Беруны

XXIII. НОЧНОЕ УБЕЖИЩЕ

Солнце клонилось низко, когда путники с посеревшими от усталости и голода лицами подошли к большому двору, стоявшему посреди мелколесья и огороженному высоким глухим частоколом. Изба, амбары и все прочие строения были внутри двора: ни одно из них ни одним окошком не глядело наружу, на дорогу, огибавшую в отдалении двор и скатывавшуюся дальше вниз вдоль по ельнику, которым густо поросло это место. Но когда Семен Пафнутьич постучал три раза, и ещё три, и ещё два, на высокой крыше избы зашуршало что-то, и в невесть откуда взявшемся крохотном оконце показалось чье-то бледное лицо, которое тотчас исчезло вместе с самим оконцем на ладной, крытой лучиною крыше.

Щелкали замки и стучали засовы, пока наконец тяжелая калитка бесшумно, без скрипа, не отошла назад, открыв путникам заросший травою двор, залитый последними лучами багряного светила, которое до половины ушло уже за частокол. Не было слышно ни собачьего лая, ни возни скотины в хлеву, и ни о чём не спрашивала путников высокая женщина в черном одеянии, которая прикрыла калитку и снова стала стучать засовами и щелкать замками. Семен Пафнутьич вошел в избу, оставив берунов дожидаться посреди двора.

Тимофеичу ясно было, что выгорецкий трудник привел их в раскольничье гнездовье. Старик обрадовался этому, потому что здесь можно было заночевать без опаски, укрывшись в каком-нибудь тайнике, который всегда был про всякий случай в любом раскольничьем жилище. А Семен Пафнутьич через минуту снова вышел на крыльцо и пошел вместе с запершей калитку женщиной в угол двора, где стояла закопченная банька. Он позвал туда своих попутчиков, и, пока женщина таскала в баньку снопы соломы и охапки сена, Семен Пафнутьич показал им лазейку под полок, куда они должны были забраться, если бы ночью вышла тревога. Сам он ушел ночевать в светлицу, а беруны бросились к хлебу, щам и молоку, которые поставила им на лавку всё та же женщина, не проронившая доселе ни единого слова. Беруны тоже не проронили ни слова. Они заправляли в рот огромные ломти хлеба и посылали им вдогонку одну за другою большие ложки теплых ещё щей. Они икали, чавкали, глотали, не разжевывая, точно боялись, что наедут опять драгуны или вломится в баньку Бухтей и отнимет у них и это. И когда горшок стал пуст, а кринка суха, беглецы повалились на сено и солому, не скинув с себя кафтанов и не снявши даже сапог.

Ночь прошла спокойно, и берунам не пришлось покидать нагретого ложа и лезть под полок, в паутину и мусор. А утром их разбудил Семен Пафнутьич, стоявший перед ними в новых сапогах, в широченном армяке и лоснящейся поярковой шляпе.

– Ты, Сёмушко, никак, невесту смотреть собрался! Такой молодец! – лукаво глянул на него Тимофеич. – Вон и шляпа на тебе с ямкой... Не то что малахай твой драный.

– Малахай... – вспомнил Семен Пафнутьич. – Пусть этот малахай пропадет совсем... Пусть малахай этот носят теперь мучители наши.

И, поправив на голове шляпу, которая была ему велика и наползала на уши, сердито добавил:

– И лапти тоже...

Они вышли во двор, где на завалинке их дожидался завязанный мешок с хлебом и прочей едою. Степан взвалил мешок на спину и продел руки в лямки.

На дворе было пусто и тихо, как и накануне. И так же как и накануне, молчаливая женщина в черном сарафане и черном платке отперла им калитку, и они вчетвером спустились по тропинке в лог и вышли там снова на дорогу. Отсюда места пошли вскоре более потаенные, боровые, с вязью теней на дороге, с быстрыми ручьями, через которые путники перебирались вброд, с гомоном лесной птицы и мельканием белки меж древесных ветвей.