Бардадым – король черной масти

Глава тринадцатая

Сквозь мокрые ветки яблонь пробивался теплый желтоватый электрический свет.

Костя подобрался к окну, заглянул в него. Максим Петрович – в майке, в пижамных штанах, в шлепанцах на босу ногу – сидел за столом под большим, низким абажуром, освещавшим только стол, а все прочее в комнате оставлявшим в мягкой полутени, и, машинально поглаживая ладонью розовый выпуклый лоб, читал толстую книгу.

Костя напряг зрение: что это так углубленно изучает Максим Петрович? Перед ним лежали «Пчелы» – книга, которую Максим Петрович со вниманием полистывал иногда по вечерам, особенно когда у него возникали какие-либо затруднения на его маленьком пчельнике.

– Оп-па! – вскрикнул Костя, подпрыгивая и садясь на подоконник. – С древних времен люди интересуются сложной и таинственной жизнью пчел…

Так было написано на первой странице Максим Петровичевой книги.

Максим Петрович вздрогнул, резко повернулся на голос, сдернул очки. В одну секунду небритое, усталое лицо его пережило смену нескольких выражений – испуга, старания понять, кто это вламывается к нему в дом через окно, узнавания и, наконец, на лице осталось только одно, последнее выражение – гнева.

– Что это за глупое и мальчишеское пристрастие к совершенно идиотским шуточкам? – с сердитым пофыркиванием произнес Максим Петрович и отвернул свое возмущенное лицо к книге, как бы не желая, отказываясь видеть Костю и разговаривать с ним.

– А что – разве не верно: люди в самом деле с древнейших времен интересуются жизнью пчел, – сказал Костя невинно, перенося через подоконник ноги и опуская их на пол комнаты. Он уже раскаивался – действительно перехватил, старика опасно так пугать, еще приключится что-нибудь вроде инфаркта…

– А ноги! Сколько грязи в комнату вволок! – еще рассерженнее сказал Максим Петрович, скосив из-под очков глаза на Костины тапочки. Костя опустил голову и мысленно ахнул. Хорошо еще, Марьи Федоровны нет дома, вот кто дал бы ему жару!

– Я их сниму, – заторопился Костя.

– Нет уж! – непреклонно, железным голосом сказал Максим Петрович. – Изволь тем же манером наружу, – простер он к окну приказующим жестом руку, – вымойся на дворе под душем, отчисти от грязи брюки, словом, приведи себя в полный порядок. А потом уж входи. Как все люди, через дверь. В сенцах на полке, – знаешь где, – мои старые сандалии. Наденешь. А эти свои ужасные лапти в дом вносить не смей!

Когда Костя, проделав все ему приказанное, в тесноватых для его ног сандалиях Максима Петровича, переодевшись в чистую рубашку и другие брюки, хранившиеся в его чемоданчике, с удовольствием чувствуя чистоту тела и одежды, уют и покой маленького домика, где все ему было давно хорошо знакомо и мило, поместился напротив Максима Петровича за стол, в свет лампы под розоватым матерчатым абажуром, и закурил сигарету – из непочатой пачки, случайно оказавшейся в чемодане, старик все еще был сердит, и первая же сказанная им фраза была новым выговором Косте:

– Слушай, давай договоримся, – проворчал он, морщась, отмахиваясь рукой от табачного дыма, – я лучше за свои деньги буду покупать тебе какие-нибудь приличные папиросы, только не дыми при мне этим своим елецким «Памиром», ладно?

Костя смутился и руками погнал дым от стола к окну.

– Елецкий – это еще ничего… Вот есть моршанский! Один курит, а все кругом в обмороке лежат… Ну, как там Тоська поживает? – поспешил он с вопросом, чтобы Максим Петрович не вздумал еще как-либо его «воспитывать».

Максим Петрович нахмурился, закрыл книгу, вложив между страниц очки, и ответил как-то нехотя, словно заставляя себя отвечать:

– В больнице Тоська…

Все так же – нехотя, совсем без желания рассказывать об этом и оживившись только где-то под самый конец, Максим Петрович познакомил Костю с тем, что произошло в городе. Он рассказывал в той последовательности, в какой развивалась эта история, идя от одного события к другому, не опережая их своими объяснениями, сообщая не больше того, что было ему известно на каждом этапе, и Костя, слушая рассказ и переживая его, пытаясь по его ходу самостоятельно понять происходившее, строя о нем свои догадки, домыслы, на сжатом отрезке времени, в какие-нибудь полчаса, своею мыслью и своими чувствами как бы заново повторил тот путь, каким шли мысль, догадка, чувства Максима Петровича в трудные дни его пребывания в городе. Так же, как поначалу у Максима Петровича, когда он только что заявился в город и занялся своими наблюдениями, в Косте во всей первоначальной силе ожили старые подозрения на Тоську, те, что испытывали следственные работники в первое время после убийства Извалова. Даже шевельнулось в душе злое негодование против Тоськи – вот ведь как, гадина, сумела тонко сыграть, замаскироваться! Потом подозрения поблекли, сменились сомнениями, как случилось это в городе и у Максима Петровича, ожили и утвердились вновь – это когда Максим Петрович поведал про ресторанный вечер и то, что произошло дальше – как отправляли Тоську в больницу, как искали и брали под стражу ее приятелей. Костя слушал с напряженным ожиданием, он был уверен – еще две-три подробности, и вот оно – полное завершение всех поисков и усилий, всего так долго тянувшегося дела. Долго вилась веревочка, а кончик все же отыскался! Но ожидаемое не исполнилось, веревочка оказалась не той веревочкой, которая нужна, место подозрений на Тоську заступили новые догадки и, наконец, Костя остался с тем же, с чем приехал из города Максим Петрович – с горечью и с чувством жалости и отвращения, когда узнал, что показали на допросах Тоськины кавалеры и что явилось истинной причиной ее зверского избиения.

– Можно, я еще разок закурю? – попросил Костя после довольно продолжительного обоюдного молчания.

– Кури, что ж с тобой сделаешь, – покорно согласился Максим Петрович. – Ну, а у тебя там что, в Садовом?

– Ничего… – развел руками Костя.

Максим Петрович не выразил никакого удивления – похоже, именно такой ответ он и ожидал. Широкое, с татарским поставом скул и глаз лицо его сделалось задумчиво-сосредоточенным, хмуроватым; бугры лба обозначились резче, приобрели более заметную рельефность.

– Ну, а это, как его… привидение? – спросил он, заставив Костю даже подивиться: старик старик, а память! Ведь сколько уже дней прошло, как Костя всего лишь вскользь упомянул про болтовню садовских баб…

– А, привидение! Как же – действует!

– Ну-ка, ну-ка! – оживился Максим Петрович, впиваясь узенькими, красноватыми от усталости и недосыпания глазами в Костю.

– Да плетушки это все, Максим Петрович! – сказал Костя небрежно. – Главный их автор – тетя Паня, это уж само за себя говорит. Вы ж ее знаете, какая она мастерица по этой части. Просто заслуженная сказительница, бабка Куприяниха! Помните, как она на следствии сколько разных небылиц наплела?

– Это она может, – усмехнулся Максим Петрович. – Так все-таки, что ж там с привидением?

– Да что – фольклор, народные сказки… Пошла, видите ли, раз тетя Паня вечерком на речку, уже совсем в сумерках, луна всходила. Ополоснула белье, а потом думает – дай искупнусь. Поглядела налево-направо, вроде бы никого на лугу, у строителей тихо, спят, уже и костры погасли. Только, значит, разделась она, глядь – что-то этакое длинное, белое движется по берегу… Человек – не человек, ног вроде нету, и не по земле, а над землей, словно бы плывет без всякого шуму… Обмерла тетя Паня, стоит столбом, ноженьки, говорит, отнялись, а привидение к ней все ближе, ближе, с бережка в воду сошло, и тоже вроде бы над водой поплыло, по воздуху… Тетя Паня не сдержалась, да как взвизгнет! И разом всё, как ветром, сдуло – ничего нету. Оделась она кой-как, да к строителям, откуда и прыть взялась – вы ж ее комплекцию знаете. Те проснулись, на смех, конечно, ее подняли: «Это, говорят, бывает, особливо как лишнего хватишь. Мы, говорят, Ермолаю Калтырину в получку поднесли, так он тоже привидение увидал. Пошел домой вот так-то, в потемках, взошел на бугор, к совхозному саду, а оно и – вот! Длинное, беловатое – порх из кустов да мимо Ермолая, перед самым носом. Почуял даже, как ветерком обдуло…»

– Ты эти рассказы проверял? – спросил Максим Петрович, не заражаясь Костиной иронией, слушая без улыбки, со всей своей вдумчивой серьезностью.

– А как их практически можно проверить? – ответил Костя вопросом. – Ну, спрашивал я Ермолая. «Точно, – говорит, – было. Видение. Как до отмены религии. Вон там, на бугру, где тропка мимо сада… Так возля мене пролетело, – моргнуть не успел, дюже скорость у него большая была…» Спрашиваю: выпимши был? «Да, – говорит, – маленько было… Трое, – говорит, – подносили. Один полкружки и другой полкружки, а третий – желудочник – весь остаток из бутылки вылил, почти кружка набралась…» Вот вам и вся проверка. Показаний записывать не стал. Записать? Сильный будет документик в деле…

Максим Петрович, не отвечая, встал, походил по комнате, шаркая шлепанцами. Остановившись у буфета, набулькал из темной бутылки в стакан пузырящейся минеральной воды, выпил. Видно, мучила изжога, приобретенная в городских кафе и столовых.

– Никаких зацепок – вот с чем мы остались… После трех месяцев работы! – сказал Максим Петрович в невеселой задумчивости, заметно сутуля спину. – Все наиболее убедительные версии перечеркнуты. Авдохин… Тоська… Дело занимает уже не одну сотню листов, а в действительности все это пустая бумага. И ухватиться-то больше не за что.

Он походил по комнате, опять выпил воды.

– Ухи хочешь? – спросил он, останавливаясь перед Костей. – Только холодная. А разжигать примус – ну его, долгая история. С ним одна Марья Федоровна умеет управляться, а я его, дьявола, сказать честно, так даже боюсь – как бы не взорвался… Но Марь Федоровне, видишь ли, сегодня не до нас… – прибавил он обиженно, заставив Костю улыбнуться: так ребячески прозвучала у Максима Петровича его жалоба. – Писатель, видишь ли, приехал… Так она и дом, и все на свете позабыла…

Уха была из ершей и мелких окуньков, с горошинами перчика, зеленовато-бурыми пластинками лавровых листьев. Вкусна она была необыкновенно, как все кулинарные изделия, что выходили из рук Марьи Федоровны.

Максим Петрович, пока Костя хлебал юшку и со смаком обсасывал рыбьи косточки, головы и хвосты, принес из спальни и кинул на диван в столовой подушку, простыню и одеяло, – чтоб Костя устроил себе постель. Потом он снова удалился в спальню, сел на заскрипевшую кровать и стал разоблачаться ко сну, с кряхтением и одышкой стаскивать с себя пижамные брюки. Костя собрался пожелать ему спокойной ночи, но Максим Петрович вышел в столовую – босиком, в трусах, с обнаженными волосатыми ногами, запил у буфета какие-то пилюли, поискал что-то на буфетных полочках, нашел – тоже пилюли, – запил водой и их. Костя глядел на него с состраданием: крепкую же память оставили в нем по себе городские котлеты и бифштексы…

– Пол-одиннадцатого, – поглядел Максим Петрович на стенные часы, – а Марь Федоровны все нет… И о чем там можно так долго говорить?..

Они потушили свет, улеглись, – Костя на жестком, коротковатом для его ног диване, Максим Петрович – в спальне, на скрипучей кровати с пружинной сеткой.

– А как вы думаете, Максим Петрович, – спросил Костя, полежав в темноте, под мирное тиканье часов, – кого преступник убивал первым, кого он раньше ударил – Извалова или Артамонова?

– Да зачем тебе такая подробность? – отозвался из спальни усталым голосом Максим Петрович. – Кто был ближе, того, по всей вероятности, первым и бил…

– Значит, Извалова?

– Надо полагать, так. Ведь он с краю лежал.

– А может, Артамонова?

– Ну, а если и Артамонова? Что из того? Какая разница, кого он первым навернул?

– А можно было это с точностью установить?

– Вряд ли. Это уж такая топкость… Хороший эксперт-криминалист, может быть, и смог бы.

– А экспертиза это пыталась сделать?

– Нет. Перед ней и вопроса такого никто не ставил.

– Жаль, – проговорил Костя. – Это упущение.

– Да на что это нужно? Что это дало бы? – сказал Максим Петрович, звучно позевывая и скрипя кроватью, верно поудобней укладываясь. По тону его ответов чувствовалось, что Костины вопросы не вызывают в нем интереса, ничего в нем не шевелят, кажутся ему лишними и совсем не идущими к делу.

Часы размеренно стучали, как-то странно, не так, как обычно стучат часы – «квок! квок! квок!» Внутри них дрожала и все время пела какая-то тоненькая пружинка, звон ее был тоже тоненький, легкий, певучий, отдаленный – точно ветер летел где-то над натянутыми струнами и легко трогал, касался их, заставляя чуть слышно звучать…

– Максим Петрович! Дайте мне командировку, – сказал Костя громко и почти требовательно, полежав с минуту в тишине.

– Чего?! – удивленно переспросил Максим Петрович.

– Командировку!

– Куда?

– На северный Урал.

– Куда-куда? Выдумал… Зачем?

– Ну, туда, где Артамонов работал.

– Это мне понятно. Но – зачем, для чего?

– Выяснить, что за человек был Артамонов.

– Это и так известно. Все сведения о нем у нас есть.

– Да сведения-то очень общие. А нужны подробности, живой, детальный портрет…

– Все, что нужно для следствия, – всем этим мы располагаем, – сказал Максим Петрович спокойно и снова звучно зевнул. – Ты спать собираешься или так и будешь изводить меня своей болтовней?

– Сейчас, – быстро сказал Костя. – Погодите маленько… Понимаете, то, что есть в деле об Артамонове – это только самые общие черты его биографии. Самые общие анкетные сведения: тогда-то и там-то родился, там-то учился, в таких-то должностях служил, там-то проживал… А ясно видимого образа человека по таким скупым сведениям нарисовать нельзя… Вот я над ним раздумываю, пытаюсь представить, каким он был – по характеру, привычкам, интересам, склонностям, – словом, как личность, и ничего конкретного не вижу. Вся его предшествующая жизнь – это только перечень дат, расплывчатое пятно.

– Ну, а зачем тебе его предшествующая жизнь? Что ты в ней найдешь?

– Не знаю. Может быть, что-нибудь и найдется, что даст нам новый толчок… Вы же сами говорите – все версии перечеркнуты и ухватиться не за что. А в лекциях один наш профессор, знаете, какую мысль все проводил? Даже заставил записать: чтобы раскрыть убийство, необходимо прежде всего установить подлинные его мотивы. А это можно сделать только благодаря глубокому изучению личности убитого и близких ему лиц…

– Да, очень свежая мысль! – отозвался Максим Петрович иронически. – Он голова, этот ваш лектор.

– Вы напрасно смеетесь!

– А ты не смеши. Разве мы не так действовали с самого же начала? Именно так. Изучили личность Извалова, образ его жизни, круг знакомых, родственников, его взаимоотношения с окружающими, с жителями села…

– Но убит ведь не один Извалов! Убит ведь еще и Артамонов.

– Это человек случайный. Мог попасть, мог и не попасть. Приехал бы на день-другой позже – вот и не попал бы. Окажись в эту ночь с Изваловым в доме вместо Артамонова какой-либо иной человек – убили бы его… Случай! Вот, скажем, не поехала бы в район к этим своим Малахиным жена Извалова с дочкой – погибла бы вся семья… Это же ясно, и голову ломать тут нечего!

– Да нет, не так уж это ясно, – ответил Костя, не очень убежденным, но все же несогласным тоном.

Перед глазами его опять стоял созданный его воображением убийца, стоял в коридоре изваловского дома, с топором в опущенной руке, с туманным пятном вместо лица – странный, непонятный убийца, который, установив, что хозяин и его гость крепко спят и ничем не могут ему помешать, и зная, где спрятаны деньги, должен был бы пройти осторожно в дом, вместо того, чтобы убивать…

«Черт его знает! – подумал Костя, вдруг засомневавшись в догадках, что пришли к нему, когда он утром осматривал изваловский дом. Он совсем было уже приготовился изложить их Максиму Петровичу, но теперь решил воздержаться – конечно же, старику они покажутся абсолютно безосновательными, очередным домыслом, взлетом мальчишеской фантазии, и он, Костя, будет выглядеть только смешно. – Может, он и не знал вовсе, этот убийца, этот ночной человек без лица, где лежат деньги… Вошел, приготовленный к тому, чтобы долго, вслепую искать, потому и убил, что боялся, как бы не проснулись, не помешали, не схватили… А потом проник в дом, наудачу сунул руку в одно, другое место, и повезло: сразу же напал на деньги… А теперь эта его слепая удача вводит в заблуждение. Считаем уже неоспоримым фактом, что он был обо всем осведомлен. А я так даже на этом строю вообще всю картину преступления…»

Темный, неясный, неопределенного роста и внешности человек, растворенный, размытый во мраке… Опять он шел по доскам коридора на полусогнутых, напружиненных ногах, подходил к двери на веранду, прислушивался…

– Максим Петрович! – полежав, сказал Костя с настойчивостью. – Очень прошу, дайте командировку!

– Да ты с ума сошел! – заскрипел пружинами Максим Петрович. – Государственные деньги тратить – а на что? Чем я перед начальством такую блажь мотивирую? Если считаешь, что в личности Артамонова что-то неясно – напиши на бумаге, что именно неясно, что ты желаешь знать. Пошлем запросы на места его работы и жительства, оттуда ответят…

– Это не то, Максим Петрович! Бумага есть бумага. А живая беседа с людьми, которые Артамонова знали, работали с ним – это совсем другое… Командируйте! Не пожалеете! Вот чувствую, объяснить только не могу, как это нужно!

– Ну и банный же ты лист! Пристанешь – нет от тебя спасения. Еще раз говорю – и точка, шабаш: ни в какую командировку послать тебя не могу, не вижу в этом необходимости. Понятно? Мотивировать нечем.

– Понятно… – проговорил Костя, сникнув. – Максим Петрович! А Максим Петрович! – немного помолчав, окликнул он старика. – А можно, я за свой счет съезжу? Дайте мне отпуск дней на десять…

– Я и не знал, что ты такой богач! – насмешливо ответил Щетинин.

– Богач не богач, а на дорогу найду… Ну, даете отпуск? Мне ж положено, я ж за эти три месяца с половиной ни одного воскресенья официально не отдыхал. Если только одни воскресенья посчитать, так и то больше десяти дней выйдет.

Максим Петрович не отвечал и лежал так тихо, что даже ни малейшего скрипа пружин было не слыхать, точно его и не было в спальне.

– Всё равно, для меня сейчас и дела-то нет, так, впустую дни трачу, – сказал Костя, чувствуя, что Максим Петрович колеблется и теперь на него надо только покрепче нажать.

– Отдыха, конечно, лишить тебя не могу… Отдых каждому советскому трудящемуся по закону положен, – услыхал Костя неуверенный, раздумывающий голос Максима Петровича. – Но и давать согласие на поездку на твои личные средства – тоже не тово… не по закону. Десять дней, раз ты хочешь и так настаиваешь, ты, конечно, можешь взять… Для законного отдыха. Ну, а уж как ты их там используешь – это твое личное дело…

– Спасибо, Максим Петрович! – вскинулся с дивана Костя. – Можно вам руку пожать? А можно, я в отпуск с завтрашнего же дня, а? Хорошо?

Нащупав сигарету, Костя чиркнул спичкой и закурил.

– Только не дыми, не дыми тут! – ворчливо сказал Максим Петрович.

– Я на крыльцо выйду…

Улица была в вязком, смоляной черноты мраке. Вверху, в разрывах туч, остро, безмолвно сверкали августовские звезды. Огни, да и то редкие, светились только на горе, в центре поселка. Оттуда, заглушённые расстоянием, доносились голоса, смех, – видно, это расходился народ с закончившегося в библиотеке вечера.

Мимо дома Щетинина, по другой стороне улицы шла парочка, едва различимая в потемках, – девушка и парень. Они болтали, пересмеивались, девушка слегка вскрикивала, скользя на неровностях мокрого тротуара. Парень ободрял ее, но она вскрикивала еще громче, с притворным возмущением, – видимо, желая ей помочь, парень давал волю рукам. Костя узнал голос Петьки Кузнецова.

– Петро, подойди на минутку, – позвал он в темноту.

Кузнецов подошел, оскользаясь на размытой дождем дороге.

– Ты меня уговорил, – сказал Костя. – Надумал я. Твое счастье. Приходи утром за мотоциклом.

– Ты не шутишь? Нет, серьезно? Давай я его прям сейчас заберу!

– Сегодня не надо. Завтра. Утром.

– А почему? Какая разница – сейчас или утром?

– Жизнь твою жалею: больно много ты сегодня рябиновки заложил…