Без названия

15

Непомнящую и Чаусова она вызвала повесткой на разные дни. Непомнящая явилась приодетая, с заметным макияжем. Но лицо ее было испуганным, испуг этот стоял в глазах, когда села, не зная, куда девать руки.

— Виктория Петровна, что же это вы меня обманули, — с напором начала Кира.

— Упаси Бог! — воскликнула Непомнящая.

— Не торопитесь, сперва выслушайте меня. В тот день и в то время, о котором мы с вами вели речь, Чаусов у вас не был.

— Он вам сказал?!

— Пока нет. Сказали другие вещи: например, отсутствие отпечатков его пальцев на бутылке коньяка, а ведь он, по вашим словам, откупоривал ее, держал в руках несколько раз, брал в руки кассеты, тоже не менее двух-трех раз. Вам это, может быть, ни о чем не говорит, а для нас весьма красноречиво. Ну и кроме того — главное: в тот день ваш муж лежал с радикулитом, мы даже видели его бюллетень.

— Что же теперь будет? — растерянно спросила Непомнящая, глаза ее наполнились слезами.

— Расскажите мне, как было на самом деле.

— Он попросил, — всхлипывая, начала Непомнящая. — Он придумал, заставил меня выучить, сказал, что так нужно, кто бы меня ни спрашивал.

— А вы поинтересовались, зачем ему это?

— Да. Но он ответил: «Делай, как я говорю, если не хочешь, чтоб у меня были большие неприятности».

— Объяснил, какие и в связи с чем?

— Нет, хотя я пыталась, умоляла его рассказать, но он ни в какую, «делай, как я говорю» — и все.

— Напишите подробно, — Кира протянула ей бумагу и ручку. — Сядьте за тот свободный стол.

В дверь постучали.

— Входите! — крикнула Кира.

Вошел фоторепортер Бирюков. Кира нетерпеливо смотрела на него, ей казалось, что он слишком медленно преодолевал расстояние от двери до ее стола. Бирюков достал из большой темно-коричневой сумки, висевшей через плечо, черный конверт и извлек оттуда снимок.

— Вот, пожалуйста, протянул он ей фотографию. Не очень удачно, не в фокусе, он неожиданно влез в кадр.

Много позже, вспоминая эти мгновения, Кире казалось, что она не просто протянула руку за снимком, а почти вырвала его из рук Бирюкова.

На фото на заднем плане стоял Гилевский, за ним — сейф, а в левом углу крупно, размыто, плечо и профиль человека. Чаусов! — узнала Кира. Чаусов! Вот, где он был в тот день и в то время, о которых сейчас писала Непомнящая, не ведая, какое подтверждение ее словам только что принес Кире фоторепортер Бирюков Леонид Аркадьевич.

— Огромное вам спасибо! — воскликнула Кира. — Вы даже не представляете себе, какова цена этого снимка!

— Да ради Бога. Снимок-то некачественный.

— Он высочайшего качества!

— Ну, раз вы так считаете, вам видней. От меня больше ничего не требуется? Автограф не нужен? — улыбнулся он.

— Нет, все в порядке, — он показался ей сейчас, когда улыбнулся, еще красивее, чем в первый раз, и она готова была расцеловать его. Бирюков вышел.

Радости ее не было предела, она нетерпеливо спросила Непомнящую:

— Как у вас там?

— Заканчиваю…

Кире не терпелось, чтоб эта смазливая безвкусная бабенка поскорее ушла. Хотелось побыть одной, обдумать свою радость, затем понести ее Щербе. Она еще несколько раз разглядывала снимок, словно боялась, что из его левого угла исчезнет лицо Чаусова. Не очень любезно проводив Непомнящую, Кира пошла к Щербе.

— Что-то вы сияете. Не иначе, как кто-то явился с повинной, — сказал Щерба, подняв лицо от бумаг на столе.

— Ничья повинная мне не нужна, — весело ответила Кира. — Вот, — она положила перед Щербой показания Непомнящей.

— Ну и что? — дочитав спросил Щерба. — Но тут ничего не сказано, где был Чаусов.

— Был он вот где, — и Кира победно сунула ему под нос фото.

Он внимательно всматривался в снимок, затем, хмыкнув, сказал:

— Это уже предмет для разговора с Чаусовым. Вызывайте его.

— Уже вызвала. Как будем с мерой пресечения?

— Поговорю с шефом, дам вам знать. Скорика не видели?

— Он опять в суде, там сегодня распорядительное заседание [судебная процедура, предшествующая судебному заседанию; на распорядительном заседании суд решает, имеются ли достаточные основания для предания обвиняемого суду, соблюдены ли законы в стадии следствия], рассматривают дело авиамеханика Лаптева.

И тут вошел Скорик. Он улыбался.

— Ну? — повернул к нему голову Щерба.

— Все в порядке. Адвокат посрамлен.

— Не спешите, Виктор Борисович. Посмотрим, что будет в судебном заседании. У Киры Федоровны приятные новости. Как старый пессимист могу сказать, что она, кажется, вышла на след.

— Кто же? — спросил Скорик.

— Чаусов, — сказала Кира…

Худой, какой-то изможденный, Чаусов сидел перед Паскаловой вытянув тощую шею, словно аршин проглотил.

— Разговор у нас, наверное, будет долгий, Алексей Ильич. Уж больно много вы, мягко говоря, нагородили неправды.

— Что вы имеете в виду? — обреченно спросил он.

— Оба ваших алиби. От первого вы отказались сами. Между прочим, подставили таким образом Жадана. Я, честно говоря, даже зачислила его в подозреваемые. Это что, был ваш расчет?

— Считайте, как хотите.

— Второе алиби опровергла Непомнящая. Нате, прочитайте.

Он с проснувшимся вдруг интересом стал читать показания своей любовницы.

— Она немножко нафантазировала. Но в общем все правильно, — сказал Чаусов. — Что дальше?

— Дальше я хотела бы знать, где же вы все-таки были в тот день и в то время?

— А как вы считаете? — криво усмехнулся он.

— Я не считаю, я знаю, посмотрите, — Кира протянула ему снимок. Он долго всматривался, затем вздрогнул, словно по телу прошла судорога. Наконец сказал:

— Я не хотел его убивать. Так вышло.

— Расскажите все с самого начала, подробно.

— В тот день я пришел в музей, мне нужно было в отделе кадров сделать запись в трудовую книжку с прежнего места работы, — начал он медленно, повествовательно, словно это признание было давно заготовлено и сейчас представился случай внимательному собеседнику все поведать. — В холл я вошел почти одновременно с журналистами. Они галдели, упоминали Гилевского. Служительница, Фоминична, не обратила на меня внимания, я по-прежнему был для нее свой. И тут я решил последовать за репортерами, меня сжигало желание услышать, что этот старый негодяй станет им говорить. Когда поднялись, вошли в темный коридорчик, я остался за их спинами. Гилевский отворил им дверь, видимо, не ждал их тогда, растерялся, дальше порога не пустил. Но они набросились на него с вопросами. Он коротко отвечал, стараясь поскорее избавиться от них, хотя это не вязалось с его тщеславием. Меня он за их спинами и в полумраке коридорчика не видел. Через плечо фоторепортера я заглянул в кабинет и обомлел: я увидел, что сейф приоткрыт. В отличие от журналистов я-то знал, что это значит! Я быстро вышел, спрятался в туалете на этом этаже, затем услышал голоса репортеров, они уходили, сделав свое дело. Мое же дело только начиналось. Выйдя из туалета, я бросился в кабинет Гилевского. Он не ожидал, растерялся. Я крикнул ему: «Вы старый плут и мошенник!» Я увидел на его письменном столе большой пакет в серой выцветшей бумаге, лежавшую рядом тесьму, которой пакет был перевязан. «Вот он! — сказал я, указав на пакет. — Вы лгали общественности все эти десятилетия! Каким образом вы открыли сейф?! Откуда у вас второй ключ?!» Он не выдержал, заорал: «Вон отсюда, соглядатай! Вон!» — и набросился на меня с кулаками. Вы можете понять, в каком я был состоянии от всего увиденного. Всю жизнь меня морочил этот шельмец. И когда он ударил меня по лицу и на мгновение отвернулся, я не помня себя от обиды и гнева, схватил первое, что попалось на глаза лежавший рядом с пакетом музейный каменный топор, и ударил Гилевского в затылок. Он упал. Я не думал, что убил его, так оглушил, ведь я не был готов к тому, что увижу.

— Таким топором? — Кира извлекла из ящика стола топор.

— Да. Где вы его взяли, я же выбросил его потом на улице в урну? — не поняв, воскликнул в нервном возбуждении Чаусов.

— Что было дальше? — не ответила Кира.

— В замках сейфа торчали оба ключа. Он, видимо, не ожидал, что в такое время кто-нибудь пожалует, отпер сейф и извлек пакет. Он все время хранил его там. Изредка на всякий случай перепрятывал и вновь возвращал на место. Я запер сейф, второй ключ и пакет забрал и ушел.

— Каким образом?

— В задней комнате хранилища есть еще одна дверь, я знал о ней, я снял крюк, протиснулся меж стеллажами, вышел на внутренний балкон, по нему и ушел, — Чаусов полез в карман, вынул длинный ключ и положил Кире на стол, затем наклонился, достал из целлофанового мешка с ручками большой серый пакет, перевязанный тесьмой, положил рядом с ключом, вздохнул: — Вот и все.

— Из каких соображений вы принесли и ключ, и пакет?

— Я понимал, что сегодня все будет кончено. Виктория сказала мне, что была у вас.

— Вы просматривали содержимое пакета?

— Разве я мог удержаться?! Это же бесценно!

— Что-нибудь взяли оттуда?

— Ни клочка, клянусь! Все, что там было, все на месте.

Кира развязала пакет, ей тоже не терпелось хотя бы взглянуть на то, ради чего возникли такие страсти. В пакете было много писем, конверт из плотной бумаги, в котором лежали листки ватмана. Потом пальцы ее нащупали металлические предметы. Она извлекла их — тяжелые столбики, похожие на зубильца, расплющенные, блестевшие металлом с одного конца, словно по ним еще недавно били молотком.

— Что это? — спросила Кира.

— Это самое дорогое — личные клейма Диомиди. Они наносятся на изделия методом штамповки, посмотрите противоположный конец.

На противоположных концах столбиков она увидела какие-то завитушки.

— В какую урну вы выбросили топор?

— Возле музея, за углом.

Кира поняла, что топорик этот ей не найти — из урны со дня убийства уже не раз выбрасывали мусор.

— Чем вы объясните всю возню и ложь Гилевского вокруг пакета: то он заявляет, что не уходит на пенсию, то уходит сразу после 100-летнего юбилея, то заявляет, что возвратил пакет дочери Диомиди, но по датам все это не сходится: письмо из пакета попадает американскому автору до того, как Гилевский якобы передал пакет дочери? Как все это понимать?

— Он хотел вывезти пакет из страны.

— Куда, кому? — спросила Кира.

— Полагаю, в США.

— Зачем?

— Просмотрите пакет, прочитайте имеющееся в нем письмо Сэма Шобба, и вы поймете.

— Он хотел это сделать все сорок лет?

— Не думаю. Сперва он просто сидел, как собака на сене, на этом пакете. Видимо, мысль переправить пакет в США родилась у Гилевского не так давно. После какого-то сигнала оттуда. И вот подвернулся случай — скандал на аукционе, поднятый Кевином Шоббом, и приглашение Гилевского в качестве арбитра.

И тут Кира вспомнила беглую, мало что сказавшую ей тогда запись, сделанную рукой Гилевского на формулярной картонке: «Затея проста по замыслу, сложна по исполнению. Его надо убедить, что мое согласие лишено меркантильных помыслов». Кого и в связи с чем Гилевский собирался убеждать? Шобба? В чем? Эту карточку она нашла в бумагах Гилевского, где была и овировская анкета для выезда за рубеж.

— Напишите все, что вы мне сейчас рассказали, не упуская мелочей, Кира взяла из стопки несколько листов бумаги. — У вас ручка есть?

— Нет, — бледный, уставший, он чуть прикрыл дрожавшие веки…

— Ну что ж, Кира Федоровна, поздравляю, — сказал Щерба.

К моменту их беседы Кира успела внимательно ознакомиться с содержимым пакета: старые счета, письма от заказчиков, от поставщиков, приватные от каких-то приятелей.

— Два дня назад я получил письмо из Израиля от одного давнего знакомого, — сказал Щерба, протягивая ей конверт. Слева на конверте была марка — желтая птичка с черными крылышками. Кира извлекла письмо. Написано оно было на тетрадном листке в клеточку старческими шатающимися буквами:

«Дорогой Михаил Михайлович! Получил ваше письмо. Как обрадовался, представить не можете. Вот ведь, вспомнили старика! Что вам сказать? Живу я на пенсию, как сами понимаете. Квартира есть, конечно, не сравнить с той, какая была — та была трехкомнатная, светлая, паркет. Тут паркетом и не пахнет. Все бы ничего, если бы не жара, мучаюсь при моей гипертонии. Познакомился с местными ювелирами. Дело это тут поставлено солидно. Какой инструмент, аппаратура! А я всю жизнь калечил глаза, все делал кустарно.

Теперь о Вашем вопросе про Кевина Шобба. Я знавал от многих людей еще лет сорок назад про его папашу, Сэма Шобба. Это был очень известный ювелир, он начал свое дело еще в тридцатые годы, а к концу сороковых развернулся вовсю. Набрал хороших мастеров, открыл несколько мастерских и магазинов. Умер он, кажется, году в сорок девятом или пятидесятом, все перешло к его сыну Кевину. Этот работает с размахом, держит марку. Но имейте в виду на всякий случай: большой плут, гешефтмахер. Года два назад приезжал сюда, вынюхивал, сманивал солидных мастеров для какого-то нового дела, которое готовится развернуть. С ним будьте поосторожней. Вот и все, что могу сказать.

Живу я здесь, как все мы эмигранты, кучкуемся, язык этот я никогда не выучу. Дети выучили, слава Богу, работают. Я, как все старики здесь, живу прошлым. Мне ведь уже восемьдесят два, так что скоро в дорогу. Еще раз спасибо за письмо. Передайте привет Арончику, скажите этому старому какеру, пусть работает, сколько сможет. Без работы тоска. С наилучшими пожеланиями Ваш Лев Исаакович Канторович из Хайфы».

— Ну что ж, это укладывается в то, что теперь знаю я, — сказала Кира, дочитав письмо.

— Что вы имеете в виду?

Она положила на стол Щербе пакет Диомиди, развязала тесьму и, порывшись в пакете, достала письмо, протянула Щербе.

— Прочитайте.

Щерба надел очки, висевшие у него на цепочке на груди, стал читать:

«Глубокоуважаемый господин Диомиди! Пользуюсь оказией: из отпуска в Америке возвращается в Россию мой добрый знакомый, сотрудник нашего посольства, господин Хьюз. С ним и передаю это письмо, он найдет возможность доставить его вам. Поскольку в вашей стране послевоенная разруха и голод, никому, разумеется, нет дела до ювелирных красот. Но было бы преступно, если бы из-за этого мир перестал восхищаться вашим талантом. Поэтому у меня к вам серьезное предложение: в ближайшее время в Америку совсем возвращается сотрудник нашего торгпредства в России господин Гренсон, он вам позвонит. С ним вы могли бы передать для меня все ваши новые замыслы — эскизы, и, главное — ваши личные клейма. Я найду лучших ювелиров, и они исполнят все Ваши замыслы. С уважением Сэм Шобб. 29 марта 1949 года. Филадельфия».

— Н-да, — отложил письмо Щерба. — Написано-то по-русски.

— Кто-то, наверное, перевел Шоббу. Но по неизвестным нам причинам Диомиди не воспользовался тогда этим предложением. Вот, — Кира извлекла из пакета плотный конверт, из него штук десять листков ватмана размером с открытку, разложила их перед Щербой. — Это и есть эскизы.

На ватмановских листах тончайшим чертежным пером были нарисованы различные изделия, отдельные фрагменты их: большая брошь, конфетница, диадема, широкий браслет, солонка, лопаточка для торта, сахарница. Под каждым эскизом указывался материал: «золото», «чеканное серебро», «золото-черный жемчуг», «золото с эмалью»…

— Красиво, — сказал Щерба.

— А это и есть самое главное, — и Кира вынула из пакета четыре металлических столбика, похожих на зубильца. — Личные клейма Диомиди!

Щерба вертел их в руках, покачивая головой, затем сказал:

— Значит дело отца с помощью Гилевского хотел осуществить сын, господин Кевин Шобб?

— Да. Делались бы новые вещи по оригинальным эскизам Диомиди, на них ставились бы подлинные клейма Диомиди. Уж мастеров экстра-класса Кевин Шобб нашел бы! И никому никогда в голову не пришло бы, что это подделки. Шобб являл бы миру, скажем, одну-две вещицы раз в два-три года. И объявлял, что это — находка из частных коллекций. Или что-то в этом роде.

— Значит помешал этому Чаусов? — усмехнулся Щерба.

— Чаусова интересовало лишь эпистолярное наследие. Об эскизах и тем более клеймах он и не имел понятия.

— Почему Гилевский согласился на это плутовство?

— Думаю, не из меркантильных соображений. Может быть страсть, жажда увидеть изделия в натуре. Во всяком случае что-то близкое к этому. Одержимый человек…

Другой одержимый, Чаусов, сидел в это время в следственном изоляторе…