Беруны

VII. БЕРУНЫ ВЪЕЗЖАЮТ В ПЕТЕРБУРГ

Степан пытался заводить разговоры с ямщиками, расспрашивая их, не проезжал ли здесь и в какую сторону архитекторский сержант Михайло Неелов и при нем женщина, Настасья Петровна. Но ямщики отвечали, что ездит здесь всякий народ, и сержанты и другие, и с ними бывают женщины, и Настасья Петровна и какая-нибудь Анна Сидоровна, а проезжал ли такой Михайло Неелов, этого они, ямщики, не знают. Проезжал в прошлом году по тракту какой-то копченый; кажется, Михаилом Нееловым был прописан в подорожной или Федосеем Мацуевым?.. Нет, кажется, Федосей Мацуев. И женщина при нем действительно была – может быть, и Настасья Петровна.

– И-эх, завейся веревочкой!.. – кричал ямщик и стегал веревочным кнутишком исчахлых своих лошаденок, которые на ходу клевали мордами так же, как сам ямщик носом.

И так вот миновали они Вытегру и Лодейнопольскую верфь, на плоту переправились через реку Сясь, подъехали к новой Ладоге, но в Шлиссельбурге с солдатом снова случилась неприятность, потому что шлиссельбургские кабатчики, точно сговорившись, отказывались подлить винца в неиссякаемую флягу. Они не обращали никакого внимания на то, что он, Терентий Неделька, человек казенный и едет по царицыному указу. Один из них даже пригрозил ему Тайной канцелярией, где с него, солдата, сыщется за такие воровские его увертки. Другой кабатчик потребовал предъявления царицыного указа, и, когда Неделька вынул из сумы бумагу, кабатчик долго вертел её в руках, разглядывал на свет и читал её и с начала, и с конца, и с середины. Он, однако, убедился наконец в том, что Елисавета I, императрица и самодержица всероссийская, узнав, что на Мезени появились какие-то удивительные беруны с ученым белым медведем, требует для царской своей забавы этих берунов к себе, в беруновом их платье и вместе с медведем.

Но кабатчик этот был, должно быть, тертый калач – наверно, и сам во всевозможных указах дока. Он совсем было хотел уже крикнуть своему помощнику, чтобы тот нацедил вина Недельке, но спохватился и объявил, что в бумаге есть про медведя, но ничего не сказано про турецкую флягу; да притом дана бумага не Недельке вовсе, а Петру Ивановичу Шувалову, графу. Кабатчик до того разошелся, что даже объявил бумагу не подлинником, а только копией, и что-де копии не может быть полной веры. И сколько ни грозился и ни плевался Неделька, ничто не помогало: кабатчик повернулся к нему спиною и стал безо всякой надобности переставлять бутылки и кружки на полке.

Терентий Неделька вовсе пал духом и с тяжелым сердцем тронулся дальше.

Но дальше дело неожиданно пошло лучше: в мызе Устье турецкая фляга стала вновь источать крепкий напиток, который не иссякал уже ни у мызы Пелы, ни у мызы Вяземского и до самой Невской лавры, когда они покатили леском по прямой, как стрела, дороге и единым махом докатили до речки Фонтанки. Но здесь им вышла остановка.

Навстречу по вновь перестроенному Аничкову мосту беспрерывной чередой двигались к лавре одноколки, таратайки, расцвеченные кареты, запряженные цугом, с выездными лакеями на запятках. А впереди, на узком мосту, воз с сеном, сковырнувшийся набок, загородил дорогу. Сломанное колесо валялось подле, конные солдаты гарцевали около и барабанили палками по вознице, который, в свою очередь, молотил кнутовищем по своей рвавшейся из упряжки лошадке. Народ стал толпами сбегаться к мосту, прослышав, что поймали каких-то берунов и будто бы сейчас в клетках будут спускать их в Фонтанку. Но беруны оказались на вид обыкновенными мужиками, потому что Тимофеич ещё в Мезени наотрез отказался ехать в беруновом платье и не хотел облекаться в это одеяние и у мызы Вяземского, перед въездом в столицу. Достойным внимания напиравшего народа оказался один лишь ошкуй, стоявший на задних лапах в клетке, ухватившись передними за железные прутья. Он с любопытством глядел на сверкавшую под солнцем речку, на баб, усердно колотивших вальками, на перепуганного суматохой теленка, который, задрав хвост, несся по ещё топкому тогда берегу, заваленному конским навозом и всякою дрянью.

Тимофеич тоже воззрился было на каменные палаты, высившиеся на противоположном берегу, потому что подобных видывать ему раньше не приходилось. Уж не живет ли в этих палатах царица? Но Терентий Неделька пояснил, что живет здесь не царица, а граф Алексей Григорьевич Разумовский, царицын любимчик. Тимофеич хотел спросить солдата ещё о чем-то, но столпившиеся вокруг телеги люди стали дергать старика за что попало, и один какой-то, в рваном полукафтане, норовил даже потянуть его за мохнатую бороду, в которой застряла солома. К счастью, тут грянула музыка – гвардия проходила по мосту, – и толпа загляделась на золотые короны, жарко горевшие на холодном серебре полковых барабанов. За флейтщиками в красных кафтанах ехал на дорогом коне вельможа в алмазах и самоцветном каменье, и Терентий Неделька пояснил Тимофеичу, что это и есть Петр Иванович Шувалов, граф, откупивший у царицы, в числе прочего, и северный промысел на зверя и рыбу. Толпа, завидев графа, уже и вовсе оставила берунов и забыла даже про ошкуя.

В народе говорили, что едет обирала Шувалов в Невскую лавру табаком обсыпаться, намекая на то, что и табак взял он на откуп у государства и теперь только один может торговать им, назначая за товар какую вздумается цену.

– А после обсыплется солью, – утверждали другие.

– Моржовым салом будет помазан...

– Трескою причастится...

– Медяками разговеется...

– Вор...

– Мошенничек...

– Чертушко...

Гремела музыка, под всадником играла лошадь, пучил глаза вельможа Шувалов, которому казалось, что народ приветствует его своим криком. Рукою, затянутою в замшу, он слал ответные приветствия народу, стоявшему шпалерами по обочинам дороги и продолжавшему всё так же честить графа, пользуясь оглушительной пальбой из ружей и пушек, которая началась за рекою.

– Подох бы ты скорее! – орал во всю мочь детина, взобравшийся на кучу щебня.

– Курицын сын... – шамкнул возившийся со своей берестяной табакеркою старичок.

И выстрелы один за другим били вверх, белым дымом расходясь вокруг Петропавловской колокольни, в белое облако облекая медного ангела, несущего крест.