Бардадым – король черной масти

Глава двадцать вторая

Вечером Костя покинул пароход. Речной путь его кончился, дальше его повез нудно и медленно тянувшийся поезд, состоявший из старых, уже не встречающихся на больших магистралях вагонов, отчаянно скрипевших на ходу.

Всю ночь Костя ворочался под пиджаком на жесткой полке, стыл от холода. А утром в окнах замелькали каменистые горные отроги в редких, какого-то болезненного вида, худосочных елях и соснах; потом, раздвинув холмы, выплыла и стала в круговоротном движении поворачиваться перед поездом широкая болотистая низина, горбившаяся ржавыми крышами, серевшая кирпичом домов, с громадным, бетонным, не вполне еще законченным корпусом электростанции посередине, от которого к небу тянулась высоченная, серая, тоже бетонная труба. Это и была Лайва, где ни много и ни мало, а целых десять лет провел Серафим Ильич Артамонов – как свидетельствовали об этом найденные при нем документы, хранившиеся теперь в рыжей папке «Дело № 127»…

Вокзальное здание, чистенькое, все как с иголочки, только-только отстроенное, было современных форм, с мозаикой из цветной плитки на торцовой, видной из прибывающих поездов, стене. Мозаика изображала тайгу и оленя, настороженно, в удивлении глядящего на радужные огни электростанции с трубой, которую минуту назад, подъезжая, видел Костя в натуре. Исполненное в модернистском и, несмотря на свое недавнее возникновение и претензию на новизну, получившем уже заметное однообразие и уже-таки поднадоевшем стиле, вокзальное здание стояло на сплошной бетонной плите – как на подносе А вокруг бетона простиралась хлябь: заросшие травою или сверкающие открытой водой обширные лужи, озерки, болотца, перемежающиеся с податливыми, покачивающимися, проседающими под ногами, под тяжестью тела, островками напитанной влагою земли. Уверенно идти можно было только по мокрым, хлюпающим доскам, протянутым виляющими узкими тропинками.

На расстоянии, из окна вагона, раскинувшиеся вокруг электростанции, наполнявшие собою долину сооружения представлялись крепкими, капитальными; подойдя же к поселку поближе, по одной из дощатых тропинок, проложенных от станции, Костя разглядел, что большинство жилищ – это тонкостенные вагончики, рядами стоящие на заржавелых, заросших травою рельсах. Из вагончиков торчали жестяные трубы, некоторые чадили дымком; в окнах пестрели занавески, цветы. В вагончиках жили семейно; возле них играли ребятишки; женщины, согнувшись над корытами, стирали; висело белье на веревках, протянутых меж врытых в землю столбов. Вагончики эти стояли и жизнь в них шла, верно, уже не один год: слишком ржавыми были рельсы, совсем уйдя кое-где в землю, под слой мусора, золы; слишком стары, изношены были лестнички, подставленные под вагонные двери, на которых были выведены краской номера и даже висели почтовые ящики – с фамилиями в столбец: в каждом вагончике размещалось по пять-шесть семей…

Дальше от станции и ближе к центру улицы пошли посуше и потянулись кварталы из дощатых и бревенчатых бараков, вычерненных северным мхом, точно побывавших в огне и обгорелых, с мачтами радиоприемников на крышах, опять с треплющимся на ветерке выстиранным бельем и похилившимися сараями во дворах. Бараки стояли вперемежку с кирпичными двухэтажными домами одного и того же типа. Дома эти, с балкончиками, бетонными плитами у дверей подъездов и такими же козырьками над дверьми, принадлежали уже тому городу, который должен был здесь встать, вытеснив вагончики и бараки, но который в основной своей части существовал пока еще на чертежных кальках и синьках.

Костя с интересом вертел по сторонам головою. Так вот, значит, где провел десять лет Артамонов, пока позволяло здоровье и пока не вышла ему пенсия, – работая сначала простым бетонщиком, а потом – бригадиром на строительстве электростанции… Видать, не из любителей покоя был человек, если по доброй воле избрал для себя Лайву, нелегкую тутошнюю жизнь и нелегкий тутошний труд…

Разыскивая Управление стройки, Костя испытал все те неудобства, которые доставляет хождение по строющемуся городу: спрошенные встречные люди не могли толком объяснить ему дорогу, потому что большинство улиц не имело еще названий, а некоторые и вовсе были только лишь едва намечены, обозначены вбитыми в грунт вешками. Костя балансировал на скользких досках пешеходных тропинок, прыгал через лужи там, где досок не хватало, перебирался через глубокие, разъезженные грузовиками, блестящие жидкой грязью колеи, подлезал под жерди и проволоку изгородей, под какие-то далеко тянувшиеся трубы на деревянных подпорах, обмотанные войлоком и поверх войлока обмазанные еще цементным раствором. Часто встречались рельсы подвозных путей со шныряющими по ним дегтярно-черными, тоненько, озорновато посвистывающими паровозиками. Один такой паровоз здорово напугал Костю – откуда ни возьмись бесшумно чуть ли не накатился на него, пронзительно свистнул и пронесся, как черный вихрь, обдав горячим паром.

В Управлении строительства, где царила обычная для такого рода учреждений суета, из двери в дверь сновали люди, названивали на столах телефонные аппараты, Костю встретили довольно сухо. Об Артамонове за время, протекшее с момента, как вышел он на пенсию и уехал в Ялту, к теплу, солнцу и целительному морскому воздуху, здесь уже успели основательно забыть. Не такой он был крупной, заметной фигурой, чтобы долго помниться людям. Главное же, плохо сохранились старые кадры, – нелегкие климатические условия, особенности быта создавали на стройке текучку, и народ был сейчас все больше свежий, мало что знавший о прошлом и о тех, кто здесь еще недавно работал. Из той бригады, которой руководил Артамонов, в Лайве, как выяснилось, вообще уже не было никого, потому что бетонные работы на главном корпусе электростанции закончились, хозяевами положения там стали монтажники, слесари, электрики, устанавливающие турбины, а бетонщики перекочевали в другие края, на новые места работы, на новые стройки: кто куда-то под Свердловск, кто – в Нижний Тагил, иные – совсем неизвестно куда. В Управлении так мало интересовались дальнейшей судьбою сделавших свое дело и покинувших стройку мастеров, что не располагали о них никакими сведениями.

В отделе кадров фамилия Артамонова тоже никому ничего не сказала. Хотя там за столами сидели прежние служащие, – работники такого калибра, как Артамонов, были для них не живыми людьми, а всего лишь пронумерованными «личными делами». Проверив по картотеке, под каким номером значился Артамонов, в пыльных архивных шкафах разыскали его «дело» – тонкую, с помятыми уголками, папочку.

Костя взял ее в руки, раскрыл. Заявление о приеме на работу… Анкета… Краткая биография – лиловыми чернилами на вырванном из тетради листке… Почти все, что содержали эти бумаги, Косте было уже известно. Выписки из приказов: о предоставлении отпусков, о благодарностях, премиях, наложенных взысканиях… Еще анкета, какие-то объяснительные записки, пространные характеристики…

После множества расспросов Костя все же установил, кто мог бы хоть что-то рассказать ему об Артамонове, – таких набралось немного, – и, оставив в каптерке уборщицы свой чемоданчик, обошел всех названных людей.

Его и раньше удивляло, как люди быстро забывают прошедшее, как мало внимательны они к тем, кто возле них, рядом, как мало вглядываются они друг в друга, мало примечают, особенно то, что не во вне, а внутри человека, как не умеют рассказать о товарище, с которым прожили бок о бок немало времени, делили хлеб, соль, труд. Люди, которых разыскал Костя – кого дома, на отдыхе, кого на их рабочих местах, на разных строительных объектах, – помнили Артамонова, но вспоминали о нем так, словно общение с ним оборвалось у них не год назад, а значительно раньше, где-то давным-давно. Кроме самых общих сведений, мало кто мог сообщить о нем какие-либо конкретности, частности. Что же касается внутренней жизни Артамонова, то об этом Костя вообще не сумел собрать никакой полезной ему информации. «А, Артамонов! – радостно, даже как-то просветленно восклицали знавшие его люди при начале своих разговоров с Костей. – Как же, как же! Серафим Ильич! Ну, да, у нас тут его все знали… Ветеран Лайвы, можно сказать! Хороший, хороший был человек! Настоящий коммунист, – не на словах, а на деле. Если б все такие были! Скромный, не хват, никогда себя не выпячивал, к людям всегда с уважением, с добром, с заботой… И у нас тут его уважали, любили. Только одно хорошее про него и можно сказать…»

Этими словами, в основном, и исчерпывалось содержание бесед. Иные, повторив то же самое, в этих же или только чуть-чуть измененных словах, добавляли еще некоторые подробности, но тоже весьма общего плана: хлопотал перед дирекцией за семейных рабочих, чтоб предоставили получше жилье, многие молодые ребята из его бригады благодаря его помощи подняли свою квалификацию, получили более высокие производственные разряды, овладели дополнительными профессиями. В бригаде Артамонова всегда был образцовый порядок, отличная дисциплина, никогда не возникало никаких ссор, распрей, обид на своего бригадира. Хотя, если требовали обстоятельства, он умел быть и строг, и взыскателен.

Слушать все это, несмотря на повторяемость, было интересно, портрет Артамонова дополнялся, вырисовывался перед Костей более рельефно, ощутимо. Но и только. Как ни искал он в воспоминаниях артамоновских знакомцев чего-либо такого, что могло бы ему как-то послужить для дела, того, на что он рассчитывал, предпринимая свою поездку, решительно ничего не отыскивалось. Он даже слегка загрустил, и невольно в голову пришла мысль, что Максим Петрович, очевидно, поступал правильно, не желая его сюда пускать, по мудрости и опытности своей зная наперед, что Костина затея с затридевятиземельным путешествием окажется впустую. Действительно, ведь то, что сообщили ему, можно было узнать и не приезжая сюда, путем запросов, переписки.

Однако признавать себя потерпевшим неудачу не хотелось. Костя сходил в тот барак, в котором, занимая вдвоем с женою двенадцатиметровую угловую комнату, когда-то жил Артамонов. Теперь там обосновался угреватый, свирепого вида бульдозерист со своей совсем юной, прямо девчонкой, женою, нянчившей на руках младенца. Об Артамонове они не имели никакого понятия, не слыхали даже его имени.

Костя обошел все комнаты барака, бараки по соседству – всюду были или новые люди, приехавшие сюда по вербовке, потому что строительству ГРЭС, вступившему в завершающий этап, потребовались их профессии, или же Костя выслушивал то, что слышал уже от других: «Хороший, хороший был человек! Кабы все такие были! Работящий, жил скромно, тихо, ни с кем не ссорился, никогда не скандалил… Жена его учителка была. Тута, в школе… Да померла, давно уж, лет, должно, пять, а то и все шесть… Тама вон, на бугру, на кладбище нашем схоронена… Царство ей небесное!».

Барачные жители оказались более сведущими по части семейной, личной жизни Артамонова, его знакомств и дружеских отношений. Они указали, что в поселке проживает некая Клавдия Михайловна, пожилая женщина, работающая в местной больнице кастеляншей, – она была дружна с женою Артамонова, часто бывала у них в квартире, поддерживала с Артамоновым дружеские отношения и тогда, когда он овдовел. Ближе ее у Артамоновых в Лайве знакомых не было, Клавдия Михайловна знает больше всех и наверняка сумеет многое рассказать.

Костя воспрянул духом.

Опять по пешеходным доскам, прыгая через лужи и грязь, ныряя под вагоны, пересекая складские территории в штабелях бетонных плит, бумажных мешках с цементом, накрытых от дождя кусками толя, фанеры, он отправился на поиски Клавдии Михайловны.

Она жила в таком же низеньком, под тесовой крышей, с потрескавшейся штукатуркой бараке, что и Артамонов. На двери ее комнатенки висел замок. Соседи объяснили, что Клавдия Михайловна в Перми, проводит там свой отпуск у замужней сестры, но завтра уже приезжает.

– Это точно, что завтра? – засомневался Костя.

– А как же! Послезавтра ей на работу…

День был на исходе. Приходилось позаботиться о ночлеге. Костя взял у уборщицы свой чемодан, вышел на порог Управления, невзрачного кирпичного здания, перед которым зеленела болотной ряской обширная лужа с нашвыренными в нее досками и с радужными нефтяными разводами на черной воде, и задумался. Он уже знал, что никаких гостиниц в поселке нет. На квартиру к себе его тоже никто не пустит, – он достаточно насмотрелся сегодня, как тут живут люди: свободным местом не богат никто.

Мимо Управления по деревянным мосткам, отзывавшимся глухим четким стуком, упругой походкой человека, в котором каждая жилочка играет от избытка здоровья и бодрости, шел молоденький младший лейтенант милиции, в свежей, совсем еще не измятой, будто только что надетой форме и таких блестящих сапогах, что в них даже отражался алый свет закатного солнца. Девственная чистота мундира и сапог младшего лейтенанта выглядела как какое-то непонятное чудо на фоне изрытых колесами грузовиков улиц, всей окружающей мешанины чернобурой грязи, гнилых луж, воняющих керосином и нефтью канав со стоячей, заплесневелой водой.

Остановив младшего лейтенанта, чтобы порасспросить его, где бы пристроиться на ночлег, Костя в своем удивлении чуть было не спросил его совсем о другом – о том, как ему удается сохранять такую опрятность: ведь не по воздуху же он летает?

– Младший лейтенант Ельчик! – в строгом соответствии с уставом приложил к виску ладонь ослепительно свеженький милицейский офицер.

Слегка веснушчатое лицо его с красивыми густыми бровями, твердым взглядом глаз, твердо сжатым ртом, отразило вежливость, внимание и готовность оказать Косте помощь.

– С какой целью вы приехали? Устраиваться на работу? – спросил он тоном вежливой официальности, тоном представителя власти, невольно вызывавшим улыбку: уж очень молод был младший лейтенант милиции Ельчик, еще моложе, чем Костя, лет двадцати, ну, от силы, двадцати одного года.

«Нет, я в служебной командировке. Я тоже сотрудник…» – хотел было сказать Костя, но из какого-то чувства воздержался. Представляться Ельчику он был совершенно не обязан, да и не было в этом никакой нужды. Он, Ельчик, сам по себе, он, Костя, тоже сам по себе… Полностью он представился только в Управлении стройкой и в отделе кадров. Но в дальнейшем никто уже не смотрел у него документы: расспросы, что он вел, строились как-то так, что его принимали за родственника Артамонова, интересующегося своим сородичем. Иные даже пытались угадать: «А кем вы ему будете? Племянником, наверно?» Костя соглашался, найдя, что так удобнее, с таким ответом отпадает необходимость многое сообщать, например, об убийстве Артамонова. Это известие вызвало бы удивление, расспросы – как да что, и никакого нужного Косте разговора уже не вышло бы. За длинный день он привык к своему инкогнито, оно понравилось ему, было ему на руку, и потому, на секунду запнувшись, он предпочел механически подтвердить Ельчику его предположение: да, он прибыл устраиваться на работу. Как видно, в Лайве новый человек с чемоданом в руке вызывал о себе в первую очередь только такое представление.

– Специальность имеете? – спросил Ельчик.

– М-м… Кое-что умею.

– Паспорт, военный билет, трудовая книжка – при вас?

– При мне…

В одном только Костин ответ был не точен: трудовой книжки ему еще никто не выдавал.

У него возникло беспокойство – о чем еще станет спрашивать Ельчик? Этак он заврется и может черт знает как глупо все выйти!

– Направление в общежитие дает отдел кадров, но только после того, как оформлен прием на работу. Для таких, как вы, у нас существовал специальный барак, но не хватало жилья уже работающим, семейным, и его недавно заселили. Пройдите вон в том направлении, там оборудовано новое общежитие, может быть, вас там устроят временно…

Здание, на которое указал Ельчик, представляло длинный, на десять боксов, бетонный гараж. Все двери были наглухо закрыты. Костя обогнул здание. В задней стене тянулся ряд недавно прорубленных окон с рамами из свежего, еще пахучего дерева и незасохшей замазкой по краям мутных, непромытых стекол.

Костя заглянул внутрь. В боксах на сером цементном полу тесно друг к другу стояли одинаковые железные койки с полосатыми матрацами и подушками без наволочек.

Костя вернулся к воротам в боксы и забарабанил во все подряд. Когда он дошел до конца гаража, в воротах, с которых он начал, открылась маленькая калиточка и показалась старуха в телогрейке, с головой, замотанной платком.

– Бабуся, пустите переночевать, – обратился Костя как можно ласковей, просительней, чуть ли не жалостливо.

– А ты кто? – спросила старуха, разглядывая Костю. – Тунеядец?

– Нет, бабуся, что вы! Я вполне нормальный человек.

– Тогда места тебе тут нету, – жестко сказала старуха. – Тут для тунеядцев приготовлено.

– Вот какая о них забота! – с веселым удивлением крутнул Костя головой. – Ну, а если я, скажем, тунеядец?

– Справку давай. Документ.

– О чем?

– Ну… об этом самом… Что ты есть взаправду тунеядец.

– Ну и дела! – опять весело покрутил головой Костя. – Справки, бабуся, у меня нету. Стало быть – что ж? От ворот – поворот?

– Стало быть, так! – подтвердила старуха, как бы разделяя Костино удивление, но еще и говоря своим видом, что она человек подневольный: что ей начальство приказывает, то она и выполняет.

– Бабуся, милая, да мне бы до утра только…

– Да как же я тебя, деточка ты мой, пущу? Комендант наш знаешь какой? Враз меня с жалованья попрет. Сказано – для тунеядцев, а других – чтоб ни-ни! Их, вишь, ишалон цельный везуть, триста человек. Тут для них вчерась и нынче так старались, такую красоту наводили! Койки чтоб у всех пружинные, матрацы чтоб без дырок, при кажной койке чтоб тумбочка непременно…

– Матраца, бабуся, я не продырявлю, койку тоже не продавлю…

– Не, милый! Не, и не проси! – сказала сторожиха как свое последнее слово, вдвигаясь в калитку и прикрывая дверь. – У меня своей воли нету. Мне, милый, до пензии надо два года дослужить. Кабы еще знать, когда эти тунеядцы приедуть… Може, только завтрева, а може, прямо у ночь…

Долгие северные сумерки уже туманили над землею воздух, похожие на прозрачный голубоватый дым. Возле исполинского корпуса электростанции, превратившегося в темный куб, отчетливо выступающий на фоне пепельно-лилового неба, уже зажглись и полыхали яркие прожекторы, – работа там продолжалась и даже как будто в более высоком, напряженном темпе. Было слышно, как скрежещут подъемные механизмы, как урчат моторы грузовиков-самосвалов, как гремит железо о железо; словно бы перемигиваясь, на разных высотах корпуса вспыхивали, дрожали и гасли звезды электросварки.

«Что же делать? – задумался Костя в нерешительности, медленным шагом удаляясь от гаража. – Идти к коменданту, просить, чтоб устроил? Но где его сейчас найдешь? Отправиться в милицию, раскрыть свое инкогнито? Там, конечно, помогут…»

– Боря! Боря! Борис! Борька! – услыхал он за спиною.

Хотя звали Бориса, окрик, почувствовал Костя, был направлен ему. Он обернулся. Через улицу, разбрызгивая резиновыми сапогами грязь, размахивая руками, к нему бежал какой-то коренастый парень в распахнутой телогрейке, под которой синела матросская тельняшка…