Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

ГЛАВА 3

Было уже больше десяти утра, когда меня разбудил телефонный звонок. Я не смог сразу определить, чей это голос, но он явно принадлежал девочке-подростку, которая была обеспокоена, даже встревожена.

— Кристоф?

Едва я успел пробормотать «да», как связь прервалась.

Когда я стоял под душем, мне пришло в голову, что это могла быть Прюн. Она вернулась? Для очистки совести я позвонил ее родителям. Трубку взяла мадам Дюперрон, столь же безутешная, как и вчера: ничего нового. Единственной надеждой было объявление о розыске, появившееся в «Йоннском республиканце» на видном месте. В этом я смог самолично убедиться, купив газету по дороге в библиотеку: фотография Прюн занимала четверть последней полосы — явно благодаря стараниям Филибера. На этой фотографии, не из самых недавних, у Прюн был вид невинной очаровашки, застигнутой за долю секунды до того, как ее посетила первая греховная мысль: будущая Лолита, чьей убойной силы хватит на двух-трех Гумбертов Гумбертов (или Филиберов).

Жан Моравски ждал меня в зале периодики и справочных изданий. Чтобы наш разговор не помешал десятку читателей, которые уже погрузились в свои газеты («каждый из них — как водолаз в своем персональном море», по выражению Моравски), он открыл небольшую едва заметную дверцу и провел меня в свой кабинет. Все вокруг было завалено книгами — старинными, в коричневых кожаных переплетах с золотым тиснением, современными, а также альбомами и газетными подшивками в красных или синих кожаных папках. Он усадил меня, а сам остался стоять перед огромным столом со множеством папок, аккуратно надписанных и сложенных в стопки. Я протянул ему список вопросов, который он долго изучал, прежде чем заметил, слегка ухмыльнувшись:

— Весьма показательно!

Я вынырнул из своих размышлений.

— Вы ищете лишь забавные или радостные события, — продолжал он. — Первая незамужняя женщина-министр, первый стриптиз… Если вы позволите мне быть откровенным, я скажу, что у вас на удивление незамутненный взгляд — утренний, так сказать.

— А есть и другой?

— Конечно, сумеречный. Вот, взгляните, — сказал он, осторожно вынимая сложенный листок бумаги из внутреннего кармана пиджака, — я тоже позабавился, составляя вопросы на тему «Когда впервые?..».

Я развернул листок и прочитал:

«Когда впервые на дорогах Франции число жертв автокатастроф составило 100 человек в день?»

«Когда во Франции впервые была отменена доставка воскресных газет?»

«Когда во французских городах впервые упразднили трамвайное движение, которое сейчас снова пытаются вернуть из-за огромных транспортных пробок и загрязнения окружающей среды?»

«Когда впервые в XX веке число жертв геноцида превысило сто тысяч человек?»

«Когда впервые появились озоновые дыры в атмосфере Земли?»

«Когда от СПИДа впервые умер ребенок?»

— Очевидно, — пробормотал я, — это гораздо менее пикантно.

Мысль о том, что дела в нашем мире не идут grosso modo^[28] все лучше и лучше, была мне неприятна. Гораздо охотнее я верил в красивые фразы о прогрессе.

Мы спорили об этом добрую четверть часа, особенно напирая на грядущий век.

— И кроме всего прочего, — заявил Моравски, — вы со своими «первыми разами» забываете о последних. А их все больше и больше, можете мне поверить!

— Такова жизнь!

— Вернее, таков определенный взгляд на жизнь!

— Равномерное чередование периодов развития и упадка — разве не таким представляли греческие мудрецы путь человечества?

— Это не довод. Нынешнее положение вещей не имеет ничего общего с «равномерным чередованием». Это разрушительный вихрь, сметающий все на своем пути, это хаос!

— Вы можете предложить другое решение?

— Да. Но люди сочтут его неприемлемым. Нужно четко взвешивать все «за» и «против» и заменять старое новым только в том случае, если есть стопроцентная уверенность, что новое будет лучше.

— Но разве так не делается?

— Вы хотите сказать, что дешевые «хрущевки», которые в обязательном порядке придется сносить через тридцать лет, лучше, чем строения периода Османа?^[29] Что видеомагнитофоны лучше широких экранов немого кино? Что современная повальная одержимость педофилией лучше утонченных развлечений эпохи Регентства?

— Вы сравниваете несравнимые вещи!

— …и что наши современные загрязненные океаны лучше, чем «бессчетные улыбки моря» ваших любимых греков?

Он наконец остановился. Я счел нужным выразить сомнение (хороший вариант, когда нечего возразить по существу):

— Кто на данный момент может сказать, что одно лучше другого? Зачастую требуется очень долгое время, чтобы оценить преимущества нового изобретения.

— Об этом можете мне не говорить. Но большинство открытий, сделанных за последние пятьдесят лет, вошли в жизнь без того, чтобы кто-то удосужился спросить нашего мнения об этом, и даже без того, чтобы сами славные изобретатели взяли на себя труд просчитать все последствия внедрения своих гениальных идей!

— Но…

— Хотите примеров? Безудержный рост производства автомобилей, атомные электростанции, сооружение этих дурацких кроличьих клеток в предместьях, телевидение…

— Телевидение?

— Простите, я увлекся.

— Во всяком случае, — сказал я, поднимаясь и собираясь прощаться, — если перемены, на первый взгляд положительные, могут вызвать долгую череду катастрофических последствий, то кто знает — возможно, те перемены, которые на первый взгляд ничего хорошего в себе не несут, могут в конечном счете обернуться благом? И даже те, которые постфактум кажутся неудачными, — не могут ли они, постпостфактум, оказаться весьма успешными?

— Ну что ж, — ответил Моравски с кислой усмешкой, — тогда для того, чтобы судить объективно, придется ждать до конца времен. Но все равно мы с вами ничего об этом не узнаем — разве что свершится чудо.

Вернувшись в зал периодики, мы разошлись: он направился к своей конторке, я — к справочникам. Мне еще нужно было кое-что уточнить, особенно в вопросах про верхнюю прокладку цилиндра и нобелевского лауреата из Гватемалы.

Внезапно мое внимание привлек высокий бородатый старик, сидевший почти напротив меня, погрузившись в чтение тома in quarto,^[30] который он держал обеими руками. Еще с полдюжины других томов стопкой лежали перед ним. Я удивился, заметив, как верхняя часть его тела содрогается, но, присмотревшись получше и различив его зубы, обнажившиеся в гуще бороды, я понял, что он смеется. Не тем мимолетным смехом, который мог быть вызван анекдотом или остроумным замечанием, но равномерным, негромким смехом, который длился минимум с полминуты и казался неудержимым. Это книга, которую он держал в руках, так развеселила его. Я напрасно пытался различить заголовок: буквы на темной обложке были слишком мелкими.

Я возобновил свои поиски — оказавшиеся тщетными, — посвященные прокладке цилиндра, потом, чтобы не остаться в проигрыше, раскопал 8-й том «Универсальной энциклопедии» (от «Греков» до «Интереса»), чтобы узнать побольше о гватемальской литературе. Когда я вернулся на свое место, старик все еще продолжал смеяться тем же ритмичным смехом, но на сей раз он держал в руках, усеянных пигментными пятнышками, маленький тонкий томик in octavo^[31] в красном переплете.

У меня возникло подозрение, что у него просто какая-то разновидность нервного тика, и абсолютно неважно, что он читает. Но я ошибся, ибо через некоторое время, в течение которого он выдерживал паузу между книгами, он вынул из папки газету (на последней полосе я с легкой горечью разглядел фотографию Прюн) и довольно долго читал ее с совершенно бесстрастным лицом.

Впрочем, мне некогда было продолжать наблюдения — был уже полдень. Я вспомнил, что Эглантина приезжает обедать домой. Однако я отказался от идеи заехать к ее родителям и, слегка махнув рукой Жану Моравски (тот в ответ помахал мне листком, который я ему оставил, давая понять, что он о нем не забыл и уже над ним работает), вышел и отправился на улицу Жирардена.

По дороге я остановился перед мясной лавкой Лекселлена, чтобы купить две порции телячьей печенки и пучок петрушки. Мадам Лекселлен конечно же нашла очередной повод попилить мужа:

— Двести восемьдесят граммов на двоих? Да это же на один укус! Мсье Лекселлену срочно нужны очки!

Однако этого оказалось более чем достаточно. Первое сообщение на автоответчике, которое я обнаружил, вернувшись домой, было от Эглантины: она говорила, что сегодня будет обедать с матерью, потому что отец читает лекции в лицее, а она не хочет оставаться одна и вообще пребывает в расстроенных чувствах… Второе… но второго не оказалось. Я, однако, все же надеялся, что мне перезвонит мсье Майор, кукловод, чье отсутствие ставило меня в неловкое положение: в конце недели я должен был предоставить в картотеку «Flow Inc.» не менее трех интервью, а если учесть, что их нужно было обработать и привести к определенному стандарту, сроки сильно поджимали.

Я как раз выкладывал на сковородку один из кусков телячьей печенки, когда в дверь постучали. Я выключил газ и пошел открывать. Это оказался мсье Леонар. Сперва я его даже не узнал. Его левый глаз все еще был заплывшим, а синяки разных оттенков — от желтого до фиолетового — делали его похожим на профессионального боксера. Верхняя губа распухла, подбородок был заклеен лейкопластырем.

— В довершение всего я еще порезался утром, когда брился, — объяснил он замогильным голосом.

Выяснилось, что он пришел поблагодарить меня и заодно попросить «об одной услуге». Чтобы снять проблемы, связанные с выдачей новой кредитки, банк потребовал от него принести в комиссариат официальное заявление об обстоятельствах пропажи. Там его подвергли медосмотру, чтобы установить наличие внутренних повреждений, и сказали, что любое свидетельство, подтверждающее его показания, будет «только на пользу».

— Вы уже обедали? — спросил я вместо ответа. — У меня очень хорошая телячья печенка.

Казалось, он удивлен и растроган моим предложением, но, тем не менее, все же отклонил его. «Со всеми этими переживаниями» он заработал себе расстройство желудка, — и, в общем, его можно было понять. Кроме этого, он был так бледен, что его лицо приняло тот самый мертвенно-бледный оттенок, о котором пишут в романах (или, иначе говоря, синюшный цвет), и это еще сильнее подчеркивало прозрачность его кожи и общую физическую хрупкость — никогда еще и то и другое так не бросалось в глаза, как сейчас. Он сменил разорванную одежду на черный пиджак, антрацитово-серую рубашку и темный галстук с красновато-коричневыми полосками: так обычно одеваются, чтобы выглядеть как можно респектабельнее, те, кому предстоит не самое приятное общение с полицией или с банком; однако в данном случае этот наряд лишь подчеркивал плачевное состояние мсье Леонара. Это, конечно, еще и его профессиональная привычка, подумал я.

Именно в этот момент меня, как молния, озарила гениальная идея. Почему бы мне не заменить пропавшего кукловода мсье Леонаром? Его профессия — одна из самых необычных, даже слегка загадочных, и, помимо личных сведений, рассказ о ней сам по себе представлял бы немалый интерес. Я тут же поделился с ним своими соображениями и с воодушевлением добавил, что если вечером у него нет никаких дел, то можно начать интервью уже сегодня.

Сначала он не понял. Пришлось долго объяснять ему, для чего служит моя картотека, и заверять, что речь идет всего лишь о социологических исследованиях, а не о личных сведениях — напротив, подчеркнул я, все профессиональные данные должны быть строго анонимными.

Он не отвечал.

— Хорошо, — сказал я, — подумайте. Я в любом случае напишу показания, о которых вы просите. Я положу их в ваш почтовый ящик.

Он поблагодарил меня слабой улыбкой, насколько ему позволяла разбитая губа, и вышел.

Поедая печенку (почти полностью остывшую), я разбирал сегодняшнюю почту. Среди прочего отыскалось приглашение на презентацию книги, которая должна была состояться в помещении приходской церкви в районе Буссика. Речь шла о выпущенном тиражом в триста экземпляров, на 250-граммовой бумаге «Arches», издательством «Золотой серп» при поддержке Генерального совета поэтическом сборнике Жеанны де Куртемин, озаглавленном «Стирание/Вычеркивание» (именно так, через косую черту), иллюстрированном шестью гравюрами оксеррского художника Клода Бузена, оригиналы которых будут выставлены на презентации. Посетителям был обещан также «дружеский стаканчик». Я мог бы со смехом выбросить это приглашение в мусорное ведро, если бы на нем не было приписано от руки и подчеркнуто: «Ни в коем случае не пропусти!» Я узнал энергичный почерк Филибера. Мне пришло в голову, что, судя по воодушевлению моего приятеля, эта поэтесса с косой чертой наверняка гораздо более молода и симпатична, чем можно предположить по ее имени с дворянской приставкой.

Занося место и время презентации в свой ежедневник, я с неудовольствием обнаружил, что в тот же самый день и час будет проходить презентация романа Жан-Жака Маршаля в Доме прессы. Да уж, в культурных событиях в Оксерре явно нет недостатка — прямо хоть разорвись!

Телефон снова зазвонил. Я не успел вовремя поднять трубку из-за того, что очищал яблоко от кожуры, и, когда все же это сделал, на том конце трубку уже положили. Но не прошло и минуты, как раздался повторный звонок. Я ответил тотчас же, хотя рот у меня был набит рассыпчатой яблочной мякотью, и вместо классического «алло» получилось какое-то угрожающее «ао». Это оказался Бальзамировщик.

Но выяснилось, что это не он звонил минуту назад. Он же хотел только сообщить, что сейчас у него небольшой перерыв в работе до пяти вечера и он будет рад ответить на мои вопросы, если это меня по-прежнему интересует.

Я сказал, что буду ему крайне признателен и зайду к нему через пару минут. Перед этим я поспешно набросал на листе бумаги крупными буквами: «Я, нижеподписавшийся, Кристоф Ренье, подтверждаю, что обнаружил находившегося без сознания мсье Жан-Марка Леонара, который, очевидно, стал жертвой разбойного нападения, 3 июня сего года, около 2.30 утра, у дома номер 6 по улице Тампль».

И вот теперь я, в свою очередь, в первый раз (но, разумеется, не в последний!) входил в обиталище Бальзамировщика. В противоположность Эглантине и, скорее всего, потому, что я не заходил в комнату с чучелами животных, я бы не сказал, что это «свалка», — очень чистое, даже немного «стерильное» место. Если уж говорить начистоту — я, несомненно, был жертвой предрассудков, связанных с ремеслом мсье Леонара: внутренний голос твердил мне о запахе sui generis^[32] и даже о запахе смерти, что было очевидным преувеличением, ибо казалось маловероятным, что мсье Леонар работает на дому.

Он провел меня в просторную светлую гостиную, о существовании которой я раньше не догадывался по той простой причине, что ее высокие окна выходили не во двор. Потом усадил меня за стол, дождался, пока я включу диктофон, и неожиданно бодрым тоном сказал:

— Итак, что вы хотели узнать?

По его воодушевлению, которое лишь слегка сдерживали с трудом двигающиеся губы, я понял, что ему не терпится поговорить о своем ремесле — даже скорее призвании.

— Прежде всего, — начал я, — где конкретно вы работаете?

Он объяснил, что, после того как долгое время был сотрудником Центрального Йоннского похоронного бюро, занялся частной практикой. Вот уже около года он сам себе хозяин. Если не считать вызовов по просьбам агентов похоронных бюро города и окрестностей, он, если можно так выразиться, занимается надомной работой. Кроме того, ему удалось найти особенно хорошее место для мастерской — в районе Кламси.

Работает ли он в одиночестве? У него есть помощник, бывший боксер, очень сильный — «это важно, когда нужно переносить тела». Много ли у него коллег в Бургундии? Двое. «Я сам их обучал!» — с гордостью добавил он. Оказалось, что он не только наставник, но и один из пионеров в данной профессии.

— Но в чем именно заключается ваша работа? — спросил я.

— В точности вы могли бы это узнать, только если бы присутствовали на одном из моих сеансов. Но этого, — он измерил меня взглядом с ног до головы, — я вам не предлагаю… напрасно вы придаете себе такой уверенный вид… Грубо говоря, я обрабатываю тела таким образом, что они в течение определенного времени не поддаются разложению.

— Как во времена фараонов?

Он слегка улыбнулся, и в уголках его глаз появились морщинки.

— Нет, в наше время все гораздо скромнее. Прежде всего мы, если можно так выразиться, ничего не затрагиваем. Древнеегипетские бальзамировщики, напротив, извлекали из тел все внутренности — даже мозговую ткань.

— Они делали трепанацию черепа?

— Ничего подобного: они извлекали мозг через ноздри длинными крючьями, после того как вливали внутрь растворяющее вещество.

— Кошмар!

— Затем они высушивали тело, засыпая его натроном — натуральной содой. По тому же принципу засаливают ветчину. — Это он добавил одновременно шутливым и смущенным тоном. — Затем обматывали тело полосами ткани.

— Те самые знаменитые мумии!

— Да. Но в наши дни у танатопрактиков меньше амбиций. Они не пытаются сохранить тело навечно. Им достаточно всего нескольких дней, которые отделяют усопших от погребения или сожжения. Но это позволяет близким усопшего в последний раз увидеть любимое существо и не сохранить при этом в памяти тягостного впечатления, не говоря уже о тех случаях, когда его вообще нельзя узнать! Вы знаете, это ужасное ощущение — вдруг оказаться перед каким-то чужаком, отталкивающим монстром, вообще непохожим на человека… И даже когда можно узнать… — Его голос стал тихим, почти неслышным. — Если бы вы видели то ужасное страдание, которое отражается на лицах в предсмертные минуты! На всех лицах! Словно они преодолевают миллион световых лет в одну секунду… Или… помните этот фильм Кокто^[33] — об актере, прошедшем сквозь зеркало? Он попал в атмосферу, в сто раз более тяжелую, чем наша…

Негромкий щелчок напомнил нам о существовании диктофона. Кассета закончилась. Я перевернул ее и вернулся к основной теме разговора:

— И как же поступают с покойниками сейчас?

— Есть множество методов. Некоторые, не слишком распространенные, основаны на замораживании сухим льдом. Вначале я тоже их применял. Бруски льда кладутся на живот, под шею, иногда в некоторые другие места.

— Для этого нужно поддерживать холод!

— Да, минус шестьдесят шесть! Кроме того, это хлопотно. Вы не можете дотронуться до тела или даже незаметно подложить под него коврик: все моментально приклеивается!

Я уже собирался спросить, каким чудом трупы сохраняются при подобном обращении, когда в соседней комнате зазвонил телефон. Мсье Леонар извинился и вышел.

Ожидая его возвращения, я рассеянно скользил взглядом по названиям на корешках книг, стоявших в небольшом книжном шкафу из красного дерева. «Надгробные речи» Боссюэ и «Замогильные записки» Шатобриана были здесь вполне уместны, но «Сатирикон» Петрония, «Божественная комедия» Данте в трех томах, «Песни Мальдорора» Лотреамона, «Пища земная» Андре Жида, «Нотр-Дам-де-Флер» Жана Женэ или «Забота о себе» Мишеля Фуко показались мне довольно неожиданными.^[34] Книги явно были прочитаны не раз, некоторые даже довольно потрепанны, особенно первый том «Божественной комедии», который я решился снять с полки и пролистать. Бальзамировщик был культурным, по крайней мере читающим, человеком, причем с довольно широким кругом литературных интересов. А также любителем фотографии: две полки были заняты фотоальбомами и большими конвертами, на которых были написаны даты и названия мест (Ла-Боль, август 1976; Бангкок, 1994, и т. д.).

— Произошло убийство в районе Шабли, — объяснил мсье Леонар почти бесстрастным тоном, возвращаясь в комнату с телефонной трубкой в руках. — Мне перезвонят через несколько минут.

Он со вздохом добавил, что танатопрактики — как врачи: их могут внезапно вызвать в любое время.

— Днем и ночью?

— Смерть не знает расписания! Обычно мне звонят утром или днем, но, бывает, приходится выезжать и среди ночи. Если, к примеру, случилась автокатастрофа.

Еще он рассказал, как однажды, в самом начале профессиональной деятельности, его тогдашний патрон разбудил его в четыре утра, чтобы ехать в Эрменонвильский лес, где разбился самолет.

— Никогда не видел такой мясорубки… Ни одного целого тела. Всюду клочья плоти — в траве, даже на ветках деревьев, как рождественские гирлянды… в радиусе пятисот метров. И самое ужасное, что я помню: оторванная кисть руки с обручальным кольцом, прямо передо мной, как белый цветок…

— Вы ведь начали работать совсем молодым? Как вам пришла идея заняться таким… необычным делом?

— Это поистине было волей случая. Потому что…

Внезапно он заколебался.

— На самом деле я не знаю. Может быть, это вообще невозможно — узнать изначальную, глубинную причину того или иного пристрастия, увлечения? Я ответил на предложение по объявлению… Оно как раз очень подходило к тому моменту — я был в глубокой депрессии…

Он издал легкий горловой смешок.

— Парадоксальным образом это меня спасло. Видеть трупы других… это успокаивает. Меньше начинаешь думать о своей скромной персоне. Я усердно учился. Мне даже повезло лично познакомиться с Жаком Мареттом, французским первооткрывателем танатопрактики; он же ввел и сам этот термин.

— Но все же, — прервал я, возвращаясь к своей цели, — не могли бы вы вкратце рассказать, в чем состоит рабочий процесс?

— Вкратце он состоит в том, что тело обрабатывается определенным веществом, которое способно предохранить его от разложения примерно на двадцать дней… в данный момент.

Кажется, его глаза блеснули. Я осторожно сказал:

— Вы мне все еще не рассказали, как именно вы действуете.

— Это очень просто. Мы…

Телефонный звонок заставил нас обоих подскочить.

— Алло… Здравствуйте еще раз. В Бейн? Хорошо. Что?

Его лицо окаменело. Он побледнел еще сильнее — мне казалось, что это вообще невозможно. Он смотрел прямо перед собой, нахмурив брови. Он, до сих пор казавшийся воплощенной любезностью, даже пару раз стукнул кулаком по столу.

— Вот сволочи! — выругался он. — Отравляют нас, забивают дороги, вызывают катастрофы, а теперь еще и… Мерзавцы!

Он быстро схватил дорожную карту и развернул ее на коленях.

— Да… Через Сен-Бри и Шитри, хорошо… Какая улица? Хорошо, я сейчас же выезжаю.

Он положил трубку, вышел в коридор и вернулся с довольно большим железным чемоданчиком (только сейчас я заметил, что он прихрамывает на правую ногу). Он возмущенно заявил:

— Вы можете себе такое представить? Эти чертовы дорожники строят заграждение на выезде из Оксерра! Придется делать крюк в двадцать километров! И французы считают это нормальным! Разоряют землю, как дикари! Какое бесстыдство!

Мы вышли вместе. Я пересек двор и взбежал на свой этаж, перепрыгивая через две ступеньки, потому что еще по дороге, поскольку окно моего кабинета было открыто, услышал телефонный звонок.

Это был тот же голос, что и утром, в нем слышалась та же тревога, и это был голос Прюн.

— Ты где? — закричал я шепотом (то есть голос у меня был достаточно приглушенным, чтобы его не услышали ее похитители, но достаточно громким, чтобы его слышала она).

— Слушай, Кристоф… Даже не знаю, как тебе сказать… Поклянись, что ты не расскажешь ни Эглантине, ни моим родителям!

— Что? Но они имеют право знать…

Все же пришлось поклясться. Она тут же заговорила — ее как прорвало. Прежде всего она мне польстила: я, по сути, единственный взрослый, которому она хоть немного доверяет. Но затем, когда речь зашла о том, как именно я должен был вытащить ее из этой ловушки — при этом навсегда испортив отношения с семейством Дюперрон, — я слушал ее уже с гораздо меньшим удовольствием. Тем более что, как я с громадным изумлением узнал, именно из-за меня и началась вся эта заваруха. Этот проклятый брикетик гашиша… Это оказался не «брикетик», а, как она мне пояснила, «полмыльца» — двадцать пять граммов, ценой около полутора тысяч евро.

Итак, ее никто не похищал, и ее исчезновение не имеет ничего общего с исчезновением помощницы дантиста. Она придумала такую дешевую романтическую уловку с помощью своего приятеля, которому служила «посредницей» (читай: наркодилером), потому что была в панике из-за потери очередной партии «товара». Им не удалось никому сплавить материнские побрякушки, которые, как им сказали, к тому же фальшивые (что, кстати, было неправдой: одна из них была настоящей). Пришлось действовать иначе и разыграть «похищение». Она спряталась у брата своей подруги, большого любителя компьютерных игр (отсюда характерный шум, который услышал мсье Дюперрон во время телефонного разговора). Теперь, очевидно, она и сама не знала, как из всего этого выпутаться.

— Дура несчастная! — не удержавшись, рявкнул я. — Приезжай сюда, и как можно быстрее!

— Я не могу! — прохныкала она. — Дилер знает, где я. Он нас выследил. Пока я не найду тысячу четыреста евро или не верну ему гаш, мне нельзя отсюда выходить!

Я велел ей перезвонить минут через пятнадцать. Мне нужно было сделать три звонка, и первый — Эглантине, которая была на работе в городской Ратуше. Я спросил, у нее ли еще гашиш. Она ответила, что да. Где? Дома. Не могла бы она привезти его мне как можно быстрее? Нет. Хорошо, не могла бы она дать мне ключи от дома, чтобы я сам забрал его? Да, но она не помнит точно, куда его положила. Не важно, я все равно найду. Потом я позвонил Филиберу на мобильный и предупредил, чтобы объявление о розыске не повторялось в завтрашнем номере «Йоннского республиканца». И наконец, позвонил Клюзо. Меня соединили с одним из его коллег — кажется, я узнал голос того, кто вчера был в «Филлоксере». «Комиссар в Бейне», — объяснил он мне. Я догадался почему, но решил притвориться, что не знаю: «Из-за убийства?» — «Новости быстро расходятся… если только это не вы сами его совершили!» Он явно был преувеличенного мнения о моих способностях. «А кто убит?» — «Актер кукольного театра — он задушен нитью от марионетки».

Я на всякий случай уточнил имя. Так и есть — это был тот самый человек, которого я вчера безуспешно дожидался. Теперь я наконец узнал причину его отсутствия.