Беруны

XI. ХИБАРКА В ИНЖЕНЕРНОМ БАТАЛЬОНЕ

И тогда испуганно жалась к плетням женщина, возвращавшаяся в надвинутой на лицо епанёчке[64] по пустынным улицам спящей столицы. Это была жена фаготиста, который дул в это время на какой-то чухонской свадьбе в трубу. Жена фаготиста перепугалась до смерти, заслышав многоголосый хор разбуженного пьяным Марадуем зверья. Но звери, прокричав в белую петербургскую ночь, сразу умолкли, после того как солдат оборвал свою песню.

У Марадуя была теперь другая забота: ему надо было выбраться из куфы, куда он так неосторожно забрался, и добрести к своему домику за оленьим загоном. Но перелезть через высокий борт куфы не мог уже пьяный солдат. Он пополз на четвереньках вдоль бортов куфы, но она была кругла, как кольцо, и похоже было, что сухопутный солдат вписался в морскую службу и поплыл теперь кругом света, чтобы с другого бока вернуться на прежнее место. Солдат даром что был крив и давно просил отставки, а шел, видно, на всех парусах и при добром ветре. Он вмиг сделал с десяток полных концов и, не находя щели, через которую мог бы выбраться на вольный воздух, стал приставать и сбавил жару. Выбившись наконец вовсе из сил, он заснул в слоновой куфе крепким сном, густым и темным, как летние ночи на его солдатской родине, под городом Чигирином.

В тесных своих застенках, стоя, сидя, лежа, опять западало в дремоту полоненное зверье, взбуженное пьяным солдатовым пением. Спал страус в заклети, и снова прилипла к насесту индийская птица гукук. Обезьяны, слоны и хивинцы-слоновщики – все спали в закутах; спали беруны в медвежьем остроге. Казалось, не спал никогда один только заяц. Он дрожал, как лист на осеннем ветру, и кричал иногда. Плачем подкидыша шел его голос к литейным дворам, за речку Фонтанку, в белую ночь. И так жалостлив был этот крик, что Настасья, не ложившаяся в эту ночь, вздрагивала в своей хибарке за третьим литейным двором.

Настасья, бывшая Степанова жена, а ныне жена Михайла Неелова, архитекторского сержанта, гладила всю ночь бельё медным начищенным утюгом и складывала его в дорожный сундук вместе с прочим немудрым сержантовым барахлишком. Сержант ещё спал на козлах за дощатой перегородкой, а Настасья укладывала в сундук его бритвы, и запасный парик, и банку с мукой, которою пудрил парик свой сержант, отправляясь на службу.

Настасья торопилась с укладкой, потому что на рассвете они выступали вместе со всем инженерным батальоном, чтобы идти походом в украинскую степь, где сооружалась новая крепость.

Днем Настасья из-за щепки и тряпки разбранилась с женой батальонного кузнеца, ядовитой язвой, которая, притихнув после перепалки, стала рассказывать, что на зверовом дворе обретаются какие-то беруны, колдуны-оборотни, потому что могут они обернуться чем угодно. И неожиданно кончила тем, что и она-де, Настасья, ведьма того же берунова племени.

Настасья, не думая ни о чём, прислушивалась к заячьему крику, в котором звенела обида. Но заяц на рассвете умолк, и тогда же за дощатою стенкою проснулся сержант. Батальонные конюхи под трели горниста выводили лошадей из конюшен. Настасья укладывала последнее белье.