороны. Поэтому он и решился отбивать Смоленск из предместий. Это было очень смелое решение; в случае неустойки отступать можно было лишь через крепостные ворота, но, по узости своей, они не пропустили бы войск. Таким образом, отступление равнялось гибели. Впрочем, Раевский к не помышлял о нем. В глубине души он надеялся на то, что французы плохо знают город и его окрестности. Ему казалось почти несомненным, что целью атаки они поставят захват Днепровского моста. А если так, то главного натиска следовало ждать со стороны южных, Молоховских, ворот на правый фланг обороны. Именно здесь, на Королевском бастионе и под откосом его контрэскарпа, между стеной и рвом, Раевский приказал стать двадцать шестой дивизии генерала Паскевича. Бригаду, уцелевшую от двадцать седьмой дивизии, разместили на кладбище правого предместья и в самом правом форштадте поставили еще восемь батальонов. Войска двенадцатой дивизии заняли левые предместья. Батарейную артиллерию развезли по стенам, легкая распределилась между пехотными частями. На Королевский бастион втащили восемнадцать орудий, двадцать четыре выкатили на кладбище и столько же в правый форштадт.

Французов отделяла от города обширная равнина, пересеченная оврагами, рытвинами и водоемами.

— Очень удобно! — сказал Раевский Паскевичу.

— Очень! — согласился молодой генерал.

Хотя ружья в пехоте стояли в козлах, но полки при малейшей тревоге могли выслать застрельщиков. Пушки были заряжены, фитили зажжены. И Олферьев поскакал в главную квартиру Второй армии с донесением о готовности города к штурму…

Третьего августа, накануне торжественного дня, маршалы условились поздравить императора небывалым образом. Собственно говоря, такие заговоры повторялись из года в год. И император уже не раз имел возможность убеждаться в ловкой находчивости и изобретательной предприимчивости «кандидатов в короли». Но то, что было замышлено ими в этом году, не имело прецедентов.

Князь Понятовский прямо говорил своим товарищам:

— Это будет подарок, каких император еще не получал!

И все согласились сделать так: завтра, четвертого августа, в то время когда маршалы будут в палатке императора пить за его здоровье, после трех залпов по Смоленску войска бросятся на приступ, ворвутся в город, и король Неаполитанский Мюрат поднесет Смоленск императору, как букет бесценных цветов.

Все было приготовлено к этому внезапному штурму с величайшей тщательностью. Войска с нетерпением ждали рассвета и сигнальных залпов. Ранним утром маршалы принесли свои официальные поздравления и толпились в кабинетной части палатки императора, который что-то диктовал в спальне статс-секретарю графу Дарю. Каждую минуту должен был появиться камердинер Констан во главе фаланги лакеев с подносами. Тяжелые золотые кубки, полные старинного арльского меду, разойдутся по маршальским рукам. Грянут залпы, и тысячи верных и мужественных солдат кинутся на смерть, чтобы подтвердить ею свою радость по поводу рождения императора.

Констан появился. Но вместе с ним вышел из спальни граф Дарю и сказал:

— Милостивые государи! Его величество крайне недоволен затеей, которой вы вздумали омрачить сегодняшний праздник. Он запрещает это. Атакой города будет командовать сам император.

Было семь часов утра, когда корпуса Мюрата и Нея тремя колоннами двинулись к Смоленску. Раевский стоял на батарее за Молоховскими воротами и в зрительную трубку следил за ходом наступления. Он видел, как вдоль линии атаки впереди огромной свиты и эскорта из гвардейских улан в красных мундирах и высоких шапках промчался маленький широкоплечий всадник на белом скакуне. Войска волновались и что-то кричали. Всадник скрылся. Атака сейчас же выделила фланкеров, — стрелки побежали к городу. Раевский хотел было приказать, чтобы головные части двадцать шестой дивизии тоже выдвинулись. Но не успел этого сделать, — Паскевич распорядился сам. Несколько артиллерийских рот выскакали ко рву, остановились и начали разведываться с неприятелем ядрами. Французов это не остановило. Одна колонна наступала вдоль реки, другая — на кладбище, а третья направлялась прямо на Королевский бастион. Атака уже миновала полосу ядерного огня, прокатилась под картечью и теперь заливала ров. Однако пехота двадцать шестой дивизии, лежавшая между рвом и городской стеной, не выпускала французов изо рва. Раевский видел, как горячилась пехота: отстрелявшись почти в упор, хватала ружья на руки и бросалась в штыки. Через два часа ров был завален французскими трупами. То же происходило и на кладбище. Все шло прекрасно. Плохо было только то, что этому прекрасному не предвиделось конца. Атаки следовали одна за другой. Двадцать шестая дивизия начинала уставать. Уже два раза линейные части Нея переплескивались через ров и докатывались до откосов бастионного контрэскарпа. Правда, штыки еще славно действовали, но спасала положение главным образом артиллерия. Л французские войска все подходили и подходили. Десятки батарей выезжали вперед и громили годуновские стены. Целые полки шли на фланкировку, рассыпаясь побатальонно. Раевский был бледен…

Генерал Паскевич смотрел вниз с бруствера Королевского бастиона. Свинцовый дождь сбивал кругом него листья и сучья с больших верб, которыми оброс бастион. Но Паскевич не замечал этого. Внизу было еще хуже, гораздо хуже, — настоящее пекло. Французские ядра то и дело шлепались по сю сторону рва, взметали кверху столбы земли и, с визгом крутясь в людской сутолоке, валили с ног десятки солдат. Вот вырвало ядром косяк из пушечного колеса, оторвало ногу у лошади, опрокинуло двух канониров, разнесло ось и лафетную доску, — орудие упало. Уже много их валялось на боку. А человеческих трупов еще больше. Как ни ужасно было то, что происходило внизу, но Паскевич любовался этим зрелищем. Ему особенно нравилась работа одного высокого канонира-бакенбардиста. Ловкость и точность движений этого солдата были поразительны. «Где я его видел? Ага! Салтановка, опушка леса, разрыв старой пушки, угрозы канониру, дерзкий артиллерийский поручик… Как путаются на войне карты человеческих отношений!» Еще будучи пажом и дежуря во дворце, Паскевич поймал однажды словцо графа Аракчеева: «Надобно требовать от солдата невозможного, чтобы он возможное сделал…» На остром, мелко-красивом лице Паскевича промелькнуло что-то неуловимо скверное, похожее на улыбку. «Трус и подл Аракчеев, но умен. Можно гнуть солдата пополам, но воевать без него нельзя. Я обещал этому бакенбардисту Георгия и дал его. Если мне суждено возвыситься, я покажу свету настоящее величие и настоящий разум полководца…» Паскевич все пристальнее вглядывался вниз. Что это там делается? Орудия заезжают справа и становятся так, что прицельная линия приходится не поперек, а вдоль рва. Не сошли ли они там с ума? Кто командует? Э, тот самый дерзкий поручик, у которого Паскевич чуть было не отобрал шпагу под Салтановкой… По всей длине рва — французы. Орудия стреляют. Залп… другой. Ров замер. Ай да поручик! И под бешеным огнем, придерживая рукой шпагу, чтобы не мешала бежать, Паскевич пустился вниз с бастиона в то самое пекло, где так молодецки действовал Травин.

С тех пор как началась война, только в огне, под смертельной угрозой, Травин чувствовал себя живым, бодрым и деятельным человеком. А в остальное время одолевала его какая-то тупость мысли. И лишь в глупых происшествиях, подобных последней стычке с Феличем, отыскивался для него выход из этого тупика. А вот под Королевским бастионом — не то! Хоть Травин и был под арестом, но за убылью офицеров пришлось ему вскоре после завязки боя уже командовать ротой. Сперва он опрокидывал атаку за атакой лобовым огнем, в ров и через ров. А потом вдруг догадался: орудий мало, а все бьют в лоб, перед собой. Не лучше ли развернуться вдоль рва? Попробовал. Славно! Падали уже не десятки, а сотни французов. «Как понятлив Угодников! Толкни только с места мысль этого редкого солдата, а она и пойдет, и пойдет ворочаться».

— Ваше благородие! — кричал канонир, стараясь голосом перекрыть грохот боя. — Ваше благородие! А ежели двумя расчетами направо бить, а двумя налево?

— Верно!

Травин повернул половину своих орудий.

— С передков долой! Передки, отъезжай! Тут-то и вырос перед ним Паскевич.

— Молодец, поручик! Я любовался…

Травин молча отдал честь. Он не любил Паскевича. «Из таких-то и растут Аракчеевы! Но этот хуже будет… Аракчеев нагл при дворе и трус в бою. Этот же храбр под огнем, а при дворе будет ползать…» Было что-то и в Травине неприятное генералу. «Как он одет худо! Из таких-то в странный наш век и выскакивают Бонапарты…»

Ров был опять полон французами. Они карабкались по откосу, подсаживая друг друга. На передних лезли задние, а на задних наседали линейные батальоны, беглым шагом стремившиеся к бастиону. Еще минута-две, и колонны эти зальют собой ров, и волны их выплеснутся на бастион. Травин не отрываясь смотрел на эту страшную картину.

— Командуйте огонь, поручик! — приказал Паскевич.

— Слушаю, — сказал Травин и не пошевелился.

Он знал, что орудия заряжены и канониры уже держат пальники у затравок. А прислуга толпится перед пушками, чтобы не видно было наводки. Он сегодня придумал этот фокус: все готово, а врагу — невдомек. И чем дольше, тем лучше…

— Извольте же командовать, поручик! — крикнул Паскевич. — Оглохли, что ль?

Между батареей и неприятелем оставалось не более десятка саженей. И расстояние это уменьшалось с каждой секундой.

— Поручик!

Травин сделал движение рукой, какое делают люди, когда не хотят, чтобы им мешали. Он был бледен,

— Поручик!

Голос Паскевича звенел и ломался:

— Один лишь миг, ваше превосходительство! Французы были уже почти на батарее. Травин махнул рукой.

— Пали!

Канониры отскочили от орудий. Вспыхнули огоньки, струйки дыма взвились над скорострельными трубками — и все орудия грохнули разом, выплюнув смерть. То, что только что бежало, лезло, валилось вперед, — стрелки и линейная пехота, — все это лежало на земле. Угодников указал пальцем туда, где лежал батальон в том самом порядке, как шел, даже с офицерами при взводах. А наседавшая сзади туча застыла на месте. Этаких залпов Паскевич не видывал. Поручик — отличный стрелок, но… ослушник! «Шпагу! — хотел он крикнуть Травину. — Подайте вашу шпагу! За ослушание пойдете под арест!» И вдруг заметил, что на офицере нет шпаги. По растерянному выражению генеральского лица Травин все понял и сказал:

— Я уже под арестом, ваше превосходительство. Паскевич закусил губу. Он был в затруднении.

Днепр у Смоленска неширок. С укреплений, из предместий и даже с равнины, на которой происходило сражение, был ясно виден его высокий правый берег. Около полудня холмистый гребень этого берега ощетинился войсками. Раевский облегченно вздохнул и, делая на груди под жилетом незаметные движения правой рукой, перекрестился. Вторая армия пришла гораздо раньше, чем он того ожидал. Действительно, Багратион бежал к Смоленску…

Между тем пехотные колонны французских войск продолжали правильно и быстро двигаться на город с застрельщиками впереди. Кавалерийские взводы прикрывали с боков батареи легкой артиллерии. Как раскаты грозы, гремели пушечные выстрелы. По временам облака густого синего дыма застилали эту картину. Кругом Багратиона были расставлены на высоких ножках подзорные трубки и телескопы. Но Петру Ивановичу они были не нужны. Его зоркий глаз отчетливо различал все, что делалось в городе и над городом. И чего не видел глаз, то разгадывал он сам. Его смуглое лицо было покрыто горячим потом, солнце пылало и жгло немилосердно. Он непрерывно отряжал адъютантов и ординарцев и слал Раевскому подкрепления одно за другим. Для него не было сомнений: бой, принятый седьмым корпусом, — только начало громадной генеральной битвы за Смоленск. Барклай — хитрая лисица, но обстоятельства победили его. У Багратиона был радостный и вдохновенный вид.

Как-то само собой сделалось: не успела Вторая армия стать на биваке, как позади того места, где находился главнокомандующий, появились продавцы с холодной водой, квасом, пивом и огурцами. Штабные офицеры наскоро освежались питьем и бегом возвращались к свите. В этой сутолоке мелькали и крестьянские зипуны, армяки, войлочные шляпы. Здесь же оказались и три росаснинских мужика. Какой-то полковник квартирмейстерской части долго разговаривал с ними, а потом отвел прямо к главнокомандующему. Князь Петр Иванович кипел, и все возле него кипело. Мимо везли из города подбитые орудия и лафеты. Из резерва скакали к Смоленску свежие артиллерийские роты.

Атаки французов начинали заметно ослабевать. В четыре часа дня открыл было наступление Даву, но скоро был отбит. Почти смеркалось, когда Багратиону доложили, что подходят головные части Первой армии. Шестой корпус генерала Дохтурова уже становился на бивак. Барклай вел свои войска форсированными маршами, по-суворовски, без привалов. Солдаты ели на ходу. «Ведь умеет же квакер и спешить!» — подумал Петр Иванович. Первый день смоленской битвы кончился. Багратион вскочил на коня.

— Еду! Прочь с дороги! Раздайся, други!

Он карьером пустился вниз, через мост, в город. Свита неслась позади. Улицы Смоленска были загромождены ранеными, умирающими и мертвыми. Жители сидели в сараях и погребах. Кое-где занимались пожары, — небо розовело от всполохов и казалось живым. Раевский и Паскевич встретили главнокомандующего у Королевского бастиона. Багратион поцеловал Раевского и обнял Паскевича.

— Спасибо вам нижайшее, други! Вы спасли армии русские и Россию. Что тебе, что мне, Николай Николаич, поздно биографию свою днем нынешним начинать. Мы ее начали в семьсот восемьдесят восьмом годе, при Потемкине, ты подпоручиком, а я прапорщиком. Помнишь небось как в дружбу вступали? А вот Иван Федорыч — дело иное. Сегодня история его открылась. И будет она немаловажной…

Из темноты выехал всадник в генеральской шляпе и звездах. Это был Барклай. Он молча поклонился и крепко пожал руку обоим защитникам Смоленска.