Бардадым – король черной масти

Глава двенадцатая

На улицах районного центра царили тот покой и умиротворенность, что всегда наступают в природе после больших потрясений. В вечернем зеленовато-шафранном небе громоздились дымчато-лиловые облачные груды, на самом своем верху неся рдеющий закатный свет. В их формах была массивность, глыбистость, осязаемая материальность, они казались непроницаемо-плотными, каменистыми, обломками той величественной горы, что росла днем из-за горизонта, а теперь разбита, разрушена, уничтожена буйством стихийных сил, глыбами раскидана по всему небосводу. Все было мокро, все блестело – дорога и тротуары, засыпанные сорванной с деревьев листвой, крыши домов, почерневшие дощатые заборы, кусты сирени и жимолости в палисадниках. С поредевших, устало, измученно поникших деревьев, которым досталось и от наскоков ветра, и от секущих ударов ливня, капало. Лужи были, как пролитая краска – в них синели индиго и берлинская лазурь, медленно угасали, густея, кроваво-красный кармин и стронций, мешались, образуя редкостные, удивительные по красоте сочетания, зеленый кобальт и лиловый кадмий. А центральная площадь, почти сплошь залитая не сошедшей еще водой, выглядела как гигантская палитра, приготовленная живописцем для работы: на ней были все тона и оттенки, любой силы, любой звучности… Если бы краски на этой палитре были нетленны! Если бы можно было обмакнуть в них кисть и писать на холсте! Какие поразительные по колориту вышли бы полотна!

В помещении милиции Костя нашел только дежурного – старшину Державина. Он сидел за столом, куря и пуская дым в распахнутое в зелень палисадника окно, и разговаривал с худенькой черноватой девушкой лет двадцати, сидевшей на стуле против него с понуренной головой.

– Ты сколько классов кончила? – услыхал Костя, переступая порог.

– Десять…

– Десять! Чему ж тебя там учили?

Девушка молчала, колупая ногтями черный лак сумочки, лежавшей у нее на коленях.

– Ну, так чему же?

Быстрым движением руки смахнув с ресниц слезы, девушка еще усерднее принялась ковырять сумочку.

– Учили, учили, и, выходит, напрасно? Какие у тебя отметки-то были?

– Я с вами совершенно согласна, товарищ начальник… – судорожно вздохнув, проговорила девушка, еще ниже опуская голову.

– Заходи, Продольный, – сказал Державин, заметив Костю. – Вот, полюбуйся, – кивнул он на девушку, – можешь в свои тетрадки записать, расскажешь потом в институте. Редкий пример глупости… Как тебя зовут-то? – обратился он к девушке.

– Алла, – выдохнула та.

– Алла… Имя-то какое современное… Эта Алла продавщицей в обувном ларьке на базаре работает, – пояснил Державин Косте. – Сколько ты уже работаешь?

– Семь месяцев.

– Три дня назад в полдень подошла к ней цыганка. «Ты, говорит, молодая, любишь парня, а он другой интересуется. Давай я его к тебе приворожу, только денег дай, я, говорит, тебе верну, не бойся, так выйдет крепче…» Сколько ты ей в первый раз отдала?

– Семьдесят четыре рубля, полную выручку…

– На другой день гадалка опять приходит, перед закрытием. «Наворожила, говорит, вот увидишь, парень к тебе теперь обязательно прилипнет, только надо его еще крепче примануть, давай еще денег, сколько есть». Она ей снова из кассы. Сколько дала?

– Сколько было… Сто шестьдесят два рубля.

– Видал? – выразительно поглядел старшина на Костю, заново удивляясь глупой доверчивости сидевшей перед ним девчонки. – Сто шестьдесят два рублика! Своими руками! Тебе что – замуж, что ли, невтерпеж хочется? – обратился он к Алле, не церемонясь с ней, явно терзая ее и своим пересказом приключившегося с ней, и своими насмешливыми, колкими вопросами.

Та молчала, не поднимая головы. Краска заливала ей щеки, кончики ушей, шею.

– Парень один пришел… – наконец отозвалась она.

– Какой парень?

– Ну… один парень, с армии…

– И ты его таким манером решила добыть? Ты что ж, наверно, не только в гаданье, еще и в чертей, в домовых веришь? Ты комсомолка, а? Комсомолка?

– Я с вами совершенно согласна… – убито, раскаянно снова проговорила девушка и смахнула с глаз слезы.

– Конечно, теперь-то ты согласна, – усмехнулся Державин. – А о чем раньше думала? Сегодня днем у нее гадалка опять всю выручку выманила, – сказал он Косте. – Всего рублей четыреста перебрала. Сказала – в последний раз поворожу и приду в половине третьего, все деньги отдам, а ты меня отблагодаришь, как сама захочешь… Ну и, конечно, ни в половине третьего, ни в три, ни в четыре… Ах, Алла, Алла! Дома-то знают?

– Нет, – покачала головой девушка.

– Кто у тебя из родителей? Отец где работает?

– Отца нету… Мать есть, в больнице сиделкой.

– А еще кто?

– Бабушка.

– Работает?

– Ей восемьдесят лет…

– Сделала ты им подарочек! – вздохнул старшина, доставая из стола чистый бланк. – Что ж, составлю протокол… – Трудно было сказать, чего в нем было больше: досады на девушку или сочувствия к ее беде. Кажется, досады было все-таки больше – дать себя так глупо провести!

– Поищем твою гадалку, – сказал он. – Только ведь она не такая дура, небось еще днем нарезала, уже где-нибудь за сотни верст отсюда…

Костя спросил у Державина то, что ему нужно было выяснить – вернулся ли Максим Петрович или все еще в городе?

– Приехал, – ответил старшина, обмакнув в чернильницу перо и примащивая руку, чтобы писать протокол. – Часа полтора у Муратова сидел. А где сейчас – не знаю. Наверно, домой пошел.

За те минуты, которые Костя провел в милиции, на улице заметно потемнело. Свет покидал землю, уходил и с зеленоватого неба. Оно становилось лилово-фиолетовым, и только на вершине глыбистых облачных груд с прежней яркостью пылал румянец. Лужи уже не сверкали, не горели так живописно; они все еще казались пролитою краскою. в них еще теплились алые и желтые тона, но растекавшийся сумрак гасил их, придавая всему на улицах единообразный серый оттенок.

Готические окна районной библиотеки были ярко освещены изнутри, у дверей толпился народ. Что-то происходило. «А! – догадался Костя. – Долгожданное событие!».

К постаменту вздыбленного бронзового жеребца был прислонен большой фанерный щит афиши. Поглядеть сбоку – казалось, жеребец берет препятствие. На щите крупными буквами алело: «Встреча». Ниже шли буквы помельче: «читательского актива с автором романов «Светлый путь» и «Янтарные закрома» писателем…» – и опять крупно, еще крупнее, чем «встреча»: «…М. К. Дуболазовым». Заканчивалась афиша извещением, что вход свободный, приглашаются все читатели и желающие.

Не поглядеть на такое весьма редкое в районной жизни событие, к которому заведующая библиотекой Ангелина Тимофеева с волнением, радостью и гордостью готовилась почти полгода, ради которого ею было закуплено по тридцать пять экземпляров каждого романа, чтобы с ними могли познакомиться как можно больше читателей, для которого ею любовно и старательно была устроена витрина с портретом М. К. Дуболазова, с описанием его жизненного и творческого пути, со всеми изданиями его книг и печатными отзывами на его произведения, – не поглядеть на такое событие было просто невозможно. Костя подкатил к библиотеке и заглушил мотоцикл.

Из кучки мужчин, куривших и балагуривших возле дверей в ожидании начала, к Косте приблизился парень в белой рубашке – Петька Кузнецов, зав Садовским клубом, уже вторую неделю находившийся в райцентре на кустовом семинаре клубных работников.

– Привет! – сунул он Косте твердую жаркую руку и так сжал Костины пальцы, что они даже хрустнули. – Ну как – бегает? – похлопал он ладонью по мотоциклетному рулю, и, не делая паузы, так, будто он специально поджидал здесь Костю, с горячим напором, без которого он не обходился ни в чем, быстро заговорил: – Может, все-таки продашь? Деньги прямо сейчас отдам, я тут за отпуск получил, – вот, полторы сотни в кармане, бери, а? Хорошие деньги, больше никто не даст…

– И не надоело тебе? – спросил Костя, слезая с седла. При каждой встрече Кузнецов неизменно начинал торговать у него мотоцикл. – Давно бы уже в магазине купил…

– А цена? Где я пять сотен-то возьму?

– Зато новый будет, с иголочки, ни забот, ни хлопот. А я на своем, знаешь, сколько накрутил? Амортизаторы стучат, крылья потрескались, варить надо…

– Амортизаторы сменить – десятка. Крылья мне ребята в мастерской за поллитровку заварят, кольца я сам сменю. Покрашу – будет он у меня новей нового. Ну, продашь?

– А мне как? Пешком ходить?

– Другой себе купишь! – горячо сказал Кузнецов и нажал на включатель света. На миг от фары прянул луч, осветив стоявших у входа людей, какую-то парочку – девушку в розовом платье и верзилу-парня, которые, пользуясь темнотой, целовались тут же, под стеной здания, в пяти шагах от толпы. Мотоцикл, его рукоятки, рычажки, включатели и переключатели влекли, притягивали Кузнецова с магнетической силой. Он даже стоять просто возле мотоцикла не мог – всегда тянулся что-нибудь потрогать, нажать, пощупать, покрутить рукоятку газа. – В городе любую марку достать можно… Добавишь – «Яву» возьмешь, на триста пятьдесят кубиков… Хороша машина! Идет беззвучно, как по воздуху!

– Это ты умно придумал, – сказал Костя одобрительно. – «Яву»! Только мне добавлять не из чего!

– Слушай, у тебя же дядя полковник. Попросишь – неужели ж не даст? Родному-то племяннику!

Разговоры у дверей прекратились, люди поспешно затаптывали окурки, теснясь, входили в читальный зал. Встреча с М. К. Дуболазовым начиналась.

Просторный, вместительный зал был набит до отказа. Хотя Костя довольно бесцеремонно нажимал на соседей, он после десятиминутных усилий смог кое-как втиснуться только за порог. Нечего было и думать отыскать свободный стул: все места были заняты. Девчата-школьницы, студенты и студентки местного сельхозтехникума сидели на одном стуле по двое; те, кому не хватило места, стояли шпалерами вдоль стен, и даже не в одни, а в два-три ряда.

В противоположном конце зала на возвышении стоял накрытый зеленым сукном стол. За ним, справа, сидела взволнованная, с красными пятнами на припудренном лице, в белой, тщательнейшим образом отутюженной кофточке и, несмотря на седины и морщины у глаз, выглядевшая от возбуждения совсем моложаво, чуть ли даже не юно – заведующая библиотекой Ангелина Тимофевна. За левым краем стола помещалась как представительница читательского актива Мария Федоровна Щетинина, жена Максима Петровича, гордая доставшейся ей честью, тоже принаряженная, тоже приятно взволнованная и тоже омоложенная этим своим волнением. На ней было шерстяное платье цвета «электрик», надевавшееся ею только в сугубо торжественных случаях, украшенное кружевным воротничком и большой белой костяной брошью, изображавшей голубя мира.

А между ними, скромно сложив под столом на коленях руки, в скромной, не чванной позе, в скромном черном костюме, белой сорочке и узеньком, скромном, неразборчивого цвета галстуке, помещался герой всего этого события – писатель М. К. Дуболазов, крепкий и бодрый мужчина лет шестидесяти, с седоватым горьковским ежиком над выпуклым шишкастым лбом. У него был крупный, некрасивый, небрежно вылепленный природою нос, под которым темнела короткая щеточка подкрашенных седоватых усов, и выдвинутый вперед широкий, массивный подбородок, свидетельствующий, если верить физиогномике, о незаурядном упорстве характера.

Дуболазов смотрел в зал доброжелательно, даже с какой-то отеческой ласковостью, вызываемой, видимо, тем, что большинство присутствующих были весьма молодого возраста и годились ему в сыновья, дочери и даже внуки. Еще в его удлиненном, тщательно выбритом, с легким глянцем от одеколона и ароматического крема лице, притененном клокастыми, в проседи, намеренно не подстригаемыми (чтоб быть толстовскими) бровями, присутствовало спокойное достоинство человека, привычного к обращенному на него интересу, к тому, что он на виду у множества глаз, что его рассматривают, что даже самое его малейшее движение, жест, смена выражений не ускользают от аудитории. Это спокойное достоинство могло бы показаться самоуверенностью и оставить у людей невыгодное впечатление, но оно тонко уравновешивалось еще и как бы некой смущенностью Дуболазова, смущенностью, которой он как бы самоуничижительно говорил собравшимся: «Ну, что вы, зачем, к чему такой восторженный интерес, такое разглядывание, такое внимание… Ведь я же простой, обыкновенный человек, как все вы, ничем особо не знаменитый. Ну, пишу книги, награжден в день шестидесятилетия грамотой… фамилия моя в справочнике Союза писателей…»

Сидя на виду у зала, скромный, спокойный, доброжелательный к присутствующим и сам ждущий от них добра, как бы слегка уставший от своих писательских трудов (всем известно, какого напряжения, каких усилий они требуют), Дуболазов был в своей стихии.

Встречи с читателями «глубинок» давали Макару Ксенофонтовичу Дуболазову не только необходимое удовлетворение авторского чувства, но и приносили практическую пользу огромной для него ценности. Выступая с заключительным словом перед читателями, Дуболазов всегда растроганно благодарил всех за высказанные замечания, за помощь, которую ему оказали его дорогие читатели своим живым участием, своей дружеской, но взыскательной критикой. Читатели принимали благодарность автора тоже удовлетворенно и даже с немалой гордостью: помогли писателю! В такой сложной и трудной работе!

Но критика была лишь половиною того, что извлекал Дуболазов из общения с читателями. Более важным для него было другое: документация. Протоколы о состоявшихся обсуждениях, письменные отзывы. Он тщательно их собирал, накапливал, рассортировывал, охотно вел переписку с читателями, чтобы получить новые отзывы, новые письма с признаниями ценности и нужности его книг и с указаниями на то, что, на взгляд читателя, надо было бы исправить, доработать…

В благоприятный момент, набив подобранными в соответствующем порядке протоколами и читательскими письмами портфель, Дуболазов приходил к начальству, направляющему работу книжного издательства, высыпал принесенный ворох бумажек перед начальственным лицом на стол и начинал показывать: «Видите? Со всех концов области, страны… Вот даже с Курил какой-то старшина-сверхсрочник написал… Пишет, как открыл, так уже не мог оторваться… А это (Дуболазов называл трехзначную цифру) – приглашения приехать, встретиться с читателями… Надо бы переиздать. Очень много ценных замечаний… Видно, что читатель книгу в основе принял, но хочет иметь в улучшенном, более совершенном виде. Я все советы учел, роман переработал… Много новых страниц… Теперь все на месте. Полгода труда. Повысил идейное звучание, заострил политическую направленность в свете последних решений…»

Читательские письма, грудою лежавшие на столе, с почтовыми штемпелями Владивостока и Моховатки, Норильска и Липягов производили убедительное впечатление. Начальственное лицо брало телефонную трубку и говорило: «Надо бы Дуболазова переиздать… Читатель книгу принял, но много ценных указаний… Роман он подработал, улучшил… Да, да, в свете последних решений… Вообще правильной позиции держится, надо это поощрять – все время в контакте с массой, прислушивается к мнению критики, народа… Что? Предыдущее издание еще не разошлось? Ничего, ничего… Пока книга выйдет – и старый тираж раскупят…»

Дуболазов и сам преотлично знал, что позиция его правильная. Благодаря ей его первый роман «Светлый путь», написанный в начале тридцатых годов и рассказывающий, как домашняя работница, эксплуатируемая жадным нэпманом, превратилась в сознательную, политически развитую гражданку, стала депутатом районного совета и председателем большой механизированной артели по выделке пуговиц и гребней, выходил из печати уже одиннадцать раз, все более и более увеличиваясь от переработок и дополнений и достигнув, наконец, сорока семи печатных листов.

Благодаря верной позиции Дуболазова, его тесной связи с читательскою массою и умению реагировать на критику, на читательские мнения и пожелания, и второй его роман «Янтарные закрома», посвященный трудовым будням современной колхозной молодежи, обсуждавшийся сейчас здесь, в этом зале районной библиотеки, был издан уже трижды и должен был выйти в четвертый раз – в исправленном и улучшенном виде…

Костя не захватил открытия вечера, не слышал речи Ангелины Тимофевны, приветствовавшей дорогого гостя. Когда он протиснулся в зал, на трибуне уже стояла Майечка Чернявская, студентка сельхозтехникума, тоненькая, хорошенькая, румяная от возбуждения, и сбивчиво, запинаясь и еще больше краснея, но воодушевленно высказывала свое мнение о романе «Янтарные закрома». Перед собой она держала тетрадку, в которой было записано ее выступление, проверенное и поправленное Ангелиной Тимофевной. Однако именно потому, что написанное было проконтролировано, Майечке не хотелось воспроизводить текст, она старалась говорить от себя, и забавно, порой вызывая даже улыбки, соединяла засевшие в ее памяти письменные обороты с импровизированными собственными словами.

Сначала она сказала о заслугах Макара Ксенофонтыча, о том, что в детстве он был неграмотным и босым, и если бы не революция, то так бы, наверно, всю жизнь и пас свиней. Потом рассказала, как молодежь любит и читает его книги, и смущенно, в застенчивой форме, упрекнула писателя за то, что он редко публикует новое, а все больше переиздает уже много раз изданное. Ангелина Тимофевна беспокойно заерзала на стуле.

– Конечно, – поправилась Майечка, покраснев от своей дерзости, – эти книги имеют большое воспитательное значение, молодежь благодарна за них товарищу Дуболазову… Но хотелось бы, чтобы писатель чаще радовал своими новыми произведениями и быстрее откликался на жгущие проблемы современности. В частности – изобразил бы жизнь студентов сельскохозяйственного техникума. Ведь это очень, очень волнующая тема! О жизни студентов других институтов книги есть, а про сельхозтехникумы еще никем не написано…

Майечка так и сказала – «жгущие». Под Ангелиной Тимофевной снова заскрипел стул, по лицу ее скользнула тревога. Она была недовольна, что Майечка скомкала тетрадку и говорит «от себя», и переживала каждую Майечкину ошибку, как свою собственную. Было видно, как ей неловко перед дорогим гостем из областного города.

Дуболазов же хранил доброжелательно-улыбчивое выражение, всем своим видом показывая, как ему интересно слушать Майечку и как для него чрезвычайно ценно все то, что она говорит. Когда она сказала, что нет романов о жизни студентов сельскохозяйственных техникумов, на лице Дуболазова появилось даже что-то вроде раскаяния, что он так оплошал, до сих пор не написал романа, а ведь это действительно важная, крайне, крайне важная и актуальная тема… Лицо его изобразило также, что он принимает Майечкин призыв как программу своих дальнейших писательских действий, и обещание в самом близком будущем такой роман непременно подарить читателям.

Покончив со вступительной частью, Майечка нервно все же полистала свою тетрадку и перешла к роману «Янтарные закрома». Она отметила актуальность романа, то, что в нем верно, правдиво, со знанием дела изображены происходящие в сельском хозяйстве процессы – рост производительности труда во всех основных сельскохозяйственных отраслях, повышение культуры земледелия, улучшение предпосевной обработки почв, внедрение химизации на полях, механизации на фермах, мелиорации солонцов, убыстрение транспортизации сельхозпродукции к местам ее потребления.

– Но… – сказала Майечка, оглянувшись на Ангелину Тимофевну. Та сделала незаметное одобрительное движение головой: то, о чем Майечка собиралась сказать, было ими совместно обсуждено и допущено Ангелиной Тимофевной в качестве умеренной дозы необходимой критики. Автору она не должна была показаться обидной, зато обсуждение романа приобретало от нее характер серьезный, объективный и нелицеприятный. – Но… – сказала Майечка, – иногда некоторые сцены выглядят и не совсем правдиво… Конечно, я не такой уж знаток литературы, я понимаю, что так нужно для воспитания людей, чтобы они учились, как правильно мыслить, жить прежде всего общественными интересами и подчинять им личные, но все-таки в настоящей жизни бывает как-то не совсем так… Вот, например, такая сцена: Андрей, молодой председатель колхоза, и его возлюбленная Вера, доярка, идут вечером гулять на пруд. Там светит луна, поэтичный вид природы, тишина… Андрей и Вера садятся в лодку, Андрей берет ее руку и говорит… Я лучше прочитаю…

Майечка торопливо, нервно полистала взятую с собой на трибуну книгу, из которой торчали белые уголки закладок.

– Вот… «Веруша! – сказал Андрей, с нежной силой прижимая к своей груди теплую руку Веры, к тому месту, где молодо и упруго билось его большое, горячее сердце. – Дорогая… Ты права, ты бесконечно права… Твой ум, твоя правота смиряют мое упрямство, открывают мне глаза… Ты – мой друг, не знаю, что бы я делал без тебя! И не только друг, ты – больше. Ты мой учитель в жизни, в труде, в счастье, которое мы куем своими руками… Конечно, одно только увеличение суточного кормового рациона – это еще не выход из положения. Но мы найдем выход, верь мне, дорогая! Мы выведем наш колхоз на светлую дорогу!

– Андрей! – горячо перебила его Вера. Тугая грудь ее высоко вздымалась, глаза пылали огнем любви и восхищения. – Андрей! Если бы ты знал, как ты мне дорог! – голос се пресекся от волнения. – Ты такой устремленный вперед, такой вдохновенный, ты так быстро схватываешь новое, в тебе столько инициативы, энергии! Ты такой замечательный руководитель!..» Ну, тут можно еще много читать, – сказала Майечка, откладывая книгу. – В общем, что я хочу сказать? Я хочу сказать, что влюбленные, когда они вдвоем, когда они у речки где-нибудь, светит луна, соловьи… они, наверное, будут как-нибудь иначе говорить. Разве будут они говорить про кормовые рационы для коров? Об этом они будут говорить днем, где-нибудь на производстве, на ферме или в правлении колхоза… Тут все очень верно описано, видно, что автор знает влюбленных, хорошо это изучил, может быть, когда-нибудь и сам влюблялся – у героя и сердце бьется, и руку Веры он прижимает к себе… Все это очень верно, правдиво подмечено, глазом художника… Правдиво, что и у нее сердце бьется, и голос пресекается, и грудь вздымается высоко…

В зале засмеялись.

– Ну, правильно! – обиделась Майечка. – А что тут такого – вздымается! И нечего смеяться, что здесь смешного? Наверно, вы просто не видели влюбленных, сами никогда не влюблялись… А кто влюблялся, тот по опыту знает, что все это так и есть, когда сидишь вдвоем, то и руки дрожат, и…

Зал дрожал от хохота.

Майечка, сбитая с толку, растерялась, не понимая, почему возник такой дружный смех. Нахмурилась, потом сообразила, что и вправду вышло смешно, и тоже засмеялась вместе со всеми – над собой и над тем, что наговорила.

Заулыбался и Дуболазов, слегка откинувшись на спинку стула, шевеля щеточкой усов, приподняв выпирающий подбородок. Но заулыбался отечески, поощрительно по отношению к Майечке. Своею улыбкою он не только отмечал вместе с залом смешное в ее речи, но еще и как бы призывал ее не смущаться, продолжать дальше, в том же простосердечном и, как это было по нему видно, очень нравящемся ему духе…

Время на часах было уже не раннее. Максим Петрович, утомленный городом и дорогой, мог залечь спать, и Костя с сожалением выбрался из толпы на свежий воздух.

У самого выхода его цепко схватила из темноты чья-то рука. Это сторожил его Петр Кузнецов.

– Ну, продашь? – снова напал он на Костю, жарко дыша ему в лицо запахом дешевого плодовоягодного вина, – верно, пока Майечка сражалась с Дуболазовым, Петр с товарищами успел прогуляться к расположенному по соседству гастрономическому ларьку. – Еще десятку приброшу, ну! Сто шестьдесят… Пойми ж ты – мне для работы нужно, по бригадам ездить… Для оперативности. Сколько б я успел за день бесед провести! Ну – по рукам?