Берегите весну

ТРАНСПОРТ ПОДАН

Обычно, если человеку не повезет, говорят: такова уж его судьба. Судьба — злодейка. Это она во всем виновата.

— Все у меня не ладится из-за нее. Чую я: или я ее порешу, или она меня доконает, — говорил Колька Стручков в те редкие минуты, когда его начинала покидать выдержка и поистине нечеловеческое терпение начинало лопаться по швам.

Но Колька не называл ее судьбою. Он вообще старался не называть ее никак, хотя у нее было много имен: «летучка», «техничка», «залетка», «разболтайка», «походка». А официально она именовалась так: передвижная ремонтная мастерская на шасси автомобиля «ГАЗ-АА».

— Не название, а какой-то графский титул. И как обычно, под красивой вывеской скрыто убожество. Не автомобиль, а побочный сын первого паровоза: пока сам не закипишь — с места не стронешь…

Когда Колька окончил с отличием курсы шоферов и явился в совхоз с хрустящей новенькой книжечкой в кармане, он мечтал получить сверкающую никелем директорскую «Волгу», или мощный великан «МАЗ», или хотя бы бензовоз. А ему подсунули летучку. «Временно», — сказал директор. Время это длилось уже второй год и конца ему не предвиделось. Кольке явно не везло. Машина-то была бы хоть похожа на нормальную, а то… Иногда заводится с полоборота да так, что рукояткой чуть руку из плеча не вышибет. А чаще всего прежде, чем заведешь, намучаешься. Семь потов прольешь. Раз Колька прикинул: если весь пролитый пот собрать, то запросто можно наполнить им небольшой пруд. Ну, скажем, не пруд, а вот цистерну — это точно. Шоферы посмеивались.

— Жива еще твоя старушка? Как пульс? Давление?

— Сдай свой катафалк в металлолом, премию дадут!

— Говорят, из города приехала экскурсия — посмотреть твою музейную редкость?!

Но Стручков был терпелив. Очень терпелив. Он только улыбался в ответ, хотя на душе у него «кошки скребли». Другой на его месте давно, может, плюнул бы на все и бросил машину. Но Колька молчаливо сносил все насмешки. Что ж, не всем везет. И Колька терпел. А секрета тут никакого не было: просто Колька был влюблен в свою профессию. Он с детства завидовал шоферам. Шофер — это человек вольный. Изучил машину, «раскусил» ее характер, выехал в рейс и… сам себе хозяин, только ветер свистит в ушах. Тут можно смириться с любой машиной: не всем же, в конце концов, разъезжать на новых.

И все же Кольке не повезло окончательно. Он стал не просто шофером, а выступил в незавидной роли извозчика: развозил по совхозным бригадам механика. И самым нелепым было то, что механик, Федор Трофимович Репейников, сам мог прекрасно водить машину. Мог, да не водил. Была в штатном расписании должность водителя летучки — вот и зачислили на эту должность его, Кольку Стручкова…

Да, а Трофимыч мог сам отлично водить машину. Но опять же по тому же самому проклятому штатному расписанию — управление машиной в обязанности механика не входило. А Трофимыч не такой человек, чтобы делать что-то сверх положенного. Был он в меру строг, в меру трудился, в меру отдыхал, в меру увлекался охотой. И вообще все делал не спеша, размеренно. Кольку в душе порой бесило спокойствие, которым Трофимыч был наполнен до краев. За глаза Стручков отзывался о механике так:

— Наш Трофимыч живет по пословице: «Семь раз подумай, один раз не сделай».

Хотя, если говорить по справедливости, Трофимыч дело свое знал хорошо, считался опытным механиком и с ним нередко советовались по самым заковыристым техническим вопросам. Всегда, прежде чем ответить, он долго в упор смотрел в лицо собеседника выцветшими карими глазами и жевал толстыми губами. Затем, когда спросивший забывал начисто вопрос и уже начинал впадать в дремоту, механик вдруг ронял несколько слов. Совет его всегда был точен и предельно прост. В последнее время Колька невольно стал перенимать от Трофимыча его немногословность. И побаивался: не разучиться бы совсем говорить?! Заезжая на фермы, Колька бросал под кузов промасленную телогрейку и дремал в тени, пока Трофимыч копался в «заболевших» механизмах.

Но вот уже неделя, как Трофимыча перевели заведующим мастерскими, летучкой никто не интересовался, и Колька чувствовал себя никому не нужным. Самым настоящим «лишним человеком». Надвинув до самых бровей фуражку, Колька медленно обходил машину и сбивал с нее носком сапога комья грязи. Чистить машину не хотелось: небо затягивалось пухлыми сизыми тучами, все равно опять скоро дождь.

Мимо проходили рабочие, пробираясь между лужами, блестевшими нефтяной радужной пленкой. Колька хмуро здоровался с приятелями. Все спешили, все работали, только он один должен болтаться без дела, да еще у всех на глазах. Как на выставке. Конечно, вынужденное безделье не так уж волновало его — ездил ли он или стоял на месте — оклад постоянный, но все же… Особенно неприятно чувствовал себя Колька, когда по двору пробегала Маша Фролова. Бойкая, тоненькая, рыжеволосая, с яркими зелеными глазами. Глаза большие — как огоньки светофора. И кто знает: может, это и вправду был светофор? Тот светофор, из-за которого Колькина жизнь прочно затормозилась в этом совхозе? Может, он поэтому-то и терпел свое извозчичье положение и насмешки? Ведь уже не найти в совхозе ни одного человека, который бы не поупражнялся над Колькой в своем доморощенном остроумии. Даже Маша вчера при всех назвала Кольку тунеядцем первого класса. А это был, как говорят спортсмены, запрещенный прием: только ей, Маше, он как-то в один из летних вечеров наплел, будто он шофер первого класса. Так сказать, автомобильный асс. В тот вечер они только познакомились. Тогда Колька не знал, что Маша будет работать в совхозном гараже диспетчером и обман быстро обнаружится. С тех пор как только Колька замечал ее идущей по улице или пробегающей по двору в гараж — он сразу напускал на себя деловую озабоченность: то без особой нужды открывал капот, то с подчеркнуто серьезным видом остукивал рукояткой шины.

…Колька обошел летучку ровно десять раз и залез в кабину. Задумался: или сначала с часок поспать, а затем приниматься снимать карбюратор (давно надо отнести в мастерские проверить жиклеры), или сначала снять карбюратор, а затем уж поспать часика два-три.

— Стручков! — Колька встряхнул головой, сбрасывая наплывающую дремоту, и увидел подходившего главного инженера. Нехотя вылез из кабины.

— Тут я, куда денусь, охраняю вот…

— Бери у Маши путевку и жми на станцию. Механика нам прислали нового, понял?

— Понял, понял… Но я не поеду, Вадим Петрович, — неожиданно вырвалось у Кольки, — тормоза не держат, карбюратор течет, резина лысая и вообще мне этот примус надоел!

— Давай без демагогии, — отрезал инженер и направился к мастерским. Курившие у ворот трактористы, завидев его, разом, как по команде, поднялись и исчезли в тамбуре.

— Подумаешь — «без демагогии», — ворчал Колька вслед инженеру. — Грамотные все стали, командуют: съезди сюда, съезди туда, что я — курьер? Гоняют машину не по назначению…

Колька зло рванул рукоятку. Самое страшное: с этой машиной вконец характер испортишь. Несколько раз норовисто фыркнув, двигатель заработал. Колька вскочил в кабину. Через секунду, выпустив тучу черного и едкого дыма, летучка вырвалась со двора. Ловко объехав все лужи, одного петуха и вынырнувшего неведомо откуда мотоциклиста, Колька завернул к конторе. Подождал, пока двигатель проглотит остатки горючего, не спеша вышел из кабины и пошел в диспетчерскую.

— А, работу нашел! — встретила его Маша. — Что же, таксистом заделываешься — специалистов развозить?

— Выписывай… это — без демагогии, — сказал Колька. — Надо будет, и на такси сяду, вас спрашивать не будем.

— Ого, какой храбрый! — удивилась Маша. — Нервы пошаливают? Съездил бы, отдохнул, на Рижское взморье, например…

Маша заполнила путевой лист и с любопытством взглянула на Стручкова. Он молчал. Лицо его было серьезным, даже строгим. Маша протянула листок и мягко сказала:

— На, езжай, смотри, какой обидчивый!

Колька не ответил, сунул листок в карман: подумаешь, воображает из себя красавицу! Он выдержал ее взгляд, подчеркнуто безразлично оглядел комнату, молча повернулся и тихо притворил за собой дверь.

…Народу на станции было мало: две пожилые женщины с корзинками, старичок с арбузами, девушка с чемоданом из черной кожи, трое курсантов училища механизации в новенькой форме. Никого похожего на механика не было. Колька медленно обошел асфальтовую полоску перрона, купил в киоске пачку «Беломора» и вернулся к машине.

У кабины стояла девушка с черным чемоданом. Через руку небрежно перекинут клетчатый плащ, берет съехал набок, верхняя пуговка ковбойки расстегнута, лицо розовое и нежное, а глаза большие, детские. Не то командировочная «по культуре», не то одна из отставших и заблудших новоселочек…

— Вы откуда? — спросила она.

— С луны! — огрызнулся Колька, закуривая. — Только что приземлился. А тебе-то что, любезная? Маму потеряла?

Девушка слегка покраснела. На вид ей можно было дать не больше восемнадцати. Румянец ей явно шел. И если бы не несколько курносый нос да не слишком круглое лицо — ее можно было назвать красивой.

— Извините, но дело в том, что я жду транспорта из совхоза «Степной»… Я туда направлена на работу механиком.

— А… ясное дело, — протянул Колька, оглядывая девушку. — Транспорт подан, извольте садиться.

Колька втащил чемодан в кузов. Девушка пыталась открыть дверку кабины, но безуспешно.

— Осторожно, маникюрчик испортите, — он помог ей, — уметь надо.

Мотор, как назло, не заводился. Он чихал, фыркал, один раз даже заработал, но тут же, не успел Колька выжать сцепление, заглох.

— Уметь надо, — тихо донеслось до Кольки. Он взглянул в лицо пассажирки, но оно было непроницаемым: наверное, ослышался.

Наконец двигатель сдался, и они поехали. Накрапывал дождик. Капли бороздили ветровое стекло. Как будто кто-то бросал навстречу машине ртуть — серебристые капельки бежали по холодному запотевшему стеклу во всех направлениях, оставляя прозрачные змейки. От двигателя веяло приятным, сухим теплом.

— Может, познакомимся? — девушка протянула руку. — Саша… Александра… — девушка запнулась, — Александра Семеновна Воронова.

Колька скосил глаза: рука крепкая, без маникюра, это его смутило. Не глядя на девушку, он отрекомендовался:

— Николай… вообще, просто Колька.

Разговор оборвался. По обе стороны дороги в паутине дождя рыжело жнивье. Вдоль обочины неширокой полосой вилась низкая, будто подстриженная, трава. Такая, какую сеют на улицах вдоль тротуаров. Этот степной газон напомнил Саше городские улицы, шумные, многолюдные. На улицах красные, желтые, голубые автобусы. Афиши: «Молодежный вечер», «Осенний бал», «Концерт джаз-оркестра под управлением…» По Советской прогуливается молодежь. Загораются неоновые рекламы.

Саша жила рядом с вокзалом. Вокзальная суматоха нравилась ей. Люди стремились куда-то, торопились, что-то искали. Саша всегда охотно встречала и провожала знакомых, друзей, подруг, а вот сегодня провожали ее. Виктор нес ее чемодан. Мама все старалась улыбаться, украдкой прикладывая к глазам скомканный платок. Саша шла рядом с Виктором через широкую, блестевшую от дождя площадь. Поезда дышали теплом, приятно пахли мазутом и яблоками. Из жестяного рупора то и дело хрипловатый мужской голос повторял: «Езда в тамбурах, на подножках и крышах вагонов опасна для жизни и запрещена…»

Мама храбро улыбалась:

— Выросла ты как-то незаметно, Сашенька. Совсем большая стала. Смотри осторожнее там… Среди чужих людей. Упрямства в тебе отцовского много.

Радио гремело: «…опасно для жизни».

Виктор отвел ее в сторонку:

— Наивная душа ты, Сашок, — все же едешь? Что ж, вполне современно. Романтично. Идейно… Не забывай: трудно будет — у тебя есть я. Ты знаешь, как я отношусь к тебе. А люди, Сашок, злы, каждый живет для себя. Не ошибайся.

А радио гремело: «…опасно…»

Саша чуть не рассмеялась: одни наставления. Виктор не понял, обидчиво нахмурился. И поцелуй получился холодный, быстрый.

— …Вы что же, — прервал Колька ее воспоминания, — к нам по распределению? Ха, чистая лотерея!

— Капли… Смотрите, как интересно капельки бегут по стеклу! — На Кольку смотрели два темно-серых восхищенных глаза. — Оставляют дорожки, сталкиваются и прощаются. Как люди в жизни…

Колька удивился: вот ведь прислали девчонку, чудеса какие-то! Надо же было именно вот такую найти, да куда?! На место Трофимыча!

— Как же вас отпустили? Что же папа…

— Папа?.. — переспросила пассажирка, легонько вздохнула. — Нет у меня папы.

— Ясное дело, — кивнул Колька, пристально вглядываясь в дождевые потоки, бьющие в стекло, — безотцовщина…

Саша хотела ответить, но промолчала. Отвернулась. Что говорить-то? Зачем? Кому нужны эти надоевшие анкетные разговоры в дороге? Глупо говорить ради вежливости. Лучше помолчать.

— Да, вот такие дела, — проворчал Колька, с усилием ворочая баранкой.

В кабине потемнело: проехали желто-зеленый перелесок. Несколько полосатых, как шлагбаум, березок проплыли сбоку. Саша искоса взглянула на Кольку. Тот думал о чем-то своем. Нет, он не из таких, которые любят мимолетные путевые знакомства и пустую болтовню. А может, просто он скучный и недалекий? Вроде бы нет… Час назад они даже не подозревали о существовании друг друга. И вот встретились. Два разных человека. А что изменилось? Ничего. Каждый думает о своем. У каждого свой мир.

Саше неожиданно стало до слез жалко себя. Еще вчера она была дома. Весь вечер просидела у окна на месте, где любил сидеть отец. Он мог проводить у распахнутого в чахлый сиреневый сад окна долгие, долгие часы. Сидел, курил, думал о чем-то своем или читал… Тогда чуть ли не каждый вечер у них собирались мамины друзья, художники — шумные, веселые люди. Они спорили до хрипоты о Пикассо, Ренуаре, абстракционистах, постоянно ругали какого-то Берегова, пили чай с вишневым вареньем и в один голос советовали Саше учиться живописи. На отца никто не обращал внимания. Саше было жаль отца, и она не любила художников.

В тот последний вечер мамы дома не было, и Саше никто не мешал. Вообще в последнее время мама часто уходила по вечерам из дому. То заседание месткома, то худсовета, то еще какие-то заседания, совещания, обсуждения… Приходила поздно, ложилась не зажигая света. Только раз она, уверенная, что Саша крепко спит, зажгла настольную лампу и придвинула ее к зеркалу. Разделась и несколько минут внимательно разглядывала свое лицо, поправляя пышные, рассыпавшиеся волосы. Затем резко обернулась, встретилась глазами с Сашей и как-то ласково, виновато улыбнулась. Саша закрыла глаза. Услышав приближающиеся шаги, отвернулась к стене. Мама постояла и молча отошла. Кажется, именно в тот вечер Саша окончательно решила: надо ехать.

У окна Саша просидела до поздней ночи. Над садом висело темно-серое сырое небо, расчерченное лохматыми ветвями клена. Вот бы все так написать — это была бы картина! В школе Саша много рисовала. Этюды ее были торопливые — успев только наметить контуры, она спешила перенести на бумагу понравившуюся цветовую гамму, краски сливались, пестрели радужными пятнами. Художники хвалили Сашины работы, мама была довольна, гордилась дочкой и прощала Саше плохие отметки, которые все чаще стали появляться в дневнике. Отец по обыкновению молчал. Но однажды Саша подслушала, как родители ссорились из-за нее. Отец говорил, что захваливать Сашу вредно, что главное в любой работе — упорный труд. Мама возражала: «Картины создаются не трудом, а талантом, заниматься живописью — это не железо клепать». О железе было сказано в укор отцу — он работал в депо механиком.

Как-то Саша попросила отца взять ее в депо. Огромные паровозы стояли в большом застекленном помещении, стояли тихо, смирно. Рабочие суетились около них, и всеми рабочими командовал один человек — ее отец.

Когда Саша не сдала вступительные в училище живописи и ее приняли в техникум механизации — у мамы целую неделю была мигрень, а отец ходил веселый, таким Саша его никогда раньше не видела. Он даже помолодел, морщины исчезли, глаза смотрели лукаво, молодо.

Саша вдруг отчетливо представила его портрет — единственный в квартире портрет, висевший между большой никелированной кроватью и старым, потемневшим от времени комодом — в самом темном углу комнаты. В тот последний вечер перед сном Саша подошла к нему и долго разглядывала желтое фото. Это была довоенная фотография: большеглазый, улыбающийся паренек в тельняшке, а сзади какие-то краны, цепи, крюки. Старая фотография. Тогда Саши еще не было. Отец был ударником, бригадиром молодежной бригады, а мама — студенткой, оформлявшей в депо по поручению горкома комсомола красный уголок к каким-то праздникам. Как давно это было! И мама была молодой, и они любили друг друга, — смешно, даже не верится… Неужели они тогда тоже целовались в подъезде? Они, наверное, любили и знали, что любят, а здесь ничего неизвестно… Виктор, видимо, любит ее, а она? Конечно, Виктор красивый, с ним интересно…

Машину сильно тряхнуло.

— Выехали на самый «лучший» участок — совхозная дорожка началась, — пояснил Колька. — Если старушка не развалится — скоро прибудем…

Он опустил запотевшее стекло, и степь сразу стала ярче. Вдали показались совхозные постройки. Ветер гнал тяжелые тучи, чувствовалось, что скоро он их наверняка разгонит — иногда мелькало чистое небо, и края туч розовели солнечными пятнами. Свежий терпкий воздух врывался в кабину.

Выехали на центральную улицу. Колька покосился на нового механика. Саша с любопытством разглядывала совхозные постройки, казавшиеся все на одно лицо — мокрые, серые, скучные. Мимо плыли аккуратные, крытые шифером, дощатые домики. Их построили недавно. Два года назад здесь был небольшой колхоз. Затем организовали совхоз. Приехали новые люди, пришла техника. Распахали ковыльную степь от горизонта до горизонта.

Справа промелькнуло недостроенное здание, наверное, Дом культуры. Дорога, увы, явно оставляла желать лучшего. Будто не улица, а гигантская стиральная доска. Машина прыгала на рытвинах, в кузове стучали, перекатываясь, какие-то железяки. Колька взглянул на Сашу еще раз: лицо нового механика было грустным. «Приехали бы весной — другое дело, весной у нас хорошо, все в цвету, в тюльпанах», — хотел сказать Колька, но сказал другое:

— Да, это вам не Рижское взморье. Прикажете к конторе или сразу обратно?