Багратион

Глава сорок первая

У селения Горки, на кургане, при крайнем доме, стояло три орудия. С этой батареи фельдмаршал наблюдал бой, сидя на складном стуле и опершись пухлым подбородком на руки, скрещенные поверх эфеса шпаги. Бой пылал по всей линии. Земля стонала от грома орудий, и стоны ее отзывались глухими раскатами в лежавших за Горками лесных засеках. Куда ни глянь — везде прыгали ядра. Несколько чугунных гостей побывали уже и на батарее фельдмаршала. Только Кутузов не заметил их. Когда грохот канонады усиливался, он отрывисто говорил:

— Не горячись, приятель!

Лицо его было серьезно, но совершенно спокойно. Ход дела был ему ясен. В том, что правый фланг атакован не будет, он не сомневался. Зато левый фланг и батарея Раевского, покрытые черным дымом и гремевшие выстрелами, полностью занимали его мысли. Семеновские флеши переходили из рук в руки. На батарею Раевского бешено бросалась дивизия генерала Брусье. Но главное левый фланг. Рядом с Кутузовым стоял Беннигген и, быстро облизывая губы, взволнованно говорил по-немецки:

— Bagration… Bagration… Er ist ingrossten Erschopfung und Zerruttung. Aber ein Paar Tausend Kosaken, — und alles ware gerettet[106].

Кутузов делал вид, что слушает эту болтовню, и даже изредка отзывался на нее короткими фразами:

— Es scheint, Herr Baron, daB desmalen hat der entschei-densten Augenblick begonnen[107]…

Вдруг он поднялся со стула.

— Лошадь!

Свита кинулась к коням. Но он сделал знак: остаться на месте. Ординарцы посадили его на седло. Он слегка ударил своего белого длиннохвостого мекленбуржца нагайкой и рысцой затрусил вниз с кургана. Кутузов давно уже заметил скакавшего к батарее с левого фланга адъютанта. Он не знал, с чем едет к нему посланный Багратиона, но не ожидал приятных известий, а неприятные хотел выслушать один на один, без свидетелей. За батареей он остановился и, когда Олферьев, отдавая честь, с карьера осадил коня, сказал ему просто:

— Рассказывай скорей, братец!

Олферьев быстро доложил обо всем, что делалось на левом фланге. Кутузов слушал, медленно кивая головой. Его лицо, покрытое тончайшей сеткой мелких красноватых жилок, оставалось спокойным. Выражение его не изменилось даже и тогда, когда Олферьев доложил, что третий корпус еще вчера был выведен Беннигсеном из засады, а генерал Тучков только что убит. Однако пальцы Кутузова, короткие, мягкие и толстые, игравшие оплетенным в ремень кнутовищем нагайки, так надавили в этот момент на кнутовище, что оно сломалось пополам. Михаиле Ларивоныч промолчал, но и слушать дальше не захотел. Он повернул лошадь и, опустив голову, двинулся шагом назад, на курган. Олферьев заметил, что губы его тихонько шевелились. Почудилось корнету и крепкое русское бранное слово, шепотком слетевшее с этих синих, глубоко запавших внутрь рта старческих губ. Въехав на курган и сходя с лошади, фельдмаршал проговорил, обращаясь к Беннигсену:

— Как и всегда, вы правы, ваше высокопревосходительство! Надо подкрепить левый фланг, но не двумя тысячами казаков. Потрудитесь взять второй и четвертый корпуса и отвести их к князю Багратиону. Кому же, как не вашему высокопревосходительству, могу я поручить эту опасную комиссию?

Беннигсен поклонился и пошел к лошади. А Кутузов подозвал Толя и сказал ему вполголоса:

— Поезжай с ним, Карлуша, да с глаз не спускай… А то опять напаскудит!..

Еще рано утром Барклай выехал с адъютантами к дороге, которая вела из Бородина к Горкам, и остановился здесь возле двух батарей. С этого места он уже больше и не сходил. Батареи непрерывно действовали и навлекали на себя жестокий огонь. Барклай был в генеральском мундире со всеми звездами и в шляпе с плюмажем. Его адъютантам приходилось жарко. Он то и дело рассылал их по частям с приказаниями, стараясь не упускать возможности вовремя подкреплять слабые пункты. Это ему удавалось. Зато адъютанты один за другим выбывали. Графа Лайминга какой-то бешеный французский кирасир, зарвавшийся за линию фронта, просто застрелил из пистолета, хотя Лайминг и находился рядом с Барклаем. Четыре лошади уже были убиты под Михаилом Богдановичем. Последняя была куцым серым мерином, очень высоким. Сидя на ней с подзорной трубкой у глаз, Барклай следил за тем, что делалось на левом фланге. Положение Багратиона его тревожило. Вдруг мерин странно, совсем не по-лошадиному взвизгнул и рухнул на колени. Михаил Богданович не опустил трубки, — он только шагнул через голову подыхавшего коня и приказал:

— Лошадь!

Подвели пятую. Взбираясь на нее, он еще крепче прижал к глазам трубку. Левый фланг колебался. Бой шел за последнюю, среднюю флешь. Барклай оглянулся. Ротмистр подъехал.

— Багратион гибнет. Милый ротмистр, прошу вас! Скачите к генералу Дорохову и передайте: Барклай приказал его кавалерийским полкам немедленно идти к Багратиону. Возьмите из резерва лейб-гвардии Измайловский, Литовский и Финляндский полки, две роты гвардейской артиллерии и полка три из первой кирасирской дивизии, отведите все это на левый фланг. Спешите, ротмистр! Это очень нужно, очень.

Клингфер отдал честь и повернул коня.

— Задержитесь на минуту!

Барклай пристально посмотрел на офицера.

— Мы, вероятно, не увидимся больше. Надеюсь, что сбудется мое пламенное желание… Жизнь тяготит меня, Клингфер! Я не хочу, чтобы судьба оставила ее мне. Итак, это почти наверное, что мы видимся в последний раз! Прощайте! С богом!

Барклай протянул руку своему верному адъютанту. Ротмистр крепко прижал ее к груди. Через минуту он скакал прямо навстречу французским фланкерам из наступавшей стрелковой цепи, а потом понесся вдоль этой цепи, осыпаемый ее летучим огнем. «Едва ли я увижу тебя, мой добрый генерал, — думал он. — Быть может, судьба будет справедлива на этот раз и сохранит России Барклая, но я… честь и клятва должны свести меня нынче со смертью!..»

Семеновские флеши имели вид реданов или обыкновенных лагерных укреплений, а форму — острого угла, открытого со стороны нападения. Картечными залпами с задних позиций можно было легко вымести из флешей всех, кто в них находился. По этим же причинам удержаться в них было несравненно труднее, чем завладеть шли.

Багратион видел это. Несколько картечных залпов, а потом атака пехоты могли вернуть потерянную левую флешь. И ее надо было вернуть!

— Генерал! — крикнул князь Петр Иванович Неверовскому. — Бери свою дивизию! Отхватывай левый шанец!

Неверовский молча приложил пальцы к шляпе. В грохоте боя тонули слова. Надо было бы объяснить этому храброму генералу, что начинать дело следует с картечи. Но… где же там! «Ужели сам не знает?» — подумал Багратион и поскакал к правому укреплению, где закипала страшная суматоха.

От пятьдесят седьмого французского линейного полка, ворвавшегося в левую флешь, почти ничего не оставалось. Ней вел сюда дивизию генерала Ледрю, когда натолкнулся на слабые батальоны Неверовского. Вся двадцать седьмая дивизия бежала двумя колоннами к атаке, и колонны эти были так малочисленны, что Ней оказал себе: «Сейчас я раздавлю этот храбрый и несчастный полк!» Он сделал знак. Дивизия Ледрю раздалась и выпустила вперед пушки.

— Ложись! — успел прокричать своим Неверовский.

Пехота прилегла. Через нее с шумом полетела картечь, так сильно ударяя в задние насыпи шанца, что пыль взвилась к небу черной тучей. Неверовского смело с коня при первом залпе. Второй и третий решили судьбу предприятия: левую флешь вернуть не удалось.

Было около десяти часов. С правой флеши пронесли командира восьмого корпуса Горчакова. Голова князя Андрея была закутана окровавленной шинелью. Он глухо стонал. Правая флешь была уже во французских руках. Борьба теперь шла за последнюю — среднюю. Именно там чаще и ярче всего вырывался из дыма блеск пушечных огней и, как пятна на солнце, все гуще и гуще чернели колонны наступавших французских войск. Принц Карл Мекленбургский с Киевским, Московским и Астраханским гренадерскими полками уже несколько раз ходил в штыки на эти колонны и опрокидывал их. Но новые и новые дивизии врага рвались к флеши. Ядро свалило принца.

Багратион вертелся посреди этого ада, шпоря лошадь и отыскивая взглядом источник спасения. Где взять свежих людей? Однако они еще были. Вот двигалась вперед скорым шагом и даже в ногу гренадерская бригада. Словно на параде, стройно и хладнокровно прошла она мимо батарей. Пушки взяли на передки, выскакали вперед и осыпали наступавших французов картечью. Гренадеры опять прошли мимо батарей. Они держали ружья наперевес и стреляли. Прекратился огонь и со стороны атаки. Колонны сближались в страшном молчании. Впереди бригады шагом ехал на малорослой лошадке Кантакузен.

— Ура, князь! — крикнул ему Багратион. — Я с тобой!

Полковник кивнул головой, не отвечая. Можно было подумать, что он и не узнал Багратиона. Но это было не так. Просто в эти торжественные минуты Григорием Матвеевичем уже безраздельно владело то чудесное, до величия поднимающее дух состояние порыва, когда жизнь со всеми людьми и отношениями отодвигается далеко прочь, а сочувствие друга и ярость врага становятся одинаково безразличными. Кантакузен шел в бой, из которого не было возврата, и он знал это. Только две вещи в мире были сейчас для него не безразличны: расстояние, отделявшее его от французов и уменьшавшееся с каждой секундой, и твердость шага маршировавших за ним солдат. Все чувства его были поглощены этими вещами. Потому-то он и не ответил Багратиону. Князь Петр понял причину, — ему ли было не понять, как безгранична власть святой минуты над душой его обреченного друга!

— С богом, князь-душа!

Чтобы не мешать разбегу людей, который обязательно нужен для хорошего штыкового удара, Кантакузен начал осаживать своего конька в интервалы полков. Гренадеры заметили это. Ухо Григория Матвеевича поймало в стройном шаге их что-то неладное. Он тотчас выскакал вперед.

— Я здесь, золотые, здесь я! Нельзя же мне собой загораживать вам дорогу! Ура!

Шаг снова зазвучал дружно и ровно. Кантакузен въехал в интервал. До французов оставалось не больше десяти саженей.

— Ура! — крикнул он и махнул рукой.

Гренадеры рванулись вперед. Лязгнули штыки, полетели разбитые в щепу ружья, замелькали над головами приклады, зазвенели тесаки. Бой кипел на месте. И место это с каждой минутой все поднималось и поднималось, вспучиваясь грудами мертвых тел. Кантакузен замотал головой и выронил из руки шпагу. Лицо его побелело. Он начал медленно сползать с коня, барабанщик подхватил его. Смерть командира и внезапное прекращение барабанного боя осадили порыв солдат. Сотни рук, мгновенно обессилев, опустились. Сотни ног бестолково затоптались вокруг барабанщика с телом Кантакузена.

Полчанинов взглянул на труп князя. Черные глаза его были широко открыты, и жестокое изумление застыло в них. Бакенбарды растрепались, в левой завилась соломинка. Темная струйка крови сочилась из густой и косматой брови. «Прощай, князь! Прощай, отец мой!» С этой минуты Полчанинов уже не думал больше ни о чем. Все, что он делал потом, совершалось его голосом, его руками, но не им самим.

Он выхватил у подпрапорщика знамя и швырнул его далеко вперед. Темный шелк тяжело плеснулся в воздухе. Множество жадных чужих рук протянулось к нему со всех сторон.

— А захотят ли гренадеры потерять свое знамя?

Карабинерная рота с такой неистовой силой ринулась за прапорщиком, что вмиг очутилась там, где могла бесследно исчезнуть старая гренадерская слава. Что-то обожгло грудь Полчанинова. Острый огонь зажегся между ребрами — там, куда врезался и где повернулся широкий французский штык. Ухватившись обеими руками за его скользкую двугранную полосу и опрокидываясь назад, Полчанинов ясно различил над собой свободные взмахи ветхого лоскута.

— Отбили, ваше благородие! Как в лес кликнешь, так и отзовется!

Это сказал Трегуляев, нагибаясь к мертвому офицеру.

Атаки генералов Брусье и Морана на батарею Раевского начались в девять с половиной часов и сейчас же приняли крайне ожесточенный характер. Густые колонны французской пехоты с распущенными синими знаменами, музыкой и барабанным боем двигались на батерею, как туча.

— Allons! Avancez[108]!

Травин крикнул пехотному взводному, стоявшему в прикрытии у его пушек:

— Берите, ребята, половину французов себе, другая — нам!

Чья-то жесткая рука легла на его эполет. Он оглянулся. Это был генерал Паскевич, уже два раза водивший в штыки четыре полка своей двадцать шестой дивизии и собиравшийся теперь отбивать атаку в третий раз. Травин удивился неприятной беглости его колючего взгляда.

— Вот что, поручик, — сказал генерал, — сейчас мы отобьем эту сволочь, потом вы пойдете с вашей ротой на подкрепление левого фланга. Завтра я представлю вас к чину, а послезавтра — к переводу из моей дивизии.

— Слушаю! — ответил Травин. — Почему так угодно вашему превосходительству? Паскевич выпрямился.

— Потому что такие люди, как вы, мешают мне быть самим собой. Идите к черту, поручик! Травин не успел ответить.

— Allons! Avancez!

Французская пехота была уже под самой батареей, когда русские орудия грохнули все враз, словно по команде. Никто не подавал этой общей команды! Огонь ворвался в неприятельские ряды и разметал их, но только на минуту. Вот они снова сомкнулись, сойдясь поверх трупов, и плавно двинулись в свой смертный поход. Картечь грохнула еще и еще раз. Опять смешалась колонна. Однако крики начальников не умолкали, и она стройно пошла вперед. Батарея начала стрелять залпами. Выстрелы были удачны. Туча редела, барабаны и музыка притихли. Но французы еще шли. Атака то подавалась назад, то приближалась. Травин дал залп. И ему показалось, что стена стала на месте, колеблясь.

— Молодцы артиллеристы номера двадцать шестого! — закричал Паскевич. Славно!

— Идите к черту, генерал! — отчетливо проговорил Травин.

Атака ринулась на батарею…

Как ни жесток был натиск французов на батарею Раевского, Николай Николаевич отрядил вслед за «принцем Макарелли» на левый фланг чуть не половину своего корпуса. Голицын привел три полка пехоты и несколько артиллерийских рот. Среди них была рота Травина.

На левом фланге было не лучше, чем на батарее. Гранаты квакали, ядра визжали. Вот упал человек из орудийной прислуги, за ним — другой. Третий подпрыгнул и ничком ударился о землю.

Мимо проскакал Багратион.

— Передки и ящики с места отослать назад! — крикнул он. — Орудий не свозить!

Рота подавалась к месту медленно. Внутри средней флеши и поблизости от нее лежало столько трупов, что объехать их не было возможности. Орудия катились через них. Особенно много тел было во рву, перед углом люнета. Тут же поднималась целая гора ружей, тесаков и киверов. На самой флеши орудий почти не было, зато против нее тянулась бесконечная линия французских батарей, — все они были в полном действии. Дым разносило ветром. И Травину было отлично видно, как французы заряжали и наводили орудия, подносили пальники к затравкам. Гул от выстрелов был так силен, что ни ружейной пальбы, ни криков, ни стонов не было слышно. Чтобы приказать что-нибудь, надо было кричать. Ядро хлопнуло в орудийный ящик. Люди шарахнулись.

— Граната!

Угодников подскочил к ящику и быстро дернул за крышку.

— Господи благослови!

— Что ты делаешь? — крикнул Травин.

— В порядке, ваше благородие! Холостое ядро… повредило сверху гнезда… да и застряло!

Угодников был бледен. Травин схватил его за руку и крепко пожал ее. Между тем ружейный огонь начал отдаляться. Пули уже не свистели, а жужжали, — особый тон звука, свойственный их излету. Затем смолкла артиллерия. Что такое? Перед средней флешью что-то поблескивало в густых облаках пыли.

— Никак, горшки железные на нас валят, ваше благородие?

Действительно, в атаку на флешь неслась колонна французских латников. Это их медные кирасы и стальные палаши блестели под солнцем. Они-то и заслоняли собой действие неприятельской артиллерии. Конница шла малой рысью прямо к цели. Не больше сотни саженей оставалось между ее головными линиями и флешью. Травин видел, как снимались и брали на передки соседние роты. Привычный страх потерять орудия оказывался сильнее всех приказов Багратиона и разъяснений Кутайсова. Какой-то старый артиллерийский полковник из немцев налетел на Травина.

— Господин поручик! Или не видите? Уводите пушки!

— Не уведу! — отвечал Травин.

— Хорошо, душа!

Это крикнул неизвестно откуда взявшийся Багратион.

— К шаху старого дуралея! Ему жизнь славы дороже! Голову снесу! Оборачивай пушки, поручик!

Орудия Травина были заряжены картечью. Он наспех прикидывал, как лучше действовать. Из-за спины Багратиона выскакивал драгунский полк, — он должен был задержать французскую атаку. Травин понял свою задачу: подпустить кирасир как можно ближе и, встретив огнем, помочь отпору со стороны драгун. Грозный момент наступал с неимоверной быстротой. Заметив, что Угодников уже наносит пальник, поручик кивнул головой. Но в эту минуту строй французских кирасир развернулся и показал скрытую за ним артиллерию. Залпы грянули одновременно. От близкой посылки картечи и у Травина и у французов повалились люди и лошади. Сумятица продолжалась, однако, не дольше мгновения. Картузы уже были готовы. Пушки Травина дали еще залп. Багратион махнул шпагой, и драгуны понеслись в контратаку. На французской батарее кипело: кажется, там взорвался зарядный ящик. Драгуны наскакали на замолчавшие пушки. Батареи больше не существовало. Медные гиганты целыми десятками валились со своих огромных серых коней. Бешено крутя глазами и тяжело дыша, кони метались, роняя всадников и волоча их за ноги, застрявшие в стременах. Задние лошади спотыкались и падали через передних. И все-таки латники уже топтали землю под взгорком флеши. Сверкающая туча поднятых кверху палашей вилась над конями. Травин видел лица всадников, различал цвет их глаз, — так они были близко…

Драгуны прорвались сквозь строй кирасирской атаки и врубились в стоявшую за ней колонну французской пехоты. Линейцы были застигнуты врасплох. Они падали под драгунским наскоком так, как стояли. Люди лежали грудами, и по грудам этим носились всадники…

Угодников отошел в сторону и сел под кустом. Здесь он стянул с себя мундир и снял рубашку. Левая рука была вывернута ладонью кверху, а из-под кожи, близ локтя, высовывался острый конец бело-розовой кости. Канонир ухватился здоровой рукой за раненую и повернул ее на место. Зубы его заскрипели от боли, и жаркий пот облил тело. «Встала!» — прошептал он побелевшими губами. Но кость никак не хотела уходить внутрь. Тогда Угодников плюнул с досадой, живо перевязал руку у локтя и снова натянул мундир. Теперь он хотел подняться на ноги, но ноги дрожали и не слушались. Что делать? Угодников достал из кармана огниво с полным припасом и высек огонь из кремня. С первой искрой мысли его прояснились и ноги перестали дрожать. Трубка отлично раскурилась. Минуты две он прислушивался к грохоту, который доносился с флеши, потом встал и пошел в огонь.